Мудрик уязвлен до предела. К тому же, отношение его к евреям, по слухам, неприязненное. Поговаривают, что скрытый антисемит, но себя сдерживает, не желая резкой реакции Запада и Израиля. И вот какой-то жидок, застрявший в России, вошь, моль библиотечная, выставил его на посмешище. Можно сказать, прилюдно обозвал, да еще на редкость обидным зверьком окрестил. Ладно бы волком, удавом, лисой, наконец. Но тут жалкий, трусливый степной грызунок, всем известный разносчик инфекций! А эти мерзавцы газетные, ротозеи, писаки хреновы пропустили. Умышленно.
Месть? Изощренная охота на еврея?
Месть. Но это все равно, что объявить о ней по телевизору. Его оскорбили, он разбирается круто руками своих секретных служб, как и надлежит пахану целого государства. Прозрачно? Ну и пусть! Визг в оставшихся жалких изданьицах? X с ними! Главные телеканалы не пикнут. Запад? В конце концов, положил он на них с прибором, пусть докажут Мудрик провел акцию устрашения, укрепив реноме жесткого, всемогущего, но теневого хозяина державы. Может себе позволить? Может.
Отчаянно смелая версия. Однако есть более реалистичная.
Формулируем допущение пятое. Некие тайные силы, противостоящие Мудрику (вспомним диспозицию Мудрик президент), рассуждают иначе. Они подставляют Федора Захаровича по полной программе, надеясь скомпрометировать его не по политической, а по уголовной части: униженный властелин отправляет на тот свет своих обидчиков. Для Запада это уж слишком. Недобитые либералы поднимут головы, простой народ ужаснется, и чье-то сознание сдвинется в сторону протеста.
Но, черт подери, живой до сих пор Фогель не укладывается ни в одну из версий. Не говоря уж о столь странном методе убийства. Для чего эти кресты из бутылок, насильственное спаивание, при чем здесь двухтомный словарь под редакцией Прохорова и что хотели сказать, натянув жертвам эти дурацкие, затрапезные войлочные тапочки-валенки?
Глава 7
Ужас Фимы Фогеля
С утра 24 апреля Ефим Романович впихнул в себя Юлькину яичницу с помидорами и пару ложек творога с кофе, после чего сел в любимое кресло у рабочего стола и вошел в ступор. Жена пыталась затеять очередное обсуждение ситуации, но выпал тот редкий случай, когда Юлькино участие раздражало. Он сухо извинился, и Юлька вышла, слегка обиженная и огорченная.
Он замкнулся, неподвижно уставившись в одну точку, словно больной кататонией. Накануне вечером прочел в Интернете про Буренина и Ладушкина. И сразу велел Юльке запереть дверь на второй замок и выключить телефон.
Если два минувших дня он истязал себя вопросом, как дальше жить, то теперь формулировал иначе: как выжить? Точнее, как спастись? А следом подкатывали другие, более конкретные: куда бежать, где спрятаться, что будет с Юлькой, не дотянутся ли до сына Сашки, вот уже пять лет живущего и работающего в Праге, где у него маленький пивной ресторанчик.
Мысли переплетались, затейливо скручивались, хаотически сменяли друг друга. Не мог сочинить до конца ни одного сколько-нибудь стройного плана действий. Не понимал, почему до сих пор жив, за что расправились с теми людьми и, главное, кому понадобилась его, именно его скромная персона.
Усилием воли Фима попытался выйти из ступора. Кажется, удалось. Заставил себя сконцентрироваться.
Он не виноват. Ни в чем не виноват. Кто подставил? Кто угодно, только не всемогущий Мудрик, не его структуры. Они не стали бы огород городить, проворачивать столь сложную комбинацию, убивать лояльных журналистов. В конце концов, мало ли тех, кто реально еще что-то вякает про авторитарный режим! Или так: находят ученого, яйцеголового «ботаника», подбрасывают стопку листовок с подходящими «долой!» и «да здравствует!», берут за яйца и раздувают заговор. Чего проще, надежнее Нет, с ним работают не его спецслужбы.
Исходим из этого. Тогда остается одно: его подставили под Мудрика. Пользуясь кроссвордами в исполнении малоизвестного составителя Фогеля, затеяли какую-то крайне хитроумную и рискованную игру против председателя ФКП. Доказать это нужно только одному человеку самому Мудрику. И тогда есть шанс, что именно оттуда и придет спасение. Защитят они. Ведь получается, я жертва их врагов, то есть по, по логике борьбы, как бы их человек.
Попасть к нему на прием, прорваться исключено. Докричаться? Как? «Через общих знакомых», Фима улыбнулся, от насмешки над собой ему обычно становилось легче.
Минуточку, но ведь есть пресса. Есть еще несколько более или менее независимых изданий. Есть Интернет. Так, теперь вопрос: что я могу ему прокричать, доказать? Аргументы пожалуйста! Но где факты? Необходимо алиби. Или хотя бы его подобие. Нет, пресса не подходит.
Минуточку, но ведь есть пресса. Есть еще несколько более или менее независимых изданий. Есть Интернет. Так, теперь вопрос: что я могу ему прокричать, доказать? Аргументы пожалуйста! Но где факты? Необходимо алиби. Или хотя бы его подобие. Нет, пресса не подходит.
Склонность Фимы к самоиронии, свойственной, впрочем, многим людям его национальности, воспроизвела в памяти кадры знаменитого фильма «Семнадцать мгновений весны», когда Штирлиц в каземате у Мюллера пытался придумать версию появления своих отпечатков пальцев на чемодане радистки Кэт. Заодно вспомнился известный анекдот, когда на вопрос Мюллера: «Штирлиц, говорят, вы еврей?» герой Вячеслава Тихонова с ужасом и гневом отвергает подозрение: «Это клевета, группенфюрер, я чистокровный русский».
Фогель вновь позволил себе улыбнуться, но быстро посерьезнел. Как спасительный сигнал доселе молчавшей рации, пришло имя
Стоп! Юра Проничкин. Если он исследовал и нашел следы взлома, пусть едва заметные, он может свидетельствовать, может оформить в письменном виде результат своей экспертизы. Специалистам Мудрика не составит труда разобраться в тексте: язык у них общий, «китайский». Потом смогут перепроверить, удостовериться. Я передам жесткий диск, все передам.
Фогель включил телефон, набрал Проничкина. Никто не ответил. Ах, да, рабочий день! Есть служебный.
Юру подозвали быстро.
Ты можешь изложить на бумаге, что ты там у меня обнаружил? деловито спросил Фогель.
Пауза. Проничкин явно в замешательстве.
Знаете, Ефим Романович, как-то мне соваться в это дело не охота, вы меня поймите.
Никто тебя не просит соваться. Сделаешь для меня, анонимно. Никому ни слова. Я тебе заплачу хорошо. Давай, Юрочка, соглашайся, выручай, дорогой. Надо сегодня же.
Во-первых, сегодня не смогу. Только завтра к вечеру. И к вам не пойду. Стремно. Да и некогда. Тащите жесткий диск. Ах, ну, да, извлечь не сможете. Тащите весь процессор. Часам к семи.
Проничкин продиктовал точный адрес.
«Близко. Но выходить из дома А что делать? Все равно, рано или поздно Не Юльку же посылать. Нельзя впадать в паранойю, нельзя. Надо действовать, и все образуется. Я ни в чем не виноват, я тихий человек. Незаметно оформим документы и уедем в Израиль или к Сашке в Прагу. Или спрячемся в каком-нибудь Урюпинске, затаимся, как делали при Сталине, когда спасались от репрессий. Немного денег есть, что-то продадим, проживем. Сколько там осталось, в конце концов? Только Юльку бедную жалко.
При этом вспомнились последние две строки знаменитого 66-го шекспировского сонета в переводе Пастернака: «Из-мучась всем, не стал бы жить и дня, Да другу трудно будет без меня». Фима сдержал слезы, честно отметив про себя, что источает слезы жалости скорее к самому себе, чем к любимой спутнице жизни. Какая все-таки шкурная сволочь человек! Хотя, если вдуматься, почти над всеми властен биологический закон, в просторечии именуемый эгоизмом, и даже смерть любимого издревле исторгает вопль «на кого ты МЕНЯ покинул», отчаянный крик жалости не к покойнику, а к себе.
Он успокоился, позвал Юльку, все рассказал. План показался ей разумным. Точнее, часть плана. Как передать экспертизу по адресу, оба понятия не имели, но это потом,
В начале седьмого Фогель повыдергивал из процессора соединительные провода, засунул ценный металлический ящик в полосатую синтетическую сумку, приобретенную за гроши в одной из давних семейных поездок на отдых в Турцию, надел мышиного цвета старенький утепленный плащ, чтобы не выделяться в толпе, и уже собрался выходить, но позвонили. Проничкин был телеграфно краток и непривычно деловит: «Юра звонит. Задерживаюсь на работе. Приходите к девяти. До свиданья».
Он даже не дал вставить слова, положил трубку. Фогелю тон Юры показался странным, необычным, но отнес это на счет обострившейся мнительности.
Раздосадованный проволочкой (терпеть не мог тайных встреч, перенесенных дел, нарушенных сроков и обещаний), Фима скинул плащ и уселся листать «Энциклопедию мировых катаклизмов», с горечью отмечая про себя, что новые знания, как и накопленные за жизнь, могут уже и не пригодиться.
В полдевятого он вышел во двор, незаметно, как ему казалось, огляделся, как в шпионских фильмах. Слежки не обнаружил. «А кто ты такой, чтобы заметить хвост, спросил себя Фима. Тоже мне, Джеймс Бонд, страдающий гипертонией, геморроем и манией преследования. Чем беззащитней и естественней ты выглядишь, тем лучше. Ты лох, как сейчас принято говорить, а лоха можно не торопиться убивать, куда он денется. Все, взял себя в руки!»