Что из моего гардероба вас привлекло сильнее всего? спрашиваю я холодным судебным тоном, попутно рисуя в своем блокноте на полях.
Не знаю, доктор узкие джинсы, я думаю да, узкие джинсы и шляпа. Шляпа тоже, так и запишите.
Это вызвало в вас бурю эмоций, не так ли? Как думаете, почему? я отрываюсь от рисования одуванчиков, поднимаю свои глаза и смотрю на его лицо. Оно начинает краснеть, глазные яблоки бегают из стороны в сторону, его пальцы теряют контроль и начинают отбивать моторик на носу. Значит, на этом стоит остановиться поподробнее и раскрутить. Ответа я не услышал, поэтому попробую докопаться до истины сам, ведь именно для этого мы здесь. Я уверен, что в детстве вы часто посещали баню со своим отцом. Человек вы не городской, это я увидел по вашей комплекции, а в деревнях и поселках подобные процедуры все еще популярны. Около двенадцати-тринадцати лет вы, по обычаю, пошли париться со своим главой семейства. И тут он решил наклониться за веником, а полотенце крайне удачно слетело с его могучей талии
В этот момент его лицо уже приобрело цвет помидора, но пальцы резко остановились, и он уставился на меня взглядом провинившегося щенка.
Но как вы узнали, доктор?
Я встал с кресла, подошел к нему и по-отечески похлопал по плечу
Ведь это моя работа, дружище.
После этого я подхожу к столу, беру с него калабаш-трубку, раскуриваю ее и начинаю ходить взад-вперед по кабинету, визуально представляя из себя смесь Фрейда и Холмса, продолжая свое психаналитическое исследование.
На чем я остановился Ах, да. С талии вашего отца слетело полотенце в самой неудобной позе из всех возможных. И прямо на ваших глазах оголилось то, что в дальнейшем сформирует ваши сексуальные предпочтения на всю оставшуюся жизнь. Что-то, что зрело в вас еще с неосознанного возраста, раскрылось словно бутон лилии. Я резко повернулся в его сторону посмотреть, каков эффект возымели мои слова на него. Лицо, раннее имевшее цвет сродни плоду томата, сейчас являло собой белый мрамор, узоры на котором были высечены вздутыми венами. Я продолжал. Вы ощутили тепло в районе паха, стыдливо, но, прошу заметить, нехотя, отвели свой взгляд, который крайне сложно было удерживать от столь манящей картины. Быть может вы выбежали из бани, не совладав с собой и настигающей вас эрекцией
Да, так оно и было, все в точности, как вы описываете, доктор! пациент привстал на своей койке, в его глазах стояли слезы, которые переполняя доступное им пространство, медленно стекали по щекам. Так оно и было, один в один
Ну же, ничего в этом страшного нет. я снова подошел к нему, на этот раз подать платок из кармана брюк, который сегодня уже пару раз успел побывать в лужах, образованных неработающими городскими водостоками. Про себя я понимал, что он уже раздавлен и для того, чтобы вернуться в свою прежнюю форму, ему понадобится как минимум пару недель. Но зачем довольствоваться неделями, если можно дожать его до реабилитации в месяцы? Да и главный трюк был еще не задействован в моей постановке, поэтому я с полной уверенностью продолжил. после данного инцидента вы начали подозревать, что с вами что-то не так. Вы быстро проходили мимо пляжных раздевалок, если видели, что там находился мужчина. Да и сами пляжи стали для вас невыносимой мукой, так как раздетые представители сильного пола, да еще и разгоряченные солнцем в зените, вынуждали ваше сознание возвращаться к той амбивалентной ситуации; с одной стороны столь сладостной для вас, с другой как печать того, что с вами что-то не так, что вы сломанный механизм, отвратительный извращенец. Кто-то из вас, я указал пальцем в сборище его былых соратников, стоящее за моим испытуемым. кто-либо видел его хоть раз на пляже или в общей душевой?
Тишина. Пару секунд спустя еле различимый шепот. Затем ропот, волну которого подлавливало все больше и больше людей из толпы, расплескивая ее на близ стоящих. Все это обернулось гулом, сравнимым с шумом ударной волны извержения вулкана Кракатау. Я уже начал поиск берушей, ощупывая карманы, но тут внезапно затишье, после которого до моих ушей донеслось громогласное «НЕТ».
Ну Что и требовалось доказать. произнес я, попутно чертыхаясь и протирая очки рукавом пиджака от капель слюны, что попали на меня в момент всеобщего ответа в унисон. думаю, я готов вынести вердикт.
Кабинет трансформируется в зал судебных заседаний. Толпа, толкаясь и мешая друг другу, кое-как усаживается на скамьи в роли зрителей, бывший пациент оборачивается подсудимым, а паркет вокруг его кушетки вместе с ним на борту очерчивается белым мелом. Я же оказываюсь за массивным судебным столом из красного дерева, заваленного вещами, на первый взгляд никак не взаимосвязанных. Закинув на него ноги, я стучу первым попавшимся по столу, дабы привести зал в чувство и потребовать тишины. Моим судейским молотком оказывается увесистый сборник работ Кристофера Ишервуда, что непроизвольно вызывает на моем лице довольную ухмылку. Найдя среди завалов микрофон, я проверяю, хороши ли меня слышно, и после этого начинаю объявление своего обличительного заключения
Тишина. Пару секунд спустя еле различимый шепот. Затем ропот, волну которого подлавливало все больше и больше людей из толпы, расплескивая ее на близ стоящих. Все это обернулось гулом, сравнимым с шумом ударной волны извержения вулкана Кракатау. Я уже начал поиск берушей, ощупывая карманы, но тут внезапно затишье, после которого до моих ушей донеслось громогласное «НЕТ».
Ну Что и требовалось доказать. произнес я, попутно чертыхаясь и протирая очки рукавом пиджака от капель слюны, что попали на меня в момент всеобщего ответа в унисон. думаю, я готов вынести вердикт.
Кабинет трансформируется в зал судебных заседаний. Толпа, толкаясь и мешая друг другу, кое-как усаживается на скамьи в роли зрителей, бывший пациент оборачивается подсудимым, а паркет вокруг его кушетки вместе с ним на борту очерчивается белым мелом. Я же оказываюсь за массивным судебным столом из красного дерева, заваленного вещами, на первый взгляд никак не взаимосвязанных. Закинув на него ноги, я стучу первым попавшимся по столу, дабы привести зал в чувство и потребовать тишины. Моим судейским молотком оказывается увесистый сборник работ Кристофера Ишервуда, что непроизвольно вызывает на моем лице довольную ухмылку. Найдя среди завалов микрофон, я проверяю, хороши ли меня слышно, и после этого начинаю объявление своего обличительного заключения
Итак, господа зрители, сегодня мы все становимся свидетелями случайного, но, как оказалось, необходимого процесса над отдельно взятым лицом. Быть может именно сегодня обвиняемый выйдет из порочного круга самообмана, создающего лживую картину мира, и груды комплексов, что порождают неконтролируемую агрессию к окружающим. Я бы с удовольствием отказался от термина «приговор» и заменил его на «прощенье», но формальности, сами понимаете Что ж, приговор следующий: Именем Се ах, да, не хочет ли подсудимый произнести свое последнее слово? И где стенографисты с художниками? Мы ведь в суде, давайте обрадуем Фемиду и будем соблюдать проформу.
Перед глазами восторженной публики материализуется шестирукий Эдуард Мане с мольбертом и кистями, принявшийся за дело без промедлений, расплескивающий краску по всему залу.
Теперь за визуальную составляющую переживать нет смысла, улыбаясь произношу я, параллельно стараясь увернуться от летящего в меня масла. передадите после слушания мне работу, Эдуард? Я охотно повешу ее в своей почивальни.
Мане кивает и подключает к деятельности все свои конечности. Кисти зажаты между пальцами ног, в зубах и подмышках. От бурной деятельности спустя пару минут он оказывается полностью залитым краской, и теперь больше напоминает живую кляксу цвета радуги, нежели человекообразное существо.
За ним возникает маленький письменный стол с печатной машинкой, по клавишам которой со скоростью пианиста-виртуоза летают пальцы Анны Достоевской. В отличие от Мане, выглядит она для себя привычно, без каких-либо анатомических изменений. Взгляд сосредоточен, она механизм, состоящий из микрофонов-ушей, соединенных с пальцами блуждающим нервом, который выполняет функцию проводника.
У нас тут, конечно, не «Идиот», поэтому думаю вы будете слегка разочарованы. обращаюсь я к Анне Григорьевне. Что же Именем Себ ах, да, финальное слово подсудимого!
Вся деятельность резко прекращается. Глаза каждого в зале обращены на бедолагу, что сидит на своей койке, поджав ноги и скрыв лицо за ними. Он уже понимает, что приговор для него станет решающей пулей в голову и как-то помешать этому он не способен. Подождав минуту, я обращаюсь к зрителям:
Весьма содержательно, не так ли?
Зал взрывается хохотом, за которым следуют аплодисменты, раскатистые, как звуки грома во время грозы, чьей оглушающей силой хтонического ужаса, знакомого всякому смертному, любит баловаться Зевс во время очередных перепадов настроения. Я откланиваюсь на манер комедийного актёра, дающего сольное шоу на свой юбилей в Альберт-Холле. Овации не прекращаются, наоборот, нарастая с каждой секундой. В меня летят букеты цветов, монеты, мастерки и все, чем богата благодарная публика. Пытаясь их успокоить, я снова начинаю стучать по столу, на этот раз в моей руке оказывается трость Робера де Монтескью с полотна Джованни Больдини. На зрителей это не производит никакого эффекта, после чего Мане бросает в них палитру, которая начинает передаваться из рук в руки, словно это мощи канонизированного святого. Постепенно она пропадает в океане пальцев, уплывая от моего взора все дальше. Зал погружается в тишину.