Я спросил, не нарушает ли мое появление его привычный распорядок. Он взглянул на меня, слегка нахмурившись, и ответил, что у него нет никаких распорядков и что если мне хочется, я могу провести у него хоть целый день.
Я заранее заготовил несколько опросных генеалогических карт, которые собирался заполнить со слов дона Хуана. Кроме того, порывшись в литературе по этнографии, я составил обширный перечень особенностей культуры местных индейцев. Я собирался просмотреть его с доном Хуаном и отметить то, что покажется ему знакомым.
Начал я с генеалогии.
Как звали твоего отца? спросил я.
Я звал его «папа», ответил дон Хуан совершенно серьезно.
С некоторым раздражением я подумал, что он не понял и надо ему втолковать. Показав опросную карту, я разъяснил, что одна пустая графа там оставлена для имени и фамилии отца, другая для имени и фамилии матери. Потом я решил, что, наверное, следовало начать с матери, и спросил:
Как звали твою мать?
Я звал ее «мама», ответил он наивно.
Сдерживаясь и стараясь быть вежливым, я сформулировал вопрос иначе:
Я имел в виду, какие другие слова ты использовал, обращаясь к ним?
С глуповатой улыбкой старик взглянул на меня и почесал за ухом:
Ей богу, вот тут ты меня поймал. Надо подумать
После минутного замешательства он, казалось, что-то вспомнил.
Я приготовился записывать. С глубокомысленным видом дон Хуан произнес:
Как по-другому я обращался к ним? Я звал их: «Эй, эй папа! Эй, эй мама!»
Я невольно рассмеялся. Его выражение было действительно комичным, и я не мог понять, то ли передо мной хитрый старый индеец, который намеренно морочит мне голову, то ли и вправду простодушный дурачок. Набравшись терпения, я постарался разъяснить ему, что этот вопрос весьма серьезен и что заполнение опросных карт является очень важным моментом в моей работе. Я приложил максимум стараний к тому, чтобы он понял идею генеалогии и личной истории. Закончив, я спросил:
Как звали твоих отца и мать?
Он взглянул на меня. Взгляд его был ясным и добрым.
Не теряй свое время на ерунду, сказал он мягко, но с непредвиденной силой.
Я не знал, что сказать. Это выглядело так, как будто это произнес кто-то другой. Только что я разговаривал с растерявшимся глуповатым индейцем, который озадаченно чесал в затылке, и вот, спустя какое-то мгновение, роли переменились: теперь уже я сам чувствовал себя дураком, а он смотрел на меня совершенно неописуемым взглядом. В его взгляде не было ни высокомерия, ни пренебрежения, ни ненависти или презрения. Его глаза были добрыми, ясными и проницательными.
У меня нет личной истории, сказал дон Хуан после продолжительной паузы. В один прекрасный день я обнаружил, что в ней нет никакой нужды, и разом избавился от нее. Так же, как от привычки выпивать.
Я ничего не понял. Внезапно мне стало не по себе, я почувствовал угрозу. Я напомнил ему, что он сам разрешил мне задавать вопросы. Он опять сказал, что против вопросов не возражает.
Личной истории у меня больше нет, сказал он и испытующе взглянул на меня. Когда она стала лишней, я от нее избавился.
Я уставился на него, пытаясь вникнуть в скрытый смысл его слов.
Но как можно избавиться от личной истории? спросил я с желанием спорить.
Сначала нужно этого захотеть, а потом человек должен продолжать гармонично отсекать ее понемногу.
Но зачем кому бы то ни было иметь подобное желание?! воскликнул я.
Моя личная история была мне ужасно дорога. Я совершенно искренне чувствовал, что без глубоких семейных корней в моей жизни не было бы ни преемственности, ни цели.
Нельзя ли уточнить, что имеется в виду, когда ты говоришь «избавиться от личной истории»? спросил я.
Уничтожить ее, покончить с ней вот что, жестко ответил дон Хуан.
Уничтожить ее, покончить с ней вот что, жестко ответил дон Хуан.
Возьмем, например, тебя. Ты яки. Ведь ты не можешь этого изменить.
Я яки? с улыбкой спросил он. С чего ты взял?
Верно! сказал я. Я не могу этого знать наверняка, но сам-то ты знаешь, и это единственное, что имеет значение и что делает этот факт личной историей.
Я почувствовал, что попал в точку. Но он ответил:
То, что мне известно, яки я или нет, еще не делает это личной историей. Личной историей становится лишь то, что знаю не только я, но и кто-нибудь другой. И я уверяю тебя, что никто никогда не узнает этого наверняка.
Я неловко записывал за ним все, что он говорил. Затем, прекратив писать, взглянул на него. Я никак не мог понять, с кем имею дело. В уме промелькнул весь набор впечатлений, которые он на меня производил: таинственный беспримерный взгляд, с которого началось наше знакомство, обаяние его утверждений о том, что он может получать согласие от всего окружающего, его раздражающий юмор и его живость, его явная глупость, когда я спросил о родителях, а сразу после этого совершенно неожиданная сила его ответов, которыми он поставил меня на место.
Ты недоумеваешь, кто же я такой? спросил он, словно читая мои мысли. Тебе никогда не узнать, кто я и что из себя представляю. Потому что у меня нет личной истории.
Он спросил, есть ли у меня отец. Я ответил, что есть. Дон Хуан сказал, что мой отец пример того, о чем идет речь. Он велел вспомнить, что думает обо мне отец, а потом сказал.
Отец знает о тебе все. Поэтому ты для него как раскрытая книга. Он знает, кто ты такой, что собой представляешь и чего стоишь. И нет на земле силы, которая могла бы заставить его изменить свое отношение к тебе.
Дон Хуан сказал, что у каждого, кто меня знает, есть представление обо мне, и что я подпитываю это представление всем, что делаю.
Неужели тебе не ясно? драматически сказал он. Ты должен постоянно обновлять свою личную историю, рассказывая своим родителям, родственникам и друзьям обо всем, что делаешь; а если бы у тебя не было личной истории, надобность в объяснениях тут же отпала бы. Твои действия не могли бы никого рассердить или разочаровать, а самое главное ты не был бы связан ничьими мыслями.
Неожиданно до меня дошло, что он имеет в виду. Я и сам, можно сказать, знал это, но никогда не пытался в этом разобраться. Отсутствие личной истории казалось вещью довольно заманчивой, по крайней мере на интеллектуальном уровне. Тем не менее это принесло мне пугающее и неприятное чувство одиночества. Я хотел было поделиться с ним своими ощущениями, но спохватился, поскольку во всей этой ситуации было что-то ужасно нелепое. Мне казалось, что просто смешно ввязываться в философский спор с невежественным старым индейцем, который в плане «интеллектуальной изощренности» явно уступает студенту университета. Однако он все же каким-то образом увел меня в сторону от первоначального намерения расспросить его о генеалогии. Чтобы вернуть разговор в нужное мне русло, я сказал:
Я не знаю, почему мы вообще заговорили об этом. Мне ведь, собственно, только нужно было заполнить опросную карту.
Это ужасно просто, ответил он. Мы заговорили об этом потому, что я сказал: задавать вопросы о прошлом занятие совершенно никчемное.
Говорил он очень твердо. Я понял, что ничего не добьюсь, и решил изменить тактику.
Освобождение от личной истории присуще всем индейцам яки? спросил я.
Оно присуще мне.
Где ты этому научился?
Я учился этому на протяжении своей жизни.
Тебя учил отец?
Нет. Скажем так, я научился этому сам. И сегодня я открою тебе этот секрет, так что ты уедешь отсюда не с пустыми руками.
Его голос перешел в драматический шепот. Это актерство меня рассмешило. Я не мог не признать, что в этом он большой мастер. Мне даже пришло в голову, что я имею дело с прирожденным артистом.
Запиши это, покровительственным тоном сказал дон Хуан. Почему нет? Ты кажешься более спокойным, записывая.
Я взглянул на него, и мои глаза, должно быть, выдали мое замешательство. Он хлопнул себя по ляжкам и с довольным видом рассмеялся.
Всю личную историю следует стереть потому медленно, как бы давая мне время для моего неуклюжего записывания, произнес он, что это делает нас свободными от обременяющих мыслей других людей.
Я не мог поверить, что он действительно сказал это, и испытал момент очень сильного замешательства. Он, должно быть, прочел по моему лицу мое внутреннее смятение и немедленно им воспользовался.
Возьми для примера себя, продолжал он. В данный момент ты не знаешь, что тебе делать, потому что я стер личную историю, постепенно окутав туманом свою личность и всю свою жизнь. И теперь никто не может с уверенностью сказать, кто я такой и что делаю.
Но ты-то сам знаешь, разве не так? вставил я.
Я-то, будь уверен тоже нет! воскликнул он и покатился по полу, смеясь над моим удивленным взглядом.
Прежде чем сказать «тоже нет» он выдержал довольно длительную паузу, и я был уверен, что он скажет «знаю». Его уловка действительно очень меня напугала.
Это и есть тот маленький секрет, который я намерен тебе сегодня открыть, тихо произнес дон Хуан. Никто не знает моей личной истории. Никому не известно, кто я такой и что делаю. Даже мне самому.
Прищурившись, он смотрел в пространство за моим правым плечом. Он сидел, скрестив ноги и выпрямившись, однако его тело казалось полностью расслабленным. В этот миг он был сама суровость: ни дать ни взять могучий вождь, «краснокожий воин» из книг моего детства. Я поддался романтическому воображению, и очень необычное чувство одновременного притяжения и отталкивания охватило меня. Я мог искренне сказать, что он очень нравился мне и в то же время до смерти пугал. Так он сидел, глядя в пространство перед собой довольно долго.
Откуда мне знать, кто я такой, если все это я? спросил он, движением головы указывая на все, что нас окружало. Потом он взглянул на меня и улыбнулся.
Ты должен стирать вокруг себя все до тех пор, пока ничего не будет само собой разумеющимся, пока ничего не будет несомненным или реальным. Сейчас твоя проблема в том, что ты слишком реален. Твои стремления слишком реальны, твои настроения слишком реальны. Не принимай вещи настолько очевидными. Ты должен начать стирать самого себя.
Но зачем? воинственно спросил я.
До меня вдруг дошло, что он мне указывает, как себя вести. Сколько себя помню, я всегда терпеть не мог, когда кто-либо пытался учить меня жить. Сама мысль о том, что мне собираются указывать, что я должен делать, немедленно вызывала во мне защитную реакцию.