Законным образом сделать ничего невозможно, а зачем это надо? говорят ему умные люди группка ребят, знающих ходы и выходы, достаточно получить заграничный паспорт с другой фамилией. Есть человечек, который поможет, у нас же свобода, важна лишь цена вопроса. А человечек откуда? Да все оттуда же.
Они и этим теперь занимаются? спрашивает Матвей. Занимаются, занимаются. Вот уж кому ничто не мелко. А для американцев напишешь была одна фамилия, теперь другая, американцы наивные. Подумаешь документы, а что, собственно, такое есть смена фамилии? Или непременно тетя нужна в черной мантии? Давай, старичок, соглашайся, все будет окей. Какую фамилию написать?
Матвей теряется и называет первое, что приходит на ум: Иванов.
Через месяц он получает паспорт, человечек не обманул. Они все еще выдают паспорта с советской символикой на восьмом году после роспуска государства. Не все ли равно? Главное с другой фамилией. Любые прихоти за деньги заказчика, это Москва.
Скоро Нью-Йорк. Под ними вода: облака, где-то там океан, дождь. Красиво, но одинаково и одиноко. Так будет в аду, если он вообще есть.
Болел отец вовсе не так широко, как жил: стал хиреть, отекать, задыхаться. Следовало ожидать наплыва профессоров, светил, столкновения у его постели разнообразных мнений нет, дядька какой-то, хирург, в несвежем халате, посмотрел выписки много сопутствующих заболеваний, никто не возьмется его оперировать и отец почему-то удовлетворился: что ж, будем теперь ожидать конца. Но ведь можно сходить к другому профессору, третьему, поискать хирурга, который бы взялся.
Болел отец вовсе не так широко, как жил: стал хиреть, отекать, задыхаться. Следовало ожидать наплыва профессоров, светил, столкновения у его постели разнообразных мнений нет, дядька какой-то, хирург, в несвежем халате, посмотрел выписки много сопутствующих заболеваний, никто не возьмется его оперировать и отец почему-то удовлетворился: что ж, будем теперь ожидать конца. Но ведь можно сходить к другому профессору, третьему, поискать хирурга, который бы взялся.
Нина, пожалуйста, не настаивай, я устал, он запрещает ей думать об операции, тем более говорить. Иногда приходится останавливать часы, спроси у сына, он у нас шахматист.
Возникали, конечно, эпизоды и жалости, и наружной близости, особенно когда отец заболел, а Матвей уже знал, что скоро уедет в Америку.
Поезжай, поезжай, отец не был против, хорошая страна, у них, знаешь, даже на деньгах написано: На Господа уповаем. Одна из последних его несуразностей, но, кажется, бескорыстных отцу уже очень хотелось остаться с матерью наедине.
День или два до отъезда. Матвей с отцом у компьютера, отец просит его научить: он уже знает, как компьютер включается-выключается, больше ничего не выходит. Нет, сюда нажимать не надо, это шахматная программа, старая. Можно ее удалить, раз мешает. И эту тоже. Отец пристает: как удалять программы? Как вывести на печать текст? Как сделать, чтоб ничего не терялось? Пускай Матвей ему все покажет, напишет инструкцию. И этот, как его Как называется эта вещь?
Всемирная паутина, сеть, Интернет. Матвей думает: сюда тебе точно не надо. Потому что в какой-то момент наберешь, догадаешься антисоветская группа, Ленинград, университет. И свою фамилию.
Матвей ударяет по подлокотнику. Больно, но не достаточно. Он бы с удовольствием обо что-нибудь стукнулся головой. Пустите, он должен встать. И вперед.
Стюардесса отодвинута в сторону.
Ноги размять?
Все размять. Он пойдет туда, за перегородку, врежет старому индюку.
Через десять минут возвращается. Сердце стучит, каждый удар отзывается болью. Нормально вышло.
По прилете в Нью-Йорк он звонит домой. Жив отец?
Нет, скончался. Сорок минут назад.
Ultima fermata
Умер. Мама сказала: умер.
Принял лекарства, она ему почитала он просил старого, совсем старого потом отошла приготовить питье, вдруг крик: Нина, кажется, я умираю. Звони Матвею! Пошла искать телефон, вернулась, он говорит: Не звони. Мне лучше. А потом вздохнул глубоко два раза и перестал дышать.
Он часто вспоминал о тебе в эти дни.
Не надо, думает Матвей. Поздно. Все поздно. Он начал чувствовать сердце еще в самолете, теперь оно заболело сильней.
Она ему много читала. Стихи. Он любил стихи.
Мама не кажется ошеломленной. Только очень сосредоточенной.
Матюш, мы договорим и Ты где?
Он в Нью-Йорке.
Мы договорим, повторяет мама, и я выключу телефон.
Ей без перерыва звонят. Плохо, что мама одна.
Она отвечает: нет, ничего. Но людей, конечно, не избежать. Да и отцу всегда нравилось многолюдье.
Завтра братья твои приедут.
Братья. Они все время звонили в последние дни. Требовали, чтоб она действовала. Люди по-разному реагируют.
Ничего нельзя было сделать, говорит Матвей. Мы ведь были готовы к этому.
Да, отвечает мама. Пойду к нему.
Матвей бы успел, возможно, если б бегом, но время в какой-то момент пошло слишком быстро, да и прилетели они в Нью-Йорк с опозданием. Стойка закрыта до завтра, самолеты в Москву летают один раз в день. Они его выкликали делали объявления. Не привык он еще к новой своей фамилии.
У меня сегодня умер отец, произносит Матвей со стыдом.
Это очень плохо, им жаль. Они отправят Матвея в гостиницу. Гостиница, ночь нет, немыслимо. Надо действовать, перемещаться, помогите, пожалуйста. Они посмотрят, что можно сделать. Лондон, Франкфурт, Париж нигде нету мест. Вот, есть возможность лететь через Рим. Они посадят его в первый класс. В знак ну, ясно чего. Доплаты не требуется, вот билет, вот посадочный, торопиться некуда, пусть уложит все хорошенько. Как он вообще? Спасибо, все ничего. Правда. Он им очень признателен.
Биологическая, природная связь с отцом всегда ощущалась слабо: нечему рваться. Странно все-таки: был отец, теперь нет. Еще боязно от того, что предстоит увидеть: холодное, пожелтевшее тело, труп. Или его увезут? нет, отец не любил патефонно-чемоданной культуры, он бы такое решение не поддержал.
Матвей всего-то и видел покойников одного из тренеров своих по шахматам, это не было страшно, полно народу, где-то далеко венки, гроб, и ленинградскую бабушку, мамину маму. С ней он был не то что не близок едва знаком, та не приняла замужества дочери, зять приходился ей почти что ровесником, чуть ли не однокурсником. И дома, и в церкви мама непрерывно поправляла что-то на мертвой бабушке, гладила ее, трогала, Матвею казалось немножко нарочно, как будто бы для него. А он постоял, как все, потомился своим неучастием, поцеловал бумажку на лбу.
Первый класс самолета, летящего в Рим. Там он застрянет еще почти что на шесть часов, в Москве окажется вечером. Рядом пестро одетые американцы, большая компания, мужчины и женщины, много свободных мест.
Make yourself comfortable, устраивайтесь.
Фигурам должно быть комфортно, да. Матвей что-то автоматически выпивает, крепкое, еще на земле. Он почти не употребляет спиртного, но когда и выпить-то? Может, удастся заснуть. От еды он отказывается.
Газеты. Тележка газет. Вспоминает: читайте, приобретайте мнения. Соседи берут по нескольку штук газеты огромные, как порции в здешних кафе. Погружаются в колонки цифр и мужчины, и женщины. Печать мелкая-мелкая, котировки акций: наша цивилизация проект финансовый и правовой.
Матвей тоже берет газету чтоб прочесть ее целиком, не хватит нескольких дней. Политика, политика, местные новости, искусство, спорт. По вновь обретенной привычке он принимается было просматривать тексты шахматных партий, но прекращает зачем? А вот и страница, где некрологи можно сказать, прямо к случаю.
Всех, чьи истории он читает, объединяет одно их жизни закончились в апреле нынешнего, тысяча девятьсот девяносто девятого года. Как и жизнь отца. Про каждого где, от чего умер, кого из родных пережил, вехи карьеры и что-нибудь симпатичное, чем кто запомнится. Впрочем, не обязательно симпатичное.
Умер сенатор-республиканец Хруска, Храска, как правильно? Девяносто четыре года, имел большое влияние на Юридический комитет. Противник насилия и порнографии в средствах массовой информации. Борец за смертную казнь. И против ограничений на продажу оружия. При Никсоне выдвинул в Верховный суд своего протеже, которого многие считали человеком серым, посредственным. Хоть бы и так, говорил сенатор. Люди в большинстве своем серые. И люди, и судьи. Они достойны иметь своего представителя. Оставил двух сыновей, дочь.
Другой некролог: семидесятитрехлетняя Эстель Сапир. Отвоевала у банка деньги отца, уничтоженного в Майданеке. Ты должна выжить, Эстель, повторял отец: последний раз они разговаривали через колючую проволоку, на юге Франции. Он назвал ей несколько банков, где держал сбережения. В сорок шестом англичане с французами безропотно отдали свою часть, а швейцарцы потребовали письменных доказательств того, что отец ее мертв. В концлагерях свидетельств о смерти не выдавали на то, чтобы вернуть деньги, оставленные отцом, Эстель потратила пятьдесят лет. Детей не было, только племянники.
Understatement преуменьшение, недоговоренность во всем, в скорби тоже. Спокойно написано. Он читает и читает, прихлебывая из стаканчика.
Умер владелец бейсбольной команды, истративший миллионы на благотворительность. Умерла первая жена Рокфеллера, вице-президента и губернатора, она родила ему пятерых детей и до старости танцевала чарльстон. Умер судья из Бронкса, назначивший убийце молодой женщины и двух девочек максимальный срок семьдесят пять лет тюрьмы. Зал, написано, аплодировал стоя.
Шестью восемь, умножает Матвей, сорок восемь. Плюс два: старшему дали не восемь, а десять лет. Итого, пятьдесят. На пятьдесят лет обрек ленинградских мальчиков его собственный, родной отец.
Матвей оглядывается: соседи кто читает, кто спит. Удостоится ли подобного некролога хоть один из них?
Принесите-ка еще порцию. Да чего там, тащите бутылку всю. Ни разу в жизни Матвей не выпивал столько, сколько в последние три часа. Надо что-нибудь съесть, говорит стюардесса, она обязана позаботиться, чтоб пассажир не напился вдрызг. Не хочет обедать она принесет салат. Цезарь с курицей. Или греческий. Ладно, давайте Цезаря.
Все последняя жизненная история. А потом попытаться уснуть.
Ветеран Первой мировой войны Герберт Янг скончался в четверг у себя дома в Гарлеме, не дожив неделю до ста тринадцати лет. В феврале стал рыцарем французского Ордена почетного легиона, на церемонии награждения отдал честь, потом поднял бокал шампанского.