Воцарилась тишина. Обе женщины словно раздумывали, как им поступить дальше.
Валентина нарушила молчание первой.
Ир, это ты? Ты что? растерянно повторила она. Не поняла?
Не поняла. Извините.
«Папина жена» Валентина горестно вздохнула:
Это ты меня прости, Иринка. И вправду поздно уже. Что я, дура, на ночь-то глядя! Да с такой вестью! Прости меня, Ир! Но что мне было делать, Иринка? Как тебе не сообщить, правда? Послезавтра похороны. Ну отпроситься тебе, взять билет, собраться Голос ее постепенно стихал, тон становился не извинительным просительным.
Рина по-прежнему молчала, пытаясь переварить услышанное. «Отец. Отец, стучало у нее голове. Мой отец. Ничего страшного, просто умер отец. Такая вот неприятность».
Ее отец давно чужой человек. Когда они виделись в последний раз?
Ир! Из морока ее вытянул голос отцовской жены. Теперь уже вдовы, извините. Ты не приедешь, наверное? почти без надежды, совсем отчаявшись, спросила она.
Рина набрала побольше воздуха:
Я я не знаю, если честно. Все как-то неожиданно, внезапно. Да и работа Мне надо словом, мне надо подумать. На этой фразе она споткнулась и замолчала.
Идиотка! Нет, форменная идиотка! «Неожиданно, внезапно». А разве такие известия бывают ожидаемыми? «Работа, мне надо подумать». О господи, что она такое несет?
Извините, пробормотала она. Это я от растерянности. Да, конечно. Я буду. Разумеется, буду, увереннее повторила она. И, помолчав с минуту, смущенно добавила: Ну а вы Вы держитесь.
Ох, Ира! Какое! Кончилась жизнь, понимаешь? Санечка мой ушел и все закончилось.
Рина окончательно смутилась, забормотала что-то дежурное:
Да, я все понимаю. И все-таки. Да, и еще. Адрес. Продиктуйте мне, пожалуйста, адрес! Она отыскала глазами ручку и, взяв ее, почувствовала, как дрожат руки. Валентина диктовала адрес, а она записывала его на обратной странице глянцевого журнала, сто лет валяющегося на журнальном столе, единственное, что оказалось под рукой. Ручка скользила по блестящей вощеной бумаге и писала отвратительно, но кое-как Рина справилась. Наконец попрощавшись, положила трубку и, плюхнувшись в кресло, закрыла глаза и почувствовала, как дрожит. Так с ней было всегда реакция на стресс. Дикая дрожь, озноб. В голове были сплошной бардак и сумбур.
Отец. У нее умер отец. А это значит, все ее детские обиды, переживания и комплексы надо оставить в той, давно прожитой жизни и ехать хоронить отца. Да, на работе завал. Но там по-другому и не бывает у нее всегда цейтнот, завал и проблемы. «У нас проблемы» каждодневный рефрен ее деятельности.
Такая работа. Ничего, с работой она разберется. В конце концов, у нее целых два зама, получающих ого-го какую зарплату. Правда, все они, прости господи, редкостные бараны. Но уж пару дней как-нибудь.
Мама. Говорить ей? Или сказать, что едет в очередную командировку? К этому маме точно не привыкать она и не заподозрит никакого подвоха. Или сказать? Ведь Александр Николаевич Корсаков ей просто бывший муж, с которым она развелась двадцать семь лет назад, и вряд ли известие о его смерти ее сильно расстроит. Тем паче мама так далеко. От всего далеко от Москвы, от всей этой жизни. От прошлого далеко, от воспоминаний ту жизнь она предпочла забыть, как не было. И, скорее всего, она права.
И от нее, Рины, она далеко. И не только, надо сказать, в прямом смысле.
Да и вряд ли мама в отличие от злопамятной дочери жалела, что этот «изменник, предатель и негодяй» ушел от нее сто лет назад. Ее нынешняя жизнь была удачной, интересной и пестрой куда удачнее, чем та! Эта жизнь была именно такой, о которой легкомысленная Шурочка мечтала. Так чего ей расстраиваться? И кстати, в последний раз Шурочка видела бывшего мужа именно тогда, «триста лет тому назад». И с той поры прошла целая жизнь.
«Ладно, подумаю, решила Рина. Все-таки мама человек немолодой. Кто его знает С работой решу утром, а вот билет надо бы заказать сейчас, сегодня».
Она глянула на часы и потянулась за родным мобильным, бросив короткий и неприязненный взгляд на городской. И если честно, черт бы его побрал, этот городской, с его занудной и водевильной трелью, с дешевым и пошлым блеском, дурно сделанным под антиквариат. И почему не отключила его? Тогда бы не было этого звонка. И вообще бы ничего не было поездки в этот дурацкий город К. Похорон. И главное встречи с «папиной женой», с Валентиной, черт бы ее побрал. С той, которую Рина считала стервой и разлучницей. Мерзкая баба, которая увела у мамы мужа, а у нее отца. В юности Рина ее ненавидела, в молодости презирала и насмехалась над ней, а в зрелости А в зрелости просто о ней ни разу не вспомнила где она, эта нелепая провинциальная тетеха, и где Рина?
«Иришка, Иринка», усмехнулась Рина.
Ириной ее никто давно никто не называл ни знакомые, ни родственники, ни подруги. Даже мама, очень возражавшая когда-то против «Рины»: «Какая глупость! У тебя прекрасное имя! Звучное, в меру длинное. Да просто красивое! А тут какой-то обрезок трубы Рина. Вечно твои дурацкие выдумки, вечно ты всем недовольна и хочешь все изменить всем назло!» Мама поджимала губы и недовольно хмыкала, осуждая строптивую дочь. Кстати, во многом мама бывала права: Ирину-Рину многое не устраивало. И в меру сил, возможностей и способностей она старалась это изменить.
Получалось, правда, не все. Но кое-что получалось.
В шестнадцать лет, аккурат после ухода отца, она переименовала себя из банальной, как ей казалось, Иры, Иринки, Иришки стала Риной. Имя это казалось ей емким, гордым, коротким и четким. И еще не банальным. Банальности она презирала. Но главное оно было жестким. Соответствующим хозяйке. В те годы ей очень хотелось быть жесткой. Что сказать получилось.
Вдобавок новое имя не подлежало многочисленным трансформациям. Риночка? Да. Ринка? Возможно. Но этим фантазии друзей и близких ограничивались.
Даже в паспорте поменяла из Ирины Александровны стала Риной Александровной. Отец это не одобрил нахмурился и пробурчал:
А что тебе, собственно, не нравилось в твоем имени? Это я тебя назвал в честь своей мамы.
Вот именно он ее назвал! А он предатель и изменник. В память о бабушке? Да она и знать не хотела эту бабушку! Эту деревенскую бабушку, мать отца, она и видела-то всего пару раз в жизни! И кстати, сразу невзлюбила. А вот мать ее матери, Мария Константиновна, была ее настоящей бабушкой. К Мусеньке в Питер, тогда еще Ленинград, Рину отвозили на все длинные праздники и каникулы. С Мусенькой она ходила в музеи и парки, та читала ей книги и учила всяким женским премудростям как, например, носить шляпку. Хотя какие там шляпки, в Ринино время! Бабушка Маша, ее любимая Мусенька, учила ее красить губы и ногти образовывала. Например, рассказывала, куда наносить духи, чтобы запах сохранился подольше, на сгиб локтя и на шею под волосы. Мусенька учила ее правильно есть, сочетать цвета нарядов. Мусенька готовила невероятно вкусные бутерброды с бородинским хлебом, чуть поджаренным на сковородке и украшенным золотистыми шпротами. Мусенька обожала пить кофе в кафе на Невском и покупать пирожные в кондитерской «Север». Вместе они заходили «поболтать» к старинным приятельницам Марии Константиновны Вере Козловской и Ляле Урбанцевой, таким красоткам и умницам, что Ринино сердце замирало от восторга. Эти пожилые петербурженки были интересными женщинами, да что там красавицами. А еще великолепными собеседницами. Рина сидела как мышь, затаившись, почти не дыша, не дай бог, выгонят или попросят сходить за какой-нибудь ерундой, вроде лимонных вафель или свежей булки. И любовалась ими!
Было им, этим, как ей казалось тогда, пожилым дамам, в те годы всего-то за пятьдесят! Все три были блокадницами.
Поездки в Ленинград пожалуй, лучшее и самое светлое из детских воспоминаний. Она обожала свою Мусеньку, обожала город и обожала ее подруг со «сложными судьбами». Будучи девочкой, изо всех сил старалась услышать что-нибудь из рассказов об их прежней жизни, уловить и запомнить. Кое-что удавалось, но детский мозг, пусть хваткий и острый, не мог все сложить и сопоставить им такое досталось и они такими остались? Непостижимо. Впрочем, у кого из российских женщин судьба была легкая? Тем более у блокадниц и вдов. Рина обожала Ленинград, неспешную в отличие от столичной жизнь, Невский и прилегающие к нему улицы, облупленные дома с глубокими трещинами и отвалившейся штукатуркой, удивительные подъезды с сохранившейся лепниной и роскошными лифтовыми кабинами, витые садовые решетки и перила, камин в комнате Ляли изразцовый, бело-голубой, «из настоящей голландской плитки», важничала хозяйка.
Рине нравился и уклад их с бабушкой жизни никаких супов и обедов, никакого дневного сна и вообще никаких обязательств вроде уборки квартиры, мытья посуды, выноса мусора и дневного отдыха с книжкой. Мусенька игнорировала процессы воспитания обед? Да зачем он нам, если можно пойти на Невский, выпить чаю с пирожным и получить удовольствие? Уборка? Фу, черт с ней! Что важнее услада души или дурацкая пыль? К тому же дело это неблагодарное, эта уборка. Нет, детка! Мы лучше в кино! К обязанностям, своим и чужим, она относилась с пренебрежением. Не может прийти электрик, водопроводчик, маникюрша или подруга ерунда. Длинная очередь в поликлинике ну и что? Все люди болеют, и врачи тоже люди! Портниха не дошила вовремя юбку пустяки! Жила без нее проживу и еще пару недель! «Я никогда не обижаюсь, улыбалась Муся. Свои дела они, конечно, важнее. А мы подождем не пожар».