Уворачиваясь от чужих локтей, плеч, рюкзаков и чемоданов, Агата несется вниз по лестнице, стараясь не потерять Риту, и вдруг слышит удивительное: кто-то смеется. В день, когда Агатина команда поднималась с первого этажа на второй, лестница бубнила, кричала и плакала, это Агата запомнила очень хорошо, и потом, когда навьюченной рюкзаком Агате доводилось оказываться рядом с лестницей, голоса лестницы всегда вели себя именно так: бубнили, кричали и плакали. А сейчас там, внизу, рядом с солдатами, кто-то смеялся и не один человек, а целая толпа. Даже Рита растеряна и вытягивает шею, пытаясь понять, что происходит. Агата стоит несколькими ступеньками выше, и ей отлично видно, что какая-то сгорбленная, завернутая в серые лохмотья старушка со свалявшимися волосами перебегает от солдата к солдату, пытаясь сунуть им в руки грязный маленький сверток.
Купи, сыночек!
очень высоким, дребезжащим голосом выкрикивает старуха. Отличная рыбка, почти не тухлая, сама поймала, голыми руками из лужи вытащила! Только у вас, солдат, денежка-то и есть, у нас ничего не осталось!
Толпа злобно хохочет, Агата видит, как спины солдат напрягаются, один отодвигает старуху в сторону, но та не сдается и тычет своим отвратительным свертком чуть ли не в лицо другому солдату.
Купи, сыночек! приговаривает она. Отличная рыбка, сама бы ела, да только нам, простым людям, не положено рыбку-то есть, это у вас, солдат, в пайках рыба, а нам теперь рыбки ни купить, ни поймать, ничего, у нас в пайках только сухари да овес вот, случайно рыбку в луже нашла, да и ту вам принесла!
Вот я тебя сейчас, старая коза, в тюрьму загоню, рявкает, не выдержав, один солдат, но из толпы чей-то голос выкрикивает:
Не смей, скотина, так с ней говорить! Вы сытые, а мы воду с сухарями пьем, и вы же нас еще наверх не пропускаете!
Это кто сказал? орет, багровея, солдат и делает три шага вперед. А ну покажись!
Внезапно в ответ на эти слова что-то вылетает из толпы и бьет солдата по лицу всего лишь скомканный грязный платок, но солдат приходит в такую ярость, что, ругаясь и орудуя прикладом, начинает расталкивать толпу в поисках виноватого.
Встать на место! орет его капо милитатто, но в образовавшуюся брешь уже рвется толпа, и Агата больше не видит Риту, Агата больше не видит, что у нее под ногами, Агату разворачивает и несет прямо на перила лестницы, еще несколько секунд и ревущая, визжащая толпа, которую безрезультатно пытаются сдержать солдаты, просто размажет Агату о резные перила, и вдруг чьи-то руки дергают Агату в сторону, дурно пахнущее тело заслоняет ее от толпы и, ободрав Агате щеку, вместе с ней сквозь зазор в резьбе проваливается куда-то вбок, и кубарем катится вниз по снегу, и Агата изо всех сил отбивается, и вдруг ей кажется, что все это уже когда-то было снег, сугробы, падение, чьи-то сильные руки, она царапается, кусается, пинается, но ее держат крепко, ей кричат в ухо:
Агата! Агата! Агата! Это я, детка! Это я! Это я!.. и вдруг Агата узнает этот голос и замирает в той нелепой позе, в которой была, и видит над собой перепачканное лицо старухи, серые лохмотья, коротко остриженные волосы под сползшим грязным париком, и чувствует пробивающийся сквозь вонь тухлой рыбы такой знакомый, такой родной запах.
И тогда Агата говорит слово. Агата говорит:
Мама!!!..
Сцена 7,
неугодная святой Агате, ибо она угодна заклятому врагу ее, святому Макарию, покровителю напрасно упрямящихся, привратников, прощающих, искажателей веры, телят и некоронованных королей
Однажды хитрый и нахальный лис Тимоно поспорил с другими зверями, что проберется на женскую половину монастыря, в котором живет орден святого Макария (самый странный орден во всем Венискайле, потому что тамошние мужчины живут отдельно от женщин, а монахам и монахиням нельзя вступать в брак ни с кем и вообще любить никого, кроме своего святого). Лис Тимоно клялся, что проведет в монастыре всего один вечер и самая красивая монахиня ордена согласится забыть о святом Макарии и выйдет за него замуж. Монахи и монахини этого ордена, продолжал папа, а Агата сладко слушала его, свернувшись клубочком под одеялом: маленькая пятилетняя Агата в маленькой кроватке, в маленькой комнате с волшебными тенями от волшебного фонаря, плывущими по стенам, никогда в жизни не спускались ниже своего четвертого этажа, потому что там их подстерегали сплошные искушения, да и вообще им разрешалось впервые покинуть монастырские стены, только когда им исполнится восемнадцать лет. За день до того, как одной прелестной монахине должно было исполниться восемнадцать лет, лис всячески вычесал, выгладил, почистил и умаслил свою шерстку так, что она блестела на солнце, как красное золото, и стал поджидать монахиню у дверей монастыря, зная, что она наверняка мечтает о своей первой в жизни прогулке. Когда монахиня вышла, щурясь от нежного весеннего солнца, и увидала сверкающую, прекрасную шкуру лиса среди зеленой травы, она восхищенно вскрикнула и бросилась гладить эту красоту. Шкура лиса была такой нежной, такой мягкой, такой теплой, что молодая монахиня воскликнула: «Наверно, сам святой Макарий послал тебя мне в дар!» Тогда лис засмеялся и ответил: «Вот еще! Нужен мне святой Макарий! Нет, я пришел сам, потому что весь лес говорит о твоей красоте, и я решил на тебя посмотреть. Ты и правда недурна: давай-ка бросай своих скучных монахов и своего строгого святого и становись моей женой». Молодая монахиня тут же отдернула руку и вскочила: она решила, что ее искушает злой дух. «И вовсе я не злой дух! возмущенно сказал лис. («И вовсе я не злой дух!» с наслаждением говорила Агата хором с папой.) Я лис, причем очень качественный лис, и я обещаю тебе, что твоя жизнь со мной будет ничуть не лучше, чем в монастыре: я запрещу тебе выходить из дому, не спросив у меня разрешения, ты будешь с утра до вечера молиться за мое здоровье и заботиться о том, чтобы в доме было чисто и сытно, тебе нельзя будет общаться с мужчинами, я буду наказывать тебя за любое отступление от правил, а еще ты будешь уверена, что я святой и лучше меня никого в целом мире нет». Звери, слушавшие этот разговор из-за кустов, чуть не расхохотались; они подумали: «Вот же дурак наш лис! Надо было предлагать ей все наоборот! Сейчас она посмеется над ним и уйдет!» Но, к их огромному удивлению, монахиня опустила глаза и сказала: «К счастью, все это я умею. Но можно ли мне будет за это иногда гладить твою прекрасную шкурку, сияющую, как красное золото?» «Если ты сможешь очень угодить мне, важно сказал лис. И то не чаще раза в неделю и обязательно мытыми руками. Хватит стоять и смотреть на меня, бери меня на руки и неси в мою нору; сегодня тебе предстоит копать до полуночи, чтобы нора смогла вместить двоих». Прекрасная молодая монахиня осторожно взяла лиса на руки и понесла в лесную чащу, а он только и делал, что покрикивал, (и тут Агата обязательно покрикивала вместе с папой): «Левее! Правее! Правее! Левее!..» Звери, затаившиеся в кустах, были потрясены и вечером пришли к лису спрашивать, почему он решил вести себя так, а не иначе. «Пообещайте человеку, что все будет не хуже, чем сейчас, сказал лис, и он бросится вам на шею».
И вот теперь Агата говорит себе: «Не реви, не реви, не реви, не реви на морозе, у тебя полопаются губы, не реви, не реви, не реви!»
но слезы все равно катятся у нее из глаз, и она не может понять, что это за слезы, что сейчас едят ее изнутри: тоска по папиному голосу, по домашнему одеялу, под которым можно укрыться от всех бед, по «Белой книге недостоверных историй», из которой ей, маленькой, папа не боялся читать очень взрослые рассказы и объяснять, что к чему, или все дело в том, что вот эта вот история про лиса и монахиню крутится у нее в голове, потому что стыдно признаться! она бы все отдала за то, чтобы вернуться из сегодняшней ночи в сегодняшнее утро, в привычное понятное утро, в монастырскую жизнь, которая была ей так ненавистна еще несколько часов назад, и так понятна, так проста, так легка: даже лалино у Агаты теперь не было ундам больше не полагались лало, а после ареста дезертиров на каждого больного приходилось иногда даже и по два лало, нормальных, говорящих. Всех-то и дел у Агаты было шить рюкзаки да слушать Зюсса, который объяснял, что если мы не отберем у ундов воду то есть не заставим ундов быть нашими вассалами и подчиняться нашим законам мы никогда не будем чувствовать себя в безопасности. Не надо было бежать по маленькой и кривой улице Святого Марата с ее домами-пирамидами, увенчанными полумесяцами, которые бледно сверкают под луной, не надо было прятаться за статуями святых и в сыром снегу под мостиками от военных патрулей, не надо было умирать от холода в одной шубке поверх пижамы (потому что при попытке найти в шкафу теплую кофту с капюшоном Мелисса открыла глаза, прошептала: «Совсем рехнулась!» и так и осталась сидеть в постели, пока Агата не выскользнула за дверь), а главное, не надо было захлебываться в мыслях о маме страшных, темных, непонятных, от которых было предчувствие: когда мама все объяснит, станет только хуже. И еще не надо было думать о том, что Мелисса уже наверняка разбудила сестру Юлалию. Даже здесь, посреди петляющей улицы, на морозном воздухе, Агате мерещится едкий запах свежеокрашенных волос: ее наверняка посадят волос за волосом разбирать длинные-длинные запутанные кудри и крепить каждый волос отдельно на тончайшую шелковую ленту хуже этой работы совсем никакой нет.
Пустой рюкзак хлопает Агату по попе. Она страшно продрогла, и можно было бы погреться около расщелин, но каждая расщелина окружена нищими, и Агата боится подойти к ним боится этих непонятных, непредсказуемых людей, боится, что они заговорят с ней, боится, что они больны или набросятся на нее и попытаются залезть в ее рюкзак, чтобы найти лекарства (а лекарств-то там и нет!). Агата еще никогда не ходила сама по второму этажу, кроме как от Белой лестницы до своего монастыря и обратно за Ритой. От вида прямых широченных проспектов, огромных белых домов и никогда, никогда, никогда не тающего снега сердце Агаты сжимает тоска; даже ее обычное развлечение идти близко-близко к заборам, чтобы заглядывать в палисадники, рассматривать стоящие там маленькие статуи святых, находить изображения святой Агаты или святых своих родителей, Сергея и Арины, и пытаться отгадать по дарам, о чем их просят, сейчас ей не нужно, совершенно не нужно; Агате страшно до тошноты. Ей страшно, что ее остановит военный патруль (чего это девочка с Агатиным рюкзаком идет одна, а не в Агатиной Четверке?), ей страшно, что на этих огромных холодных улицах можно просто раствориться в воздухе, как привидение, и никто тебя не найдет, ей страшно, что она уже не понимает, где (или над чем) находится так долго она идет, но страшнее всего ей из-за мамы.
Мама ничего не рассказала про папу, мама не объяснила, почему она здесь, а не воюет под водой, мама не ответила, почему она одета, как грязная старуха, мама только обнимала Агату, держала ее лицо в ладонях с черными ногтями, будто не могла насмотреться, и все вытряхивала из Агатиных волос снег, и все повторяла:
Господи, какое счастье Я собиралась идти за тобой до госпиталя, до самого госпиталя
И тогда Агата спросила, чувствуя, как ее отвыкший от слов язык заново учится ворочаться во рту:
Ты меня забираешь?..
И в эту секунду кто-то заорал с верха лестницы:
Вон эта старуха! Она схватила ребенка! Вон она! и двое солдат прыгнули в снег прямо через перила и, по пояс в снегу, стали пробираться к ним, и мама прошептала Агате в ухо, обдавая запахом металла и рыбы и еще чего-то, странно знакомого и совершенно не маминого, и все толкая и толкая что-то ей в ладонь: