По узкой стальной лестнице, выкрашенной в грязновато-белый цвет, мы поднялись в зал номер 182. Здесь под пятнадцатиметровым сводом, который представлял собой ребристую решетку, за которой виднелись перекрытия, вентиляционные трубы и электрические кабели, был световой и акустический покой, близкий к идеальному. Зал был оснащен остеклением от пола до потолка по трем сторонам света, сориентированным так, чтобы сюда не попадали лучи полуденного солнца, тремя десятками кадок с деревцами, собранными из тонких переплетающихся стволов, парой мобильных водопадов, когда-то круглосуточно извергавших одну и ту же воду с семиметровой высоты, и такими же легкоперемещаемыми четырехместными скамейками из почерневшего перфорированного алюминия с продавленными полиуретановыми вставками, как в залах ожидания.
Однако каждый раз, когда в соседних огромных залах и переходах между корпусами кто-то начинал переговариваться, отдавать команды, смеяться, вся эта замкнутая пустота начинала содрогаться и звуковой поток с измененным до неузнаваемости содержимым врывался в рекреацию и делал беззащитными и неуместными эти переносные оазисы посреди мертвенного хайтека. Проблема была еще и в том, что эти звуковые атаки шли по нарастающей: двух-трех рабочих с электрическими инструментами на все здание было достаточно, чтобы голоса и механические звуки, сливаясь в крещендо, наносили удары по барабанным перепонкам, будоража и дезориентируя. Вестибюли с такими свойствами архитектору несомненно заказывали сами медики, рассчитывая этим пространством подавить у пациентов малейшее желание постоять за себя.
К счастью, из этого какофонического пространства мы почти сразу по такой же узкой лестнице цвета замызганного лаборантского халата переместились на крышу здания.
Через пять минут Беляев уже стоял, перегнувшись правым боком через перила, в каком-то антикварном мотоциклетном шлеме, в серой кожаной потертой куртке, которые проворно извлек из рюкзака. Ветер лупил его по бокам и голове с такой силой, что его покачивало. А я не отпускал ручку двери, ведущей на крышу. Орать было бесполезно, ветер сразу сносил с открытой площадки любые звуки: и визг несмазанных петель, и человеческие вопли.
Он покачал головой, давая понять, что не может ничего разглядеть под таким углом, и еще сильнее перегнулся через перила, продолжая держать руки в карманах. Я неподвижно следил за его эквилибристикой и мысленно транслировал ему пожелание, чтобы он хотя бы одной рукой ухватился за железную перекладину. Кажется, и до него наконец дошло, как он рискует: Беляев достал из карманов руки, медленно опустился на колени, держась за перила, и двинулся в мою сторону на четвереньках, при этом он пытался мне что-то прокричать.
Я смог его расслышать, только когда он ухватился за ручку тамбурной двери со своей стороны:
Тебе придется подержать меня за ноги. Там что-то есть, но я не могу из-за ограждения ничего разглядеть.
Я не буду тебя держать. Если хочешь повисеть вниз головой, найди веревку для страховки, прокричал я.
Он только отмахнулся и на четвереньках пополз назад.
Я решил его бросить, а еще закрыть дверь на лестницу и чем-нибудь подпереть. И со злости на него я хлопнул дверью с такой яростью, что ветер не успел унести звук резкого удара обшитого железом дверного полотна об отчаянно затрещавший деревянный косяк. Этот хлопок еще больше воодушевил Беляева. Хотя это была на сто процентов моя выдумка и по-настоящему мне следовало лишь руководить процессом, наблюдая за происходящим со стороны, но, глядя на фанатичный запал этого горе-альпиниста, мне невольно захотелось вступить с ним в состязание. Стоящий на четвереньках Беляев с довольным видом кивнул мне, и я последовал за ним в полный рост.
То, что было дальше, мне предстояло с изумлением вспоминать до конца своих дней или даже после: наш бесстрашный экспериментатор перемахнул через ограждение, держась за перила, уселся боком на узкий выступ, отмерил взглядом двадцать метров свободного падения до стеклянного навеса над входом в здание, поджал ноги под себя и, кивнув мне, начал пропихивать ступни между металлическими прутьями.
Когда я одеревенелыми руками обхватил его за голени, он сделал рывок назад и опрокинулся вниз головой, затылком к стене, так что я сразу впечатался лбом в прохладную ребристую перекладину. Беляев подергал плечами, потряс кистями рук, как гимнаст перед тем, как с налету вцепиться в перекладину, изогнулся, перебирая локтями, и с хрустом сминаемого мотоциклетного шлема уперся в стену головой.
Когда я одеревенелыми руками обхватил его за голени, он сделал рывок назад и опрокинулся вниз головой, затылком к стене, так что я сразу впечатался лбом в прохладную ребристую перекладину. Беляев подергал плечами, потряс кистями рук, как гимнаст перед тем, как с налету вцепиться в перекладину, изогнулся, перебирая локтями, и с хрустом сминаемого мотоциклетного шлема уперся в стену головой.
У меня мелькнула мысль, что если Беляев действительно разглядит «аномальную заплатку» и сообразит, что она такое, то выгоднее будет его отпустить. Как раз во время таких коротких, наскоро подготовленных экспедиционных вылазок случались грустные происшествия с наладчиками и полевыми лаборантами. Неприятность с Беляевым, склонным к показному безрассудству, не сильно бы удивила комиссию по безопасности. Но этот факт не избавил бы лабораторию от подробного изматывающего расследования.
Там ничего нет, абсолютно чистые окна и стены, ясно услышал я его голос, хотя он не крикнул это, а сказал своим обычным спокойным, как из бочки, басом.
Удивительное дело: ветер стих до полного штиля, на крышу снизошли покой и безмолвие. Я без усилий втащил атлетически сложенного Беляева на покатый уступ, на котором еще минуту назад с трудом можно было стоять, и помог ему перелезть через ограждение, оказавшееся довольно хлипким и свободно шатающимся из стороны в сторону. Это стало заметно лишь в тот момент, когда опасность миновала и пребывание на крыше сделалось приятным и безмятежным.
Только зря карабкались сюда, проговорил он и насмешливо посмотрел на меня.
Возможно, пятну что-то помешало показаться. Или оно до самой последней секунды было там. Мои подделки были очень живучими: как только я давал им шанс, они встраивались в материальную картину на первое освободившееся место.
Я подозревал, что моя жизнь скоро изменится. Как фаталист-самоубийца встречал в горах снежную лавину лицом к лицу, так и я был готов к удару. Я слишком долго испытывал на прочность границы явлений и исправлял очертания смыслов, чтобы однажды все это не затрещало и не разошлось по швам.
Минут через тридцать часть нашей экспедиционной команды сидела прямо на полу в коридоре со сплошным остеклением, с видом на холмы и распивала дешевый крепкий алкоголь из пластиковых стаканчиков, который в изрядных объемах водился у наладчиков. Олег пытался выйти со мной на связь, но я его игнорировал: его разговоры и доклады ближе к вечеру провоцировали приступы мигрени.
Валера, душа моя, все пятна, которые ты пометил, опять разбежались? прогремел голос завлаба по громкой связи. В этом «душа моя» мне послышалось «конец нам».
Шефу не требовалось ничье разрешение, чтобы выйти на связь. И этот пункт в начальственном регламенте не был привилегией шеф был обязан быть «гласом», когда работали оперативные группы. И никак иначе ни шепотом, ни по личному каналу он не мог ни к кому обратиться в этом режиме связи. Его полномочия были строжайше определены и для десятка других управленческих ситуаций.
Их точно там уже не было, когда я еще обходил болото. Даже по периметру никаких следов. Когда будут замеры, смогу сказать точно, насколько мы ошиблись, устало доложил я.
Я знаю, что ты скажешь: притащили слишком много сотрудников, не смогли оптимизировать группы. Но мы едва оборудовали три уровня фиксации. А вы с Беляевым просто взяли и залезли на крышу. Я не знаю, как мы теперь все это будем разбирать и обсчитывать.
Я ничего не буду говорить об организационных недочетах. Нам очень повезло, спокойно сказал я. Такие объекты бессмысленно сканировать выше второго уровня. На верхнем контуре можно было ограничиться парой простых волновых регистраторов. У всех этих отраженных пятен обманчивая упругость. То, что его теперь нет, не значит, что его действительно больше нет.
Завлаб чертыхнулся и выпал из эфира.
Мне было все равно, что обо мне говорит и думает шеф, а вот старика Коробова мне хотелось задобрить. Стоя посреди коридора в глубокой задумчивости, одетый в вылинявший бордовый свитер из грубой шерсти, с подвернутыми рукавами, в наброшенном поверх синем халате, он казался здесь фигурой случайной и малозначительной, а потому по-настоящему угрожающей. Его задачи в системе касались отслеживания внеслужебных связей между отделами и поддержания баланса между скрытым противодействием ученых к навязанной повестке и не менее герметичными планами руководства. Все, что было противопоказано моему неутомимому вредительству, моей подрывной работе. Казалось, что Коробов уже все обо мне понял. Я никак не мог придумать тему, чтобы разговорить его и при этом не попасть под подозрение. Он бы и слушать меня не стал. Оставалось попробовать надавить на жалость, призвать к гуманизму. Я решил подарить ему торт, не ел же такой человек круглосуточно одно жареное мясо. За сладкое люди искренне старались угодить, это ведь не деньги, не какие-то услуги, которые могли неизбежно унизить, поставить в двусмысленное положение. Я остановился на коробке эклеров с масляным кремом, но с ними можно было промахнуться. Параллельно я стал подумывать и о японской дыне. По крайней мере, это должно было его обезоружить. Это была не угроза (в моем исполнении она бы звучала смешно), не шантаж (любого, кто поставил бы ему ультиматум, он сразу бы задушил), я всего лишь собирался подложить ему гликозидную бомбу. Я молился, чтобы у старика не было критической стадии диабета или тщательно скрываемой астмы.