А директор кричал:
Мальчики, мальчики, помогать!
Мы хватали шапки, у кого есть, и выбегали на крыльцо.
У крыльца стояли трое розвальней. А в них люди. Но они почему-то не выходили. Сидели, лежали. Хорошо закрытые тулупами. Но не выходили. Будто ждали чего-то. И тут мы поняли. Ждут они нас. Нянечки говорили нам, как, кого и за что ловчее брать, чтобы нести в палату. И все плакали. Старались, конечно, незаметно, но куда там. Очень даже заметно. А думали нянечки о своих. Которых или нет, или вот так где-то, бедолагу, несут в госпиталь.
Мы тоже не могли сдержаться. Изя заплакал первый, все повторяя: «Ах, панове, мы для вас, мы для вас, как поготове ратунковэ»[7].
Мы изумлялись, но руки и ноги дело делали. Да нянечки подсказывали.
Ясно, если инвалид без ног, двое закидывают его руки себе на шею. Третий за пояс помогает и вот так, три ступеньки и до палаты совсем недалеко. Положили в кровать. Или посадили. Вернее поставили. И за следующим. Возницы просят, чтобы швыдче. Потому что, может, они померзли. Да молчат.
Конечно, когда без рук. Я сразу увидел такого. А что такое обморожение, мы уж очень хорошо знаем. Поэтому сразу снегом и тереть щеки и нос.
Наконец дяденька улыбнулся и сказал: «Теперь, парень, руки смотри, они насмерть замерзли». И очень громко рассмеялся. Вот они какие, инвалиды!
Ну-с, мальчики, молодцы. Теперь идите к себе, а инвалидов будет осматривать врач. Спасибо вам, ребята! И директор пошел на кухню распорядиться чаем. Огромный самовар в палате уже стоял.
У нас начиналось другая жизнь. Но первые впечатления от знакомства остались надолго. И мне часто, уже во взрослые годы, снится один и тот же сон. Вот такой.
Я во сне бормотал про атаки.
И про взвод, что не хочет вставать.
Про овраги и буераки,
Про высотку, что надо забрать.
Я проснулся. Светало. Морозно.
И стекло все покрыто узором.
И из зеркальца как-то тревожно
Я смотрю на себя мутным взором.
Одеваться, какая все ж проза.
Закурить, чтоб прогнать этот сон.
Эх, опять надевать мне протезы,
Издавая мучительный стон.
И опять, на тележке, толкаясь,
На Казанский, с утра к поездам.
Вспоминать, как в бою свои ноги
Потерял я, где город Потсдам.
И когда соберемся к обеду
В переходе, очищенном снегом,
Все Иван мне будет талдычить,
Вот, мол, ноги его в Кенигсберге.
А друган мой кричит:
«Ты молчи. Ты штаны
Сам наденешь и сымешь.
В туалет доползешь худо-бедно.
Ну, и жопу свою сам ты вытрешь.
Ну, а мне каково без обеих,
Без кормилиц моих, без рук.
Эх, братва. Я желаю лишь немцу,
Нет, не смерти, а наших вот мук.
Пусть они вот такими обрубками
На Казанском закончат свой путь.
Пусть им скажет страна благодарная:
Доживай-ка, братан, как-нибудь».
Совершенно иная жизнь началась. Мы, мальчишки и девочки, так соскучились по отцам, что от инвалидов не отходил и. И вот что странно. «Местные», те, кто жил в детдоме до нас, относились к приезду инвалидов спокойно. К ним в палату почти не заходили. А уж помочь в чем-либо и речи нет.
Нас же, «вакуированных», хлебом не корми. Мы только со школы и уже в палате у инвалидов. Мы почему-то назвали их «наши». Почему?
Их было не очень много. Наиболее мобильные это у кого потеряна одна нога. Их было двое дядя Леонид и дядя Лева. Оба они были веселые, помогали другим, играли бесконечно в шахматы и писали жалобы в Генштаб РККА о неправильных действиях их командования в 1941 году.
Часто советовались с остальными, спорили. Ответов, правда, от адресатов не получали.
Получали письма из дому. У Голышева семья бежала из-под Сталинграда и в живых остался только пожилой отец.
А у дяди Левы все родные были в Одессе, где командовали жизнью румыны. Они часто вдвоем сидели у форточки, курили и тихо обсуждали семейные дела. Что-то их беспокоило, но вот что мы, дети, понять не могли. А беспокоило их где и как жить после войны.
Мы же могли только помогать, что и делали с удовольствием. Даже часто в ущерб школе. Но директор наш был строг. Кто школу прогулял или двойку получил сверх нормы ни к каким военным в палату не идет.
Поэтому мы учились неплохо, особенно «вакуированные». Нам было легче. И мы, пацаны, как-то разделились. Теперь бы сказали по симпатиям. Вероятно, мы это чувствовали.
Всей инвалидной палатой руководил Юрий Степанович Золотов. Которого я и еще двое ребят внесли с воза в палату. Это значит у него не было ног. Звание у него было капитан, но командовал он всеми, в том числе и директором дома, от всей, как говорят, души. Почти как мой папа.
Всей инвалидной палатой руководил Юрий Степанович Золотов. Которого я и еще двое ребят внесли с воза в палату. Это значит у него не было ног. Звание у него было капитан, но командовал он всеми, в том числе и директором дома, от всей, как говорят, души. Почти как мой папа.
Он сразу попросил меня свернуть ему козу[8], я это сделал, он внимательно на меня посмотрел и спросил:
Где отец?
Отец пока отсутствует, растерялся я и вот так пробормотал.
Писем нет?
Нет, и мне захотелось вдруг плакать. Не от вины какой-то, не от тоски по папе, а просто от несправедливости жизни, от обиды. Потому что он, мой папа. Он воюет. Ему наган подарил сам Сталин под Львовом. Он рассказывал.
Но это все мелькало у меня в голове. А инвалид без ног продолжал:
Фамилия?
Я назвал. Тут этот дяденька тихонько присвистнул, попросил козью ножку раскурить, посадить его на кровать и безапелляционно заявил:
Ты, Маркел, будешь моим адъютантом. Что это такое, я потом объясню.
Не надо, я знаю, мне папа структуру РККА подробно рассказывал.
Ну и добро. А вот этого цыганенка, и он посмотрел на Изю, припишем в наш штаб ординарцем. Согласен?
Да, ответил Изя, только чтоб Маркел был рядом.
Вот так мы поступили «на военно-медицинскую» службу. А что дядя Юра командир хоть куда, я почувствовал сразу.
Что, командиры, ужинать будем? крикнул Юра всей палате.
Палата отозвалась одобрительным гулом.
Давай, Маркел, зови директора.
Я не успел подойти к дверям, как наш директор уже вошел.
Мозырев Павел Иванович представился он.
Вот что, Павел Иванович. Время ужина. Как, будете кормить инвалидов или скажете, как обычно говорят? Мол, сегодня на вас наряд не спущен.
Нет, товарищи, не волнуйтесь, ужин готов. Сейчас сестра-хозяйка и помощницы принесут еду. Только вы располагайтесь по кроватям.
А что на ужин? спросил лейтенант Гайчук Евгений. Мы потом по его молодости звали просто Женей. У него не было левой руки полностью и левая нога почти до колена отсутствовала[9].
У нас суп картофельный и каша пшенная с маслом, торжественно произнес Павел Иванович.
Мы с пацанами радостно переглянулись. Пшенка с маслом! Вот это праздник. Да суп на ужин. Ну, гуляй не хочу!
Но оказалось, что суп картофельный, это да, но без мяса, как пояснил директор. Что для нас было совершенно обычно.
А что, бывает же картофельный суп с мясом, мечтательно тихонько произнес Изя.
И тут послышался рык Юрия Степановича:
Как это без мяса! А ну, позови заведующего хозяйством!
Наш директор сплоховал и позиции сдал, не подумав. В том смысле, что не ответил инвалидам достойно. А ведь они, по большому счету, все были в его полной власти: безногие, безрукие, полуослепшие что они могли сделать.
Но все-таки, все-таки. Они хлебнули беды свыше возможного и уже не боялись ни черта, ни дьявола.
Это директор и чувствовал. Поэтому завхозяйством пришел сразу.
Вот что, друг, сказал дядя Юра. Перед тобой герои войны. Да, покалеченные. Но покалеченные, чтобы сохранить жизнь вот этим пацанам и вам. Нет, нет, я, в отличие от пьяниц вокзальных, вас никого не осуждаю. Вы и в тылу свое получали и получаете. Но нас вы должны с сегодняшнего дня обихаживать, как своих невест и жен. А уж суп картофельный с мясом это каждый день, как свисток к атаке. Не то поступим по-фронтовому, еще не забыли. То есть сварим завхоза. Это на пять дней мяса. А потом и повара еще пять дней. Лады?
Я увидел помертвевшее лицо завхоза. И даже директор в растерянности не знал шутка это или на самом деле окопный обычай.
Через два часа в палату инвалидов въехала тележка с баком. Суп был картофельный, но с луком, морковкой, капустой и с мясом.
Мы стонали, бросаясь к столам. Хоть и шипели на нас воспитатели, и порции супа уменьшали, но не до них успеть съесть и успеть хапнуть еще. В смысле попросить добавки. Неужели голод наш окончился мелькало в голове каждого.
Школа наша тоже оживилась. Готовили вечер для инвалидов к Новому, 1943 году.
Девочки под патефон танцевали танго, рио-риту. Пели «Бьется в печурке огонь», «Ты меня ждешь», другие военные песни.
В общем, мы были готовы проводить стылый 1942 год и радостно встретить 1943-й.
А тут еще одна радость в детдом привезли посылки «Американской помощи». И с ними приехал мужчина из этой самой помощи. Машина-вездеход была набита посылками. Американец их раздавал лично. И это хорошо, фиг бы мы их видели. А так огромное богатство, и не нужно его защищать от соседа у него такое же.