Иди в комнату. Еще одно замечание на этой неделе, и ты будешь строго наказана, Лора.
Я вышла из кабинета, не сказав ей ни слова вслух, но в мыслях у меня было много слов, правда больше нецензурных.
Итак, я даже не могла рисовать. Это было мучительно. Художник любого возраста сейчас поймет меня: не рисовать это значит не жить. Даже во сне я в руках ощущала кисть. Мне снились мольберты и отцовская маленькая мастерская.
В реальности же в моем распоряжении было только несколько чистых тетрадей в клетку, ручка, цветные карандаши. Акварель полагалась только для учебных занятий. Хотя, я думаю, что мне ее не давали из вредности, чтобы знала в следующий раз, как вести себя с учителями.
В тонкой зеленой тетрадке я делила страницу на четыре части и рисовала маленькие картинки в этих получившихся небольших прямоугольниках. Так тетради хватало на дольше. Я рисовала Луку, себя, отца, сестру, маму. Я рисовала ту жизнь, в которой была счастлива, и которая, увы, так неожиданно закончилась.
Стоит ли подробно описывать все то, что я пережила в интернате после смерти родителей? Это сложно и, пожалуй, совсем не интересно. Мне совсем не хочется возвращаться к каждому дню этого жизненного клубка, который я плотно смотала и запрятала подальше в глубины памяти. Но иногда интернат мне снится. И эти кошмарные сны заставляют меня вскакивать с постели с криком.
Поэтому я подойду сразу к концу этого ада. Да, оказывается, у моего ада был конец! Наверное, всё-таки, стоит считать себя удачливой. Не все находят выход из ада
В одиннадцатом классе, когда все мысли были только о том, что через несколько месяцев я уйду из гадюшника навсегда, я вдруг неожиданно стала лишним звеном любовного треугольника.
Парня звали Артур. Он был красивым, высоким, темноволосым, крепко сложенным, с правильными чертами лица и надменным взглядом. Он был моим одноклассником и авторитетом среди здешних парней.
С интернатовскими мальчиками я старалась не сталкиваться в стенах гадюшника, потому что все время кто-нибудь из них старался облапать или зажать в углу.
Артур уже два года встречался с девочкой Ларисой, мне она казалась красивой, но ее красота была безликая и холодная. Дотронешься и рука замерзнет. У нее были белые волосы, голубые глаза. Она вся была какая-то светлая и практически прозрачная. Наверное, такими бывают озерные нимфы. Мне даже иногда хотелось ее нарисовать.
Ее хрупкий образ портил лишь голос: хриплый, прокуренный, он звучал совсем не так, как должен был звучать голос нимфы. На Ларису хотелось смотреть, но ее не хотелось слушать.
Вместе Артур и Лариса смотрелись гармонично. Если копнуть глубже, у них были похожие, трагичные судьбы.
Они любили друг друга, это было видно по малейшим деталям их взаимоотношений. И любовь их была трепетная, нежная такая, какой и должно быть первое в жизни чувство. Так было до тех пор, пока темноволосый красавец Артур не поспорил со своими друзьями, что сможет затащить любую девчонку из интерната в кладовку, которая пользовалась среди старшеклассников известной славой там часто уединялись влюбленные парочки.
Я не знаю, зачем он это сделал. В определенном возрасте у мальчишек мозг одурманивают гормоны. А тем более в интернате, где, казалось бы, куча правил, но по факту их никто не выполняет, а воспитатели усиленно делают вид, что не замечают того, как подростки курят в спальнях и залазят друг к другу в постели. Здесь бьют друг друга до полусмерти, но это все не те проблемы, на которые стоит тратить свое время и нервы. Это жизненные мелочи. И неважно, что эти мелочи ломают несформировавшуюся психику и часто портят всю жизнь и без того несчастным взрослеющим детям.
Артур тогда выиграл в споре. Несмотря на то, что в кладовку он меня затащил силой, и у нас с ним ничего не было, кроме неудачного поцелуя, своим друзьям он сказал совершенно другое. Когда он, наконец, выпустил меня из маленького душного помещения, вокруг стояли парни и неоднозначно улюлюкали нам вслед.
Я пыталась сказать им, что там, в кладовке, Артур просто прижал меня к стене, чтобы я не вырвалась обратно, что ничего не было. Но меня никто не слушал, все взгляды были устремлены на Артура, который стоял рядом со мной с видом победителя.
Мне вдруг стало не хватать воздуха, желтые стены впитали весь кислород, и мне нечем было дышать. Я начала задыхаться, и мне страшно захотелось домой. Домой, в свою квартиру. Там, в одиночестве, я могла бы провалиться сквозь землю. А здесь что? Гадюшник!
И я что было сил побежала: со второго этажа вниз через столовую, в кухню, а оттуда пулей к черному ходу. Посудомойка Варя, которую все называли за глаза и в лицо Дурочка, даже опомниться не успела, а двери черного хода уже с сильным грохотом закрылись за мной.
Я бежала по заснеженным улицам в ярко-розовых сланцах, скользила, падала, вставала и снова со всех ног бежала, натянув на покрасневшие от снега руки рукава серого вязаного свитера.
Я не ощущала ни холода, ни страха, я не видела, что на меня оглядываются люди, сигналят машины, когда я с безумным лицом неслась на красный сигнал светофора. Я бежала туда, где я должна была быть все эти годы, часы и минуты. Домой, к отцу, к маме, к Алисе, к Луке. Голова кружилась от безудержного ощущения счастья. Еще несколько кварталов, и все закончится. Еще немного, и все будет хорошо так, как раньше.
Меня нашли вечером, в подъезде, сидящую, скрючившись от холода, возле двери в нашу квартиру. Соседка, тетя Наташа, от которой меня увозили несколько лет назад, увидела меня в глазок и позвонила в интернат. Даже не вышла ко мне испугалась, что, вдруг я наркоманка или сумасшедшая
Все здесь было, как пять лет назад, только коврики у входных дверей в соседские квартиры поменялись. А у нашей квартиры до сих пор лежал тот, который мама прохлопывала на балконе раз в месяц.
Я знала, что меня найдут, но я была благодарна судьбе и за то, что я несколько часов смогла сидеть, прижавшись к двери в свое прошлое, и мне казалось, что все они: мама, отец, Алиса, действительно, живы там, за старой коричневой дверью. Я слышала их шаги, голоса, лай Луки, я даже чувствовала запах подгоревших маминых котлет
На следующий день о том, что якобы "произошло" в кладовке, узнали все. Лариса пришла на учебу с опухшим от слез лицом, она даже не смотрела в мою сторону.
Артур, казалось, только сейчас понял, что он натворил. Он смотрел то на меня, то на Ларису и, казалось, не мог понять, кто из нас его сильнее ненавидит: блондинка или рыжая. Я сидела, словно бледное каменное изваяние и делала вид, что не замечаю взглядов, которые бросали на меня одноклассники.
После первого же урока я побежала в туалет, где меня вывернуло наизнанку. На обратном пути в класс я с ужасом заметила, что и другие парни с любопытством и ухмылками оглядываются на меня. Было понятно, что они могут сделать что-то гадкое при любом удобном случае, потому что у меня даже подруг нет, не говоря уже о какой-то другой защите.
Насилие в интернатах это тоже не та проблема, о которой стоит думать взрослым, работающим здесь. Но если многие из живущих здесь не нужны собственным родителям, то что уж говорить о воспитателях, которые приходят сюда только потому, что у них такая работа, потому что они получают деньги за видимость воспитания сложных, одиноких подростков.
Каждый из нас, кто попадает сюда, независимо от того, кем он становится впоследствии в интернатовской иерархии, понимает одну простую истину: он никому не нужен. Этот факт не каждый взрослый способен пережить, не говоря уже о ребенке.
Ты никому не нужен. Выживай, как хочешь жестокая жизненная философия детей-сирот. Поэтому мне всегда сложно поверить в благие намерения, я в любой бескорыстной помощи ищу подвох. Я не привыкла к доброте.
Гадюки, в чьем логове я жила, единогласно встали на защиту красавицы Ларисы. Меня поймали, затащили в туалет и избили. Такого давно уже не было. Я не разговаривала с ними, не обращала внимания на оскорбления, забирала свои длинные непослушные волосы в тугой бабушкин пучок, чтобы не раздражать их. И они не трогал меня в последнее время.
Но тут я опять нарушила их негласные правила жизни, а именно привлекла всеобщее внимание к своей персоне, да еще и так нагло отбив парня у их подруги. Все интернатовские сейчас говорили только обо мне, и это моим соседкам по комнате было не по душе.
В разгар драки, я стукнулась головой о стену, и кусок старой плитки откололся и со звонким стуком упал на пол. Лариса, которая не участвовала в драке, подняла осколок и медленно подошла ко мне. У нее было столько боли в глазах, что мне стало жаль ее, я сказала:
Да не было ничего у нас, он все это выдумал!
А Лариса прохрипела в ответ:
Врешь! Ненавижу. Ненавижу тебя, стерва!
Угрожающе замахнувшись, она пару секунд стояла надо мной, а потом резким движением рассекла мне острым концом плитки лицо. Мне показалось, что она отсекла полщеки. Сквозь боль я почувствовала, как из большой рваной раны на лице хлынула кровь, и гадюки быстро расползлись по своим убежищам.