Корок был из тех писателей биографий, которые вначале пытались сочинять Большие Романы. Работая штатным журналистом газеты «Обзор», он искал истории и персонажей среди своих коллег и рабочих выездов. Сюжеты ему попадались обычные, которые он мог наблюдать и в своей повседневности: разборки с поножовщиной двоих выпивших соседей, спасение провалившегося под лед человека, кража серебряных ложек у пенсионерки, неисправности дронов, которые стали учащаться.
И вот очередной звонок шеф-реда направил его в соседний двор, на восьмой этаж, где под старой деревянной дверью стояли двое полицейских в окружении любопытных взглядов соседей разбушевавшегося наркомана. Наркоманом называли соседа все столпившиеся любители скандалов. Виктор заочно знал этого человека, ставшего жертвой насмешек и неприязни, после смерти родителей. От Виктора требовалось только вкратце рассказать о случившемся. Но он вместе с полицейскими зашел в квартиру Глеба и увидел вполне приличного человека, живущего не в самых лучших условиях. Виктор выпустил статью об одиноком Глебе, который на самом деле страдал раздвоением личности, а после смерти родителей его вторая злая сторона чаще брала верх. История так понравилась читателям, что кое-кто из соседей Глеба прислал жалостливое письмо, пропитанное слезами и сожалением. Вскоре Корок написал серию статей-биографий простых людей, живущих и выживающих в его районе. А через полгода к нему обратилось видное издательство с предложением написать биографию Мури Мари популярной некогда поп-певицы, раскрыв, кто скрывается под этим псевдонимом.
Квартира Виктора больше «трешки» Марка. Спальня показалась Сенпеку слишком знакомой, тут те же шкаф и мягкое удобное кресло под торшером в виде склонившейся птичьей головы, которые были в детской Марка. Но вот кровати кинг-сайз с шелковой простыней и наволочками у него не было. Полки зияют пустыми провалами. Почему-то именно сейчас в нос Сенпека ударил аромат туалетной воды «Вао-Касс 3000» с апельсином и корицей и чего-то еще. Любимые духи матери.
Обыскав квартиру, Марк нашел биографа на кухне, развалившимся в надутом кресле. На коленке Виктора качается пухлогубая блондинка, которая фальцетом капризно доказывает, чем женщины лучше мужчин. И эти ее слишком пухлые губы в обрамлении загорелых щек и высветленных волос казались намеренно созданным клише. Платье в обтяжку делало ее почти голой, особенно учитывая выдающиеся формы, мясистые, как она говорила наедине с подругами, смотревшими завистливо и притворно улыбаясь, а она говорила еще, что, мол, куда, по-вашему, смотрят мужики (?), и сама же отвечала, слегка подпрыгивая, как подпрыгивала сейчас от своего же смеха. И Корок, этот сладкоречивый биограф, скосил свои глаза шпиона в ее декольте, и его взгляд подпрыгивал вместе с ней, жадно рассматривая как раз то, что, по мнению блондинки, и привлекает мужчин. Его глаза еще хранили отпечаток ее бюста, когда Виктор услышал шепот над ушной раковиной. Марк только что протиснулся в густое желе чавкающих и пьющих гостей, позабывших о приличиях и топчущих ковер, похожий на ковер ИИИ, тот танцпольный ковер, на котором они с Мариной танцевали, кажется, целовались, а сейчас кто-то погладил его по спине, но Марк не заметил, не успел разглядеть, этот кто-то явно спрятался, но потом сквозь гвалт музыки ему прямо в ухо прокричал: «УБИЙЦА!», и растворился в сигаретном дыму. Рядом образовалась смачная фигура девушки в черном балахоне, и она пьяно улыбнулась, кажется, тут все только улыбаются и выпивают, пьют с горя или от настоящего веселья, а потом пшикаются гипноспреем, и когда толпа поредела и обнажила пухлое кресло, Марк склонился и зашептал Виктору в ухо. Они зашли в ванную комнату, совмещенную с туалетом, предварительно вежливо выгнав оттуда любителей зубного порошка и хлюпающих поцелуев. На ванной занавеске поблескивают капли воды, будто кто-то только что принял душ, а может, планировал самоубийство, как ИИИ, и его размазанный образ на секундное мгновение появился в запотевшем зеркале над раковиной. И почему зеркала в ванной вешают только над умывальником (?), можно и над ванной, и в душевой кабине.
Друг мой, помоги. Нужны деньги, требуют вернуть аванс. Сам понимаешь, времена какие.
Виктор присел на край ванны, подложив, согнутую в локте руку, под укутанный черной бородой подбородок. Его фирменная поза, в которой он встречает каждого читателя на тыльной стороне обложки своих книг. Даже очки в толстой оправе привычно сдвинул на край носа, глаза прищурил думами, словно, пристально всматриваясь в Сенпека, он выведает какие-то семейные тайны. Или слова его обманчивы, и Марк скоро сдастся и расскажет истинную причину жажды денег. Скандальная правда. Быть может это малознакомая беременная от него девица, которой он предложил сделать аборт, или смертельная болезнь, что-то грязное или ужасное. Так и не дождавшись, Виктор картинно вздыхает, потом трет глаза под очками и снова вздыхает. Его лицо выражает то отеческое беспокойство, которое Марк ни разу не видел на лице Папаши Сенпека.
Друг мой, помоги. Нужны деньги, требуют вернуть аванс. Сам понимаешь, времена какие.
Виктор присел на край ванны, подложив, согнутую в локте руку, под укутанный черной бородой подбородок. Его фирменная поза, в которой он встречает каждого читателя на тыльной стороне обложки своих книг. Даже очки в толстой оправе привычно сдвинул на край носа, глаза прищурил думами, словно, пристально всматриваясь в Сенпека, он выведает какие-то семейные тайны. Или слова его обманчивы, и Марк скоро сдастся и расскажет истинную причину жажды денег. Скандальная правда. Быть может это малознакомая беременная от него девица, которой он предложил сделать аборт, или смертельная болезнь, что-то грязное или ужасное. Так и не дождавшись, Виктор картинно вздыхает, потом трет глаза под очками и снова вздыхает. Его лицо выражает то отеческое беспокойство, которое Марк ни разу не видел на лице Папаши Сенпека.
Хорошо, Марчик, говорит он.
На минуту появилась тишина, и трагикомично подтекает водопроводный кран, а еще шумно дышит Марк, как будто после долгого забега, и с жаром благодарит Виктора, который давным-давно действительно заменил ему отца на первых шагах в литературе.
***
Вернувшись домой изрядно подвыпившим, Марк закурил на балконе и подумал, что тут он больше ничем другим и не занимается, ну, может еще смотрит на город и что над ним, и внутри, и на эти пестрые огни, пиксели рекламы. Он слушает городской заунывный голос, собачий вой, человеческие крики, и выдыхает сигаретный дым со вкусом базилика или мяты, или клубничного ликера, или обычного вкуса старых папирос. А вокруг выставлены коробки и коробки его прошлого, ящики остатков жизни. То, что он хочет сжечь, то, чего он не помнит.
Почти сразу его мысли вернулись к долгу, к тому, сколько джуттсов он теперь должен Виктору. И хотя старый друг не был таким требовательным, как издатели, ему все равно где-то нужно найти деньги. И на что-то жить.
В дверь громко и требовательно постучали, а потом дважды нажали на звонок, и это в три ночи! На пороге улыбается Мухоловский, кивая козырьком снятой служебной кепки. За ним нетерпеливо переминаются нога на ногу несколько солдат, любопытно поглядывающих на Марка, готовые к прыжку хищники. Их камуфляжная форма сменилась пестрой и блестящей, схожей с униформой инспектора КВ, и этот их образ казался несуразным и даже вульгарным в мире почившего воображения.
Добрый вечер, господин Сенпек, прошептал Мухоловский притворным уважением. Здравствуете-живете? Как самочувствие? Что делаете? Надеюсь, ничего противозаконного?
Утром виделись, хотел ответить Марк, при этом у него едва не подкосились ноги.
С каждым словом кавэшник продвигался внутрь квартиры, подзывая пальцем солдат. Марк по-прежнему молчал.
Проверка, господин Сенпек. И решили, как раз, кстати, совершить Изъятие. Вынос запрещенной литературы, пока что добровольно, по Закону, он кивнул, и солдаты, отпихнув Марка, разбрелись по комнатам, вытаскивая с полок и шкафов одежду и вещи, доставая книги, которые скидывали в мешки. Мешки тащили на улицу. Один из солдат покашливал, его глаза налились краснотой и, словно, безумием.
Не прошло и минуты, как квартира превратилась в барахолку, затопив пол массой всего нажитого Сенпеком. Все книжные шкафы и полки опустошены, откупорены с громким хлопком цинизма и ненависти. Он заметил старые фотоальбомы, тетради с лекциями по литературе. Всё скрылось в мешках. И даже первый сборник Марка, подаренный тем странным продавцом, тоже улетел в кучу. Невольно на глазах Сенпека проступили слезы. Он почувствовал жар в груди, и лицо тоже «загорелось».
Не волнуйся, мы все изучим и разрешенное вернем.
Заметил ли Мухоловский, что перестал играть роль добродушного человека, обязанного исполнять Закон, и начал обращаться к Марку фамильярно-знакомо, словно к другу?
Звук захлопнувшейся двери, после ухода Мухоловского, плавно перешел в звон гулкой тишины. Оставшись наедине со страхом, окунувшись в сердцевину хаоса, оставленного после Изъятия, Сенпек снова вспомнил самоубийство ИИИ. Чувство лишения, ощущение, что его ограбили, залило Марку лицо. При этом он молчаливо стоял и смотрел на воров. Перед глазами предстала перевернутая квартира, вывернутый наизнанку балкон. Разворошенный письменный стол, несколько шкафов, куда когда-то были спрятаны разные ненужные вещи, тот хлам, который часто отражает суть хаоса внутри головы. Медленно пройдя в ванную, он дрожащими руками ощупал блокнот, радуясь нерасторопности проверщиков.