Я не сомневалась в своем душевном здоровье и была уверена, что меня вызволят через несколько дней, но сердце мое болезненно сжалось. Четыре ученых доктора объявили меня сумасшедшей и поместили за суровые засовы и решетки сумасшедшего дома! И заперли меня не в одиночестве, а обрекли днем и ночью на общество бессмысленных, бредящих умалишенных. Можно ли представить положение неприятнее: спать вместе с ними, есть вместе с ними, считаться одной из них. Мы боязливо проследовали за санитаркой по голому длинному коридору в комнату, которая была полна так называемых сумасшедших женщин. Нам велели сесть, и несколько пациенток любезно потеснились, чтобы дать нам место. Они с любопытством смотрели на нас, а одна подошла ко мне и спросила:
Кто прислал вас сюда?
Доктора, ответила я.
За что? выпытывала она.
Ну, они сказали, что я сумасшедшая, признала я.
Сумасшедшая! повторила она недоверчиво. А так с виду и не скажешь.
Я пришла к заключению, что эта женщина слишком умна, и с радостью последовала грубому приказу следовать за санитаркой к доктору. Кстати, у этой санитарки, мисс Груп, было приятное немецкое лицо, и, если бы я не заметила суровые складки вокруг ее рта, я, подобно моим спутницам, не ждала бы от нее ничего худого. Она оставила нас в маленькой приемной в конце коридора и вошла в небольшой кабинет, выходивший в маленькую гостиную или приемную.
Люблю проехаться в карете, сказала она невидимому собеседнику внутри. Помогает день разнообразить.
Он ответил, что она похорошела от свежего воздуха, и она снова появилась перед нами, так и сияя самодовольной улыбкой.
Зайдите, Тилли Майард, сказала она. Мисс Майард повиновалась, и, хотя мне не было видно, что происходит в кабинете, я слышала, как она спокойно, но решительно отстаивает свою правоту. Все ее замечания были совершенно разумны, и я подумала, что ее история не может не произвести впечатление на любого врача. Она рассказала о своей недавней болезни и о том, что страдает нервным истощением. Она умоляла провести любые испытания, которые позволят установить ее душевное здоровье, и отнестись к ней по справедливости. Бедная девушка, как мое сердце болело за нее! В ту минуту я решила, что сделаю все возможное, чтобы моя миссия принесла пользу моим страдающим сестрам; что я расскажу, как их отправляют на принудительное лечение без надлежащего разбирательства. Ее отослали обратно к нам без единого слова сочувствия или ободрения.
Затем перед медиком доктором Киньером предстала миссис Луиза.
Ваше имя? спросил он громко.
Она ответила по-немецки, что не говорит по-английски и ничего не понимает. Однако, когда он сказал: «Миссис Луиза Шанц», она ответила: «Yah, yah». Он задавал ей и другие вопросы, а когда понял, что она не понимает по-английски ни слова, сказал мисс Груп:
Вы немка, поговорите с ней.
Оказалось, что мисс Груп принадлежит к числу людей, стыдящихся своей национальности: она отказалась, говоря, что знает лишь несколько слов на своем родном языке.
Да ну же, вы говорите по-немецки. Спросите эту женщину, чем занимается ее муж, и они оба засмеялись, как будто над забавной шуткой.
Я знаю только несколько слов, возражала она, но в конце концов ей удалось выяснить род деятельности мистера Шанца.
Ну и зачем было мне врать? спросил доктор со смехом, смягчившим его грубость.
Больше я ничего сказать не могу, ответила она и больше не говорила.
Так миссис Луизу Шанц отправили в лечебницу, не предоставив ей ни малейшей возможности объясниться. Можно ли извинить подобную нерадивость, когда так просто найти переводчика? Если бы ее поместили туда лишь на несколько дней, необходимость в нем еще можно было бы оспаривать. Но эту женщину насильно лишили свободы, поместив в лечебницу и не дав ей ни единого шанса доказать свое здравомыслие. Ее отправили за решетку вероятно, пожизненно и даже не сообщили ей на ее языке, отчего и почему. Сравните ее с преступником, которому предоставляется любая возможность доказать свою невиновность. Кто бы не предпочел быть убийцей и получить шанс на жизнь, а не получить клеймо безумца, потеряв надежду на избавление? Миссис Шанц по-немецки умоляла сказать ей, где она находится, и молила о свободе. Голос ее прервался от рыданий, ее вывели к нам неуслышанной.
Затем тому же ненадежному, смехотворному обследованию была подвергнута миссис Фокс, которая также вышла из кабинета с приговором. Настала очередь мисс Энн Невилл; я снова была оставлена напоследок. К этому времени я решилась во всем вести себя так же, как на свободе, разве что не говорить, кто я и где мой дом.
Глава IX. Эксперт (?) за работой
Нелли Браун, доктор вас зовет, сказала мисс Груп. Я вошла и, следуя указаниям, села у стола напротив доктора Киньера.
Как вас зовут? спросил он, не глядя на меня.
Нелли Браун, ответила я охотно.
Где ваш дом? спросил он, записывая мои ответы в толстую книгу.
На Кубе.
О! воскликнул он с внезапным пониманием, затем, обращаясь к санитарке: Вы читали о ней в газетах?
Да, отвечала она, я видела длинное сообщение об этой девушке в воскресном номере The Sun.
Потом доктор сказал:
Держите ее здесь, я схожу в контору и перечитаю статью.
Доктор вышел, я была освобождена от шляпы и шали. Вернувшись, он сказал, что не смог разыскать газету, но пересказал сиделке мою историю так, как он читал ее прежде.
Какого цвета у нее глаза?
Мисс Груп взглянула и сказала:
Серые, хотя все всегда говорили мне, что глаза у меня светло-карие.
Сколько вам лет? спросил он; и когда я ответила: «В мае исполнилось девятнадцать», он обернулся к сиделке и сказал:
Когда у вас следующий отпуск?
Под этим, как я выяснила, подразумевался отгул, или выходной день.
В следующую субботу, сказала она со смехом.
Вы поедете в город? они оба засмеялись, когда она ответила утвердительно, и он сказал: Измерьте ее.
Меня поставили к измерительной линейке, крепко прижав ее к моей голове.
Сколько там? спросил врач.
Вы же знаете, что я не могу понять, сказала она.
Нет, можете! Давайте. Какой у нее рост?
Не знаю: тут какие-то цифры, но я не разберу.
Конечно, разберете. Посмотрите и скажите мне.
Не могу, посмотрите сами, и они опять засмеялись, когда доктор встал из-за стола и подошел, чтобы взглянуть.
Пять футов пять дюймов[6], разве вы не видите? спросил он, беря ее за руку и трогая цифры.
По ее голосу было понятно, что она все еще не разобралась, но меня это не касалось, а доктору, по всей видимости, доставляло удовольствие ей помогать. Затем меня поставили на весы, и она довольно долго возилась с ними, пока не добилась равновесия.
Сколько? спросил доктор, снова занявший свое место за столом.
Не знаю. Вам придется взглянуть самому, ответила она, обратившись к нему по его христианскому имени, которое я забыла. Он повернулся и, также назвав ее по имени, данному при крещении, сказал:
Вы становитесь слишком дерзкой! и они оба рассмеялись.
Затем я сообщила санитарке свой вес 112 фунтов[7] а она передала его доктору.
В котором часу вы будете ужинать? спросил он, и она ответила. Он уделял санитарке больше внимания, чем мне, и задавал ей по шесть вопросов на каждый обращенный ко мне. Затем он вписал мой приговор в лежавшую перед ним книгу. Я сказала:
Я не больна и не хочу здесь оставаться. Никто не имеет права вот так меня запирать.
Он не обратил на мое замечание никакого внимания и, завершив свои записи, как и разговор с сестрой, сказал, что этого достаточно, и я вернулась в приемную к своим спутницам.
Вы играете на фортепиано? спросили они.
Да, с детства, ответила я.
Тогда они настояли, чтобы я поиграла, и усадили меня на деревянный стул перед ветхим инструментом. Я взяла несколько нот, и меня передернуло от его нестройного звучания.
Какой ужас, воскликнула я, поворачиваясь к санитарке мисс Маккартен, стоявшей подле меня. Я в жизни не прикасалась к более расстроенному фортепиано.
Вот жалость-то, сказала она ядовито. Придется нам заказать фортепиано специально для вас.
Я принялась играть вариацию на мелодию «Дом, милый дом»[8]. Разговоры смолкли, все пациентки сидели тихо, пока мои холодные пальцы медленно и скованно двигались по клавишам. Я закончила кое-как и ответила отказом на все просьбы поиграть еще. Не видя другого свободного места, я по-прежнему сидела на стуле перед фортепиано, оценивая окружающую обстановку.
Я находилась в длинной голой комнате с голыми желтыми скамьями вдоль стен. Эти скамейки, совершенно ровные и столь же неудобные, вмещали по пять человек, хотя почти на каждой теснилось по шестеро. Зарешеченные окна в пяти футах[9] над полом глядели на двустворчатую дверь, ведущую в коридор. Белые стены несколько разнообразили три литографии: на одной был изображен Фриц Эммет[10], на двух других исполнители негритянских песен с зачерненными лицами. В центре комнаты стоял большой стол, покрытый белой скатертью, вокруг него сидели санитарки. Все было безупречно чистым, и я подумала: как прилежно, должно быть, работают санитарки, чтобы поддерживать такой порядок. Как же я смеялась несколько дней спустя над собственной глупостью: как я только могла подумать, что это работа санитарок! Поняв, что я больше не буду играть, мисс Маккартен подошла ко мне, грубо сказала: