Отыграв всю композицию, птица снова поднялась в воздух, на этот раз объектом ее интереса стало уже мое левое плечо. Аккуратно приземлившись, она начала с увлечением наблюдать по сторонам.
Поправив плащ, я подошел к музыкальному инструменту, видимо, принадлежащему моему покойному близнецу. Подобрав его, я наиграл ту же мелодию, что и мой случайный спутник, который удерживался на худощавом плече цепкими пальцами. Начав ходить по кругу и наигрывая мелодии, известные мне на уровне мышечной памяти, я заметил тропу в чаще, скрытую массивными стволами деревьев, которые наподобие привратников у врат средневекового дворца скрывали выход от чрезмерно любопытствующих глаз. Вскрыв этот тайник, я, попытался пролезть между двумя красными дубами, измазывая их кору кровавыми разводами, от чего она сливалась с их же листвой. Когда мне это удалось, передо мной открылась широкая дорога, с обеих сторон огороженная готическими заборами, за которыми стройными рядами шли высокие сосны, слегка покачивающиеся от еле заметного дуновения ветра, которое, впрочем, не доходило до тропы, оставляя ее предельно стерильной от любого воздействия извне.
Я не знаю, сколько длился мой путь. Могло показаться, что я лишь делаю вид, что иду, на самом деле маршируя на месте, ведь пейзаж вокруг был статичен на протяжении всего моего маршрута, но временами оборачиваясь, я видел тонкую темно-красную линию, автором которой являлась моя, не прекращающая кровоточить, ладонь. С каждым разом она становилась все протяжённее, и в какой-то момент, когда я решил вновь оглянуться, точка отсчета пути, первая капля крови на грунте, стала недоступной моему взору.
Бесконечный коридор под открытым небом, у меня появилось опасение, что я очутился в Дантевском аду, в котором он лично для меня прописал отдельный круг. Мои ноги тяжелели, наливаясь свинцом и дубовея. Из последних сил я сошел с центра дороги, присел на землю, ощущая мелкие камни под собой, и оперся затылком о прохладный забор. Мохо спрыгнул с моего плеча и, просунув голову между прутьями забора, начал трапезу, состоящую из маленьких жучков, которыми кишела почва под соснами. Остудив голову, мои мысли стряхнули с себя желтоватую мглу, став отчетливее и яснее. Мандолина, находившаяся в моей руке, была полностью залита кровью, сменив свой бежевый окрас на алый, оттенок цветов японской камелии. Выгравированные строки стали разборчивее, теперь я мог прочитать стихи полностью.
Я помню тот лик, освященный луною,
Когда-то дававший мне счастье,
Я помню святую святых, овладевшую мною
Силой пугающей власти.
Я помню слова, что ручьем,
Изливали мне песнь про душевные муки.
Я помню прикосновения, что любя,
Отдавали мне исполненные нежности руки.
Я помню; когда ты спала,
Уходя от страданий к Морфею.
Как ты была мила,
Эвридика, подаренная на время Орфею
Слова были знакомы, я мог поклясться, что читал это раннее. Более того, при изучении текста, во мне появлялось ощущение, что его автором являлся я из прошлого. Почему это ощущение имело болезненно-мучительный характер, мне все также оставалось непонятным.
Птица завела песню откуда-то слева от меня, и, повернувшись в сторону звукового источника, я обнаружил, что она сидит на ручке белой деревянной двери, находившейся в каких-то пяти-семи метрах от меня. Откуда она здесь и почему я не заметил ее раньше? Я старался не задавать себе слишком вопросов, которые ежеминутно возникали в моей голове, ведь ответов не предвиделось.
Дверь была немного скошенной, по форме ближе к параллелограмму, нежели к привычному прямоугольнику. Краска потрескалась и облупилась, за ней виднелось черное дерево, будто измазанное углем, что вкупе с остатками немногочисленных белых мазков создавало слепящий контраст. На месте глазка был схематично и неаккуратно вырезан глаз, будто пятилетнему ребенку дали в руки наточенный нож и оставили наедине со своей новой игрушкой. В ручке же не было ничего особенного: круглая, отливающая золотом; такие можно встретить в каждом втором здании по всему земному шару.
Подойдя к двери, Мохо пересел мне на кисть, а я попытался провернуть дверную ручку непривычной для себя левой рукой, так как в правой я держал свою музыкальную ношу. Заперто. Выругавшись, я со всей дури пнул дверь. Снова ноль реакции, но для себя я отметил, что несмотря на свой древне-ветхий внешний вид, кусок древесины даже не думал слетать с петель или проламываться вовнутрь. Будто кто-то мне неизвестный с другой стороны, облокотившись, удерживал дверь всем своим весом, боясь впустить меня в свои владения.
Подойдя к двери, Мохо пересел мне на кисть, а я попытался провернуть дверную ручку непривычной для себя левой рукой, так как в правой я держал свою музыкальную ношу. Заперто. Выругавшись, я со всей дури пнул дверь. Снова ноль реакции, но для себя я отметил, что несмотря на свой древне-ветхий внешний вид, кусок древесины даже не думал слетать с петель или проламываться вовнутрь. Будто кто-то мне неизвестный с другой стороны, облокотившись, удерживал дверь всем своим весом, боясь впустить меня в свои владения.
Мой крылатый спутник перепорхнул на кисть другой руки. Постепенно я приходил к мысли, что мохо не совсем мой компаньон по несчастью, скорее проводник, подающий сигналы и указывающий верную дорогу. Из этого я уже вынес, что стоит попробовать повторить сие действие, сменив действующую руку. Переложив мандолину, я сжал дверную ручку раненой ладонью. По внутренней стороне кисти руки тут же пронесся электрический заряд, вызвавший спазмы по всему телу. Кровь начала сочиться, как и из старой раны, так и из-под ногтей. Спустя мгновение порезы начали появляться в области предплечья, с неистовой скоростью расширяя свой ареал вверх по руке. Затронув грудь, вскрытие плоти пошло по всему телу, во рту появился привкус железа. Птица начала чириканье, которое становилось все громче, постепенно с мелодичных напевов перерастая в похоронный крик ворона. В голове снова появился звон, с которого началось мое пребывание в этом месте. От боли на глазах навернулись слезы, перемешанные с густым красным соком кровопускание, которому я подвергся, добралось и сюда. Еле стоя на ногах, зажмурив веки, я на последнем издыхании рывком дергаю ручку. Дверь поддалась.
* * *
Лежу на чем-то мягком и теплом, ощущаю игру солнца на своем лице, которое дает о себе знать даже сквозь прикрытые ресницы. Вспоминаю, что было со мной перед тем, как я провалился в небытие, от чего мои руки пускаются в лихорадочный пляс по всему телу. Боли нет, как и осязаемых ранений. Привстаю, опершись на локоть, тем самым сгоняя с себя остатки приятной дремоты. Все также облачен в плащ, на котором нет ни одного кровавого пятна. Руки тоже чистые, правая кисть с внутренней стороны испещрена лишь ладонными линиями, которые присутствовали на мне столько, сколько я себя помню. Быть может это было просто очередным наваждением?
Озираясь по сторонам, замечаю, что мое нынешнее место пребывания это поле с бескрайними рядами немофил, сливающихся в единую спокойную океаническую гладь пастельно-голубого цвета. Схожую картину мне доводилось видеть на фотографиях Национального парка Хитачи, но здесь все куда масштабнее.
За мной оказывается злополучная дверь, стоящая в гордом одиночестве посреди цветов. На месте вырезанного глаза с этой стороны находится символ карет. Выполнен он куда аккуратнее, линии прямые и без небрежных засечек. Помня свой предыдущий опыт, не рискую подходить к ней слишком близко. Мандолина лежит под моими ногами, она по-прежнему алая, но теперь это не окрас, созданный моей жидкой соединительной тканью, а стандартное лакокрасочное покрытие. Поверх все также высечены строчки, но, приглядевшись, я понимаю, что это совершенно иные стихи.
Хоть в обществе слыву я атеистом,
Скажу всем вам, что боги есть.
Точней один, и тот богиня,
Что проживает на земле.
Ох, дайте мне листок бумаги,
Я испишу его сейчас
Любовным бредом, лихорадкой,
Что так присуща всем творцам.
Глаза свеченья хризолита,
Благоуханье от волос,
Что заставляет сердце биться
И вновь впивать в сей стан свой взор.
И силуэт ее ночами,
Незвано заходя в мой дом,
Садится на краю кровати,
Рисуя мой пастельный сон.
Во время прочтения уголки моих губ непроизвольно идут вверх. Наивная рукопись подростка, рождающая в груди тепло ностальгии от неотчетливых воспоминай, базирующихся больше на переживаниях внутренних, чем на внешних зафиксированных образах.
Из близлежащих зарослей выпархивает мохо и проносится над моей макушкой. На его оперении появилось рыжее пятно в районе груди, бликующее в лучах сияющего солнца. Удаляясь, он постепенно принял форму светящейся точки в небе, которая, по-видимому, являлась ипостасью моей путеводной звезды.