И напор, настойчивость побеждают. 29 ноября 1909 года в ресторане гостиницы «Европейская» после вечера современной поэзии сотрудников журналов «Аполлон» и «Остров», на котором именно для Анны Гумилев прочитал поэму «Сон Адама», Горенко наконец сказала: «Да».
В начале декабря поэт отправляется в Африку, возвращается, полный впечатлений и новых стихов, в начале следующего года.
О настроении Анны в тот момент красноречиво говорит ее письмо, отправленное подруге. «Птица моя, сейчас еду в Киев. Молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу. Вы все знаете, единственная, ненаглядная, любимая, нежная если бы я умела плакать. Аня».
25 апреля 1910 года Николай Гумилев и Анна Горенко обвенчались в деревянной церкви за Днепром.
После венчания Николай Степанович, желая доказать, что ценит независимость жены, выдал ей личный вид на жительство и положил в банк на ее имя две тысячи рублей. Он стал называть ее не Аней, а Анной Андреевной, подарил ей свою новую книгу «Жемчуга» с надписью «Кесарю кесарево».
Вскоре молодожены уехали в свадебное путешествие в Париж
Анна бродила по «столице мира» одна. Гумилев был поглощен литературными встречами, делами. Однажды элегантная молодая дама встретила человека, мимо которого пройти было невозможно.
Смуглый, черноволосый красавец, с библейскими глазами и ярко-красным шарфом на шее. Это был Амедео Модильяни, или Моди, как звали его друзья, не только странный, удивительный, оригинальный художник и скульптор, но и замечательный поэт.
Ахматова вспоминала потом: «У него была голова Антиноя и глаза с золотыми искрами, он был совсем не похож ни на кого на свете».
В Париже он оказался таким же одиноким и чужим, как и Анна. Он попросил разрешения написать ее портрет. Она согласилась. Даже в набросках, дошедших до нас, чувствуется восхищение ею и любовь художника к ней, к Анне
За год до своей смерти, будучи уже знаменитым поэтом, Ахматова снова окажется в Париже и разыщет старого друга Гумилева, Георгия Адамовича. Вместе с ним она первым делом отправится на улицу Бонапарта, где в далекой юности встречалась с Модильяни.
Она будет вспоминать не совместную жизнь с Гумилевым в Париже, а то, другое, заветное модильянинское.
Тогда же она признается: «Все, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни: его очень короткой, моей очень длинной».
Тяжела ты, любовная память!
Мне в дыму твоем петь и гореть,
А другим это только пламя,
Чтоб остывшую душу греть.
Совсем чужими супруги возвратились в Петербург. Николай Степанович, еле дождавшись начала сентября, отправился в Африку, пообещав вернуться только к весне.
Молодая красавица тосковала в Северной столице, как вдруг (впрочем, почему «вдруг», она сама намеренно оставила свой адрес Амедео) стали приходить письма из Парижа. И в каждом пылкое признание в любви.
Тысячеверстное расстояние, разлука лишь усугубляли взаимную страсть. А тут еще Анна узнала от друзей, что ее Амадеус (она его звала, как Моцарта) пристрастился к вину и наркотикам. Его угнетали нищета, не-признанность и непонимание.
В марте 1911 года Гумилев вернулся из Африки. И сразу же начались ссоры, взаимные упреки. Обиженная Анна внезапно уехала в Париж, где провела долгих три месяца.
Модильяни она еле узнала. Бледный, похудевший, осунувшийся от пьянства и наркотиков, он «потемнел», по выражению Анны.
Мне с тобою пьяным весело
Смысла нет в твоих рассказах.
Осень ранняя развесила
Флаги желтые на вязах
Воспоминания о днях, проведенных парижским летом с Модильяни, остались с ней на всю жизнь. И хотя оба были бедны (Амедео просто нищ), ощущение счастья не оставляло их все эти три месяца.
Они гуляли по Парижу, особенно ночами, сидели под дождем на бесплатных скамейках в Люксембургском саду, заходили в Лувр последним увлечением Моди было искусство Древнего Египта.
Но больше всего времени они проводили в мастерской у Модильяни, потом, едва утолив страсть, шли к ней в гостиницу. Это были три месяца безумства в столице любви Париже.
И дал мне три гвоздики,
Не подымая глаз.
О милые улики,
Куда мне спрятать вас?
Потом, уже в Царском Селе, тоскуя о прошедшем, понимая, что никогда больше не увидит своего Моди, она напишет «Песню последней встречи»:
Потом, уже в Царском Селе, тоскуя о прошедшем, понимая, что никогда больше не увидит своего Моди, она напишет «Песню последней встречи»:
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
После возвращения из Парижа Анна просто проживала с Николаем под одной крышей. На людях они продолжали появляться вместе, тем более что скоро выяснилось: Анна беременна.
18 сентября 1912 года в Санкт-Петербурге она родила сына будущего выдающегося историка и этнографа Льва Гумилева.
Появление ребенка ознаменовалось еще одним обстоятельством, о котором Анна Андреевна вспоминала так: «Скоро после рождения Левы мы молча дали друг другу полную свободу и перестали интересоваться интимной стороной жизни друг друга». Это было начало разрыва.
Они еще проживут рядом какое-то время, но каждый своей жизнью.
Для Ахматовой это период создания вершин любовной лирики книг стихов «Вечер», «Четки», «Белая стая».
Она буквально упивалась творчеством, пытаясь излить свои чувства на бумагу, и ее мало волновало происходившее вокруг.
Даже сына своего, маленького Льва, осенью 1913 года она оставила на попечение матери Гумилева, чтобы быть свободной, свободной от всего
Интересен и многое объясняет автопортрет, нарисованный поэтессой в одном из стихотворений 1913 года:
На шее мелких четок ряд,
В широкой муфте руки прячу,
Глаза рассеянно глядят
И больше никогда не плачут.
И кажется лицо бледней
От лиловеющего шелка,
Почти доходит до бровей
Моя незавитая челка.
И не похожа на полет
Походка медленная эта,
Как будто под ногами плот,
А не квадратики паркета.
А бледный рот слегка разжат,
Неровно трудное дыханье,
И на груди моей дрожат
Цветы небывшего свиданья.
Имя молодой Ахматовой тесно связано с акмеизмом поэтическим течением, начавшим оформляться около 1910 года, тогда же, когда она начала публиковать свои первые стихи.
Основоположниками акмеизма были Николай Гумилев, Сергей Городецкий. Позже к ним примкнули, помимо Ахматовой, Осип Мандельштам, Вячеслав Нарбут, Николай Оцуп и некоторые другие поэты, провозгласившие необходимость отказа от традиционного символизма Соловьева и Блока.
Они поставили своей целью реформировать символизм. Никакого мистицизма мир должен предстать в поэзии таким, каков он есть, зримым, плотским, живым, красочным и звучащим.
Ахматова до своих последних дней очень высоко оценивала роль акмеизма и в собственной жизни ведь основателем течения был Гумилев, и он называл Анну своей ученицей, и в литературе той эпохи, эпохи Серебряного века.
Собственно, и пострадала она незаслуженно именно из-за акмеизма. Два имени ее и Маяковского не однажды становились в то время предметом сравнения. В глазах многих они как бы символизировали две разные культуры, противопоставленные друг другу, два разных мира.
В 1921 году появилась злосчастная, ненамеренная статья Корнея Чуковского, в которой он утверждал: «Ахматова и Маяковский столь же враждебны друг другу, сколь враждебны эпохи, породившие их».
После этого Ахматову надолго перестали печатать.
И в то же время такая неистовая р-революционерка, как Лариса Рейснер, ставшая прототипом Комиссара в пьесе Вишневского «Оптимистическая трагедия», писала тогда же Анне Андреевне: «Вы радость, содержание и светлая душа всех, кто жил неправильно, захлебывался грязью, умирал от горя».
В августе 1918 года состоялся официальный развод Ахматовой с Гумилевым, и она вышла замуж за ученого-ассиролога и поэта Владимира (Вольдемара) Казимировича Шилейко.
1921 год стал для нее поистине роковым. Она расстается с Шилейко. В ночь с 3 на 4 августа арестован и через три недели расстрелян Николай Гумилев.
В октябре увидела свет ее книга «Anno Domini MCMXXI» («В лето Господне 1921»).
В следующем, 1922 году, она фактически становится женой искусствоведа Николая Николаевича Пунина.
8 июля 1926 года наконец оформлен развод с Шилейко. При разводе Анна Андреевна впервые официально получила фамилию Ахматова; прежде по документам она носила фамилии своих мужей.
В статье «Коротко о себе» в 1965 году Анна Андреевна напишет: «С середины 20-х годов мои новые стихи почти перестали печатать, а старые перепечатывать».