Примечательно, что в Харькове и Новгороде существенную роль в пересмотре устоявшейся иерархии сыграли административные структуры, возникшие в царствование Александра I, руководство учебного округа и военных поселений соответственно. В последнем случае, впрочем, конфликт (а в равной мере и его результат) был предсказуем: система новгородского губернского управления столкнулась с настоящим анклавом особым социокультурным пространством со своей законодательной базой, структурами административного и военного порядка[219], интересы которого при этом агрессивно лоббировал любимец императора граф А. А. Аракчеев. В Харькове же спор относительно приоритета и статусности, в который включились сразу епископ, губернатор и попечитель учебного округа, отражал, очевидно, существующие локальные представления и нормы.
На территории между Харьковом и Новгородом шествия Печального кортежа выстраивались совершенно иначе. Здесь мы не увидим острой борьбы вокруг позиционирования статуса той или иной группы в связи с открывшейся возможностью. Кроме того, структура шествий оказалась исключительно стабильной. Оценить эту особенность можно, сопоставив имеющиеся у нас описания с инструкциями, изданными позже с целью регламентировать региональные шествия за гробом вдовы Александра I, скончавшейся полгода спустя.
Как уже упоминалось, «Церемониалы для встречи и сопровождения тела Блаженной памяти покойной государыни императрицы Елизаветы Алексеевны» были сформированы как для губернских, так и для уездных городов[220]. В характерной для николаевского периода манере эти документы регулировали все до мельчайших подробностей, вплоть до времени начала колокольного звона и частоты пушечных выстрелов («Колокольный звон должен начаться за полчаса до церемонии и продолжаться до конца оной; также во время шествия должен быть пушечный выстрел каждую минуту»[221]). Церемония традиционно «обрамлялась» войсками и должна была состоять сразу из нескольких выстроенных определенным образом секций. В губернских шествиях одна за другой появлялись городские, уездные и собственно губернские структуры управления и представители разных социальных слоев. Первую часть шествия было предписано открывать «городским цехам», за которыми следовало купечество и магистрат, а завершать членам градской думы и градскому главе. Уезд был представлен в церемониале учителями, стряпчим и землемером, а также членами земского и уездного судов. Самая репрезентативная часть действа губернская открывалась (как и в случае с уездом) с учителей, на сей раз губернской гимназии. Последнее достойно особого внимания: в установленной иерархической системе преподавательской корпорации учителям уездных училищ и губернских гимназий была отведена самая низшая ступень, которая в рамках городской секции шествия соответствовала цеховым. Согласно императорскому предписанию, на вершине «пирамиды» предсказуемо должен был оказаться гражданский губернатор, завершавший шествие. «Церемониал» сопровождения тела императрицы Елизаветы Алексеевны в уездах представлял собой усеченный вариант губернского плана, в котором тем не менее было предписано участвовать гражданскому губернатору и губернским предводителям дворянства.
Сравнение организованных вне прямого контроля Петербурга шествий за гробом императора Александра I с появившимися несколько месяцев спустя регламентами показывает, что шествия в Курской, Орловской, Тульской, Московской и Тверской губерниях причем как в губернских, так и в уездных городах почти полностью совпали с ожиданиями центральной власти. Здесь можно отметить выпадение или смещение отдельных элементов: так, в Мценске Орловской губернии в шествие был включен не отмеченный в более позднем предписании казначей[222], а в Серпухове описание не зафиксировало цеховых со значками, купцов, уездных землемера и стряпчего[223], которых власть хотела бы видеть в качестве участников церемонии. В этом случае, однако, речь могла идти об особенностях локального рассказа о церемонии. Но даже при появлении или, наоборот, отсутствии указания на какого-либо отдельного чиновника логика шествий на этой территории неизменно соотносилась с формально еще даже не зафиксированными установками власти. Иными словами, попытки пересмотреть конвенциональную систему здесь не предпринимались, а видение регионом себя совпадало с внешним образом.
Это наблюдение позволяет сделать более широкий вывод относительно социального контекста и действий губернской администрации территорий, через которые проезжал императорский кортеж. Если в случае с Харьковом и Новгородом и шире Слободско-Украинской и Новгородской губерниями речь могла идти о конкурентной борьбе, целью которой было укрепление статуса или повышение узнаваемости того или иного лица или группы, то региональная администрация остальных губерний, как правило, не спешила реализовать аналогичную возможность. Курск, Орел, Тула и Тверь также стремились обратить на себя внимание нового монарха, но выбирали для этого совершенно иные формы, при этом заведомо маркированные как приличествующие случаю. Они создавали грандиозные, эстетически выразительные катафалки или отправляли в Петербург детализированные описания шествий[224]. Подобный выбор стратегий презентации подтверждает специфику существования территорий Центральной России. Нельзя не согласиться с Дж. Ле Донном, утверждающим, что в XIX столетии, несмотря на неизбежные региональные различия, внутренние российские губернии достигли серьезного единообразия в принципах организации социальной жизни и функционирования управленческой системы[225]. Добавим также, что жители этих территорий были во многом едины в восприятии себя и в своем убеждении, что главной формой организации для них является государство.
Часть 3. Образы, репрезентация, властные установки
Марк А. Содерстром
«В стране, зарождающейся из многочисленных зародышей»
Регион и империя в «Историческом обозрении Сибири» П. А. Словцова[226]
В феврале 1825 года Петр Андреевич Словцов отправился по реке Лене из Иркутска в Якутск инспектировать училища. Для визитатора (инспектора) всех сибирских училищ это путешествие оказалось непростым. Десятью годами ранее, еще состоя в должности директора иркутских училищ, Словцов основал 16 приходских школ на просторах огромной Иркутской губернии. О процветании этого предприятия говорить не приходилось училища не могли выжить без финансовой поддержки деревень, где они находились. Будучи осведомленным о сложном положении училищ, Словцов заручился поддержкой губернских властей в Иркутске, чтобы те принудили крестьян платить за содержание уже открытых школ. Но в 1824 году генерал губернатор Восточной Сибири А. С. Лавинский отказался от прежней политики, ссылаясь на то, что она не имеет правового основания. Крестьяне больше не обязаны были платить за содержание училищ, которые начали закрываться одно за другим[227].
Это очень огорчало и злило Словцова, привыкшего гордиться открытыми им школами. Вернувшись в Иркутск, он написал попечителю Казанского учебного округа М. Л. Магницкому: «Красивые, но пустые дома училищ, виденные мною на пути в пяти селениях, остаются свидетелями, но какой истинны свидетелями, трудно сообразить. Подлинно ли крестьянския общества искренно и в порядке желали отказаться от училищ, кроме которых едва ли где могут дети их научиться основаниям вероучения и грамоте? Если они и желали того, вопреки собственной пользы, вопреки церкви и добрых усмотров нашего Монарха-образователя; то обязывается ли губернское Начальство, и по каким уважениям, тотчас исполнять незрелыя желания крестьян?»[228]
Со своим другом И. Т. Калашниковым Словцов был более откровенен. По его словам, он хотел, выйдя в отставку, поселиться в Иркутске, но теперь даже мысль об этом была ему противна. Это означало бы, что Словцов будет жить в одном городе с Лавинским, «грубияном и невежею», который «вдруг, без всякой причины лишил все сельския училища жалованья, или, лучше сказать, уничтожил; а ни одного кабака не может ни уничтожить ни переместить»[229]. Основывая училища, Словцов считал, что действует от имени империи, проводя благотворные преобразования. Напротив, Лавинский, отказавшись использовать свое положение, чтобы воздействовать на крестьян, тем самым показал, что не понимает саму суть задач, стоящих перед империей.
Свои взгляды на положение дел Словцов изложил в статье, которая вышла в свет незадолго до его отъезда в Якутск, под названием «Тень Чингисхана». В ней автор сравнивает положение Сибири под властью монгольских государств и ее предполагаемое светлое будущее в Российской империи. Чингисхан, по мнению Словцова, не имел «обширной и своим успехам соответственной разум», а потому и не установил «что-нибудь в пользу изобилия, промышленности и образованности»[230]. Центральным во взгляде Словцова на Сибирь как особый регион в составе России было то, что Российская империя непременно должна строить что-то новое, руководствуясь некой общей идеей. В «Историческом обозрении Сибири» книге, благодаря которой его будут помнить как первого историка из Сибири, Словцов так описывал этот процесс: «Среди завоеваний и утрат, среди бедствий и успехов протекло больше, чем полвека, как держава России укореняется в Сибири и, укореняясь, расширяется И русские, и племена подвластные начинали считать себя принадлежащими к одной великой семье В стране, зарождающейся из многочисленных зародышей, хотя зародыши сии и не были еще мыслящи, не радостно ли предусматривать сложение будущей съединенной жизни, жизни небывалой»[231].
Стоит задуматься над тем, что «предусматривать сложение» будущей сибирской истории Словцову было «радостно». Его деятельность стала своеобразной точкой отсчета для будущего сибирского областничества, и в таком свете его видели еще первые «областники» XIX века. Так, Николай Ядринцев называл Словцова первым сибиряком, «у кого прорывалось первое теплое чувство к краю, кому стала понятна ея судьба»[232]. Григорий Потанин начинает свой труд «Областническая тенденция в Сибири» с замечания, что «первым сибирским патриотом всегда считали Словцова, автора большого сочинения в двух томах: Историческое обозрение Сибири», и «образованные сибиряки смотрели на составление этой книги как на патриотический подвиг»[233]. В одном из исследований сибирского областничества «Историческое обозрение Сибири» названо «данью любви к родине и признанием того, что прошлое и настоящее Сибири уникальны и отличны от прошлого и настоящего России»[234]. В другом обзоре историографии Сибири Словцов «выступает в качестве убежденного сторонника строгого уважения обычаев и веры сибирских народов», которых полагает «соотчичами», а не «чужими инородцами»[235]. В недавней книге по истории Сибири Словцов даже ошибочно назван «участником» областнического движения, историком, «чьи труды показали, как петербургское правительство эксплуатирует Сибирь»[236].