Кирилл видит, что она никуда не торопится: дождемся легендарного Маршала, тем более дождь кончается, почему бы не погулять? Кириллу есть чего рассказать, и вот они уже идут мимо аллеи со статуями разных деятелей к Воробьевым горам, к набережной, проходят под метромостом к Андреевскому монастырю, а там уже и Нескучный сад, и Кирилл рассказывает обо всяких необыкновенных случаях: как сто семьдесят седьмой ходил от Заревого проезда до Челобитьева, а потом заметили, что непорядок, Челобитьево не Москва, и переименовали в пятьсот двадцать третий, номера сто двести не должны выходить за пределы Москвы, но Кирилл трясется от смеха двух месяцев не прошло, как Челобитьево стало Москвой, и что теперь делать? его переименовали в восемьсот двадцать третий! Потому что сто семьдесят седьмой маршрут уже организован был от Выхино до Жулебино. Мила, как ни увлечена, любое чистое знание привлекательно, будь то звезды или насекомые, но замечает: Кирилл старается сделать так, чтобы она не увидела надписей на изнанке метромоста. Я не могу без тебя!!! единственная среди них приличная.
Огромная получилась прогулка. Кирилл неспортивный, тяжелый устал. Сумерки. Маршал несколько раз уже съездил от МГУ до Новаторов и обратно. И вот, наконец, они залезают в автобус, Маршал худой прокуренный дядька, похож на артиста советских времен, и Кирилл просит Милу не сходить у метро, ехать с ним до конца. У него вдохновение, и обстоятельства ему на руку, это последний сегодняшний рейс Георгия Константиновича, с Новаторов он отправляется в парк. Адрес парка Кириллу известен. Где он время находит учить это все? А учить ничего не приходится, адрес парка он просто знает, как Мила свой собственный. Кстати, пусть назовет.
И вот уже свет в салоне погашен, и в совершенно темном автобусе Кирилл доставляет ее домой. Неизвестно, дорого ли ему стоило изменить маршрут шестьсот шестьдесят первого, скорее всего, ничего, это вопрос не денег, а солидарности. В автобусе только они вдвоем и шофер. И Кирилл рассказывает, как ребенком рассматривал фотографии водителей, как спрашивал у мамы зачем продают портреты артистов, писателей? вот чьи портреты надо бы продавать! и мама смеялась и соглашалась с ним, а отец восклицал: Но! Все-таки! он-то как раз артист. А потом отец купил ему карту наземного транспорта, Кирилл забрался на стол и ползал по ней, а карта стала скользить, и они упали, карта и мальчик, и у мальчика пошла кровь, но он не заплакал, а мама ужасно ругала отца. И Мила видит, что тогда-то Кирилл, может быть, не заплакал, зато плачет теперь, в темноте, потому что вскоре после его поступления в университет отец ушел. Настоящие слезы, он их даже не пытается скрыть.
И Мила, придя домой и быстро спросив у мамы про собственного отца, ее недослушивает и бросается писать эсэмэску Кириллу: Думаю о тебе, как подорванная, прямо так.
И вскоре они с Кириллом совершенно естественно оказываются на даче, уже подзаброшенной, дача теперь в его ведении, Анастасии Георгиевне здесь неприятно бывать. Кирилл приезжает накануне, пробует сделать, чтоб было уютно, но выходит, конечно, пародия на уют.
Всякое любовное действие получается у Кирилла немножко навзрыд, так что отношения их развиваются на пространстве Милиного Аленушка выразилась бы грубо организма, туловища, но можно точней указать солнечного сплетения и Кирилловой психики, говоря по-простому, души. И у Милы чувство вступления во взрослую жизнь, бесповоротного, но не такого бравого, какое было когда-то у ее матери.
Они идут дорогой вдоль поля, Милу тянет гулять, Кирилл предпочел бы еще поваляться, он и тут высматривает местечко прилечь подожди, давай хоть до леса дойдем. В лесу колко, надо надеть сандалии, Кирилл становится на колени, принимается помогать. Если бы это были коньки, ты бы их зашнуровал мне, как кто? Забыла. Запутался в ремешках? Он трогает небритой щекой ее ногу, она рассматривает завитушки у него на темени. Стал немножко уже лысеть. От его головы пахнет дорогой, пылью, июльским днем. Никакой романтической истории, ничего как будто бы не случилось, а вот, надо же, теперь они муж и жена.
Совсем накануне свадьбы спросила у мамы уже не на десять копеек на рубль. Не составило труда его разыскать. Позвонила, сказала: Насколько я понимаю, вы мой отец. Он врач, следовательно, готов ко всяким внезапностям. Дала время прийти в себя, объяснила, как добраться от Павелецкой до ресторана.
А почему мама сама этого раньше не сделала? Не было Интернета? Сначала, конечно, не было Мила читала книги, смотрела фильмы про женщин, которые добиваются счастья, сражаются за него. Считается правильным добиваться, сражаться, особенно в нашем кино: нет ничего важнее, чем счастье. Мама у нее не такая, не похожа ни на кого. И целомудрие понимает иначе, чем некоторые мамаши те, что любят стращать дочерей: потерей невинности, необратимостью, отсутствием гарантий.
Кира в настроении шутить: не чини того, что не сломалось, разве им плохо вдвоем? Обе, однако, знают, почему она не искала Эмиля, хотя прямо, конечно, не формулируют: нет такого обеспеченного законом права, чтобы тебя любили, были обязаны тебя любить. Ему однажды было хорошо в увольнительной. Ей тоже, очень. И что с того? Да и образ юноши с головой цвета солнца за давностью чуть померк. Но он ведь и не скрывался, так что никакой тяжести.
Он и теперь не скрывался. Больше того, у всех на виду заснул.
Сон это ли не знак доверия водителю, когда пассажир спит? Но Эмиль не в машине и не в автобусе, а на свадьбе дочери. Подумаешь: не спал ночь, ему часто приходится не спать ночами. Как же так вышло?
А вышло так: рядом с Кирой ему стало настолько пугающе хорошо, что он не знал, как этим распорядиться, стал болтать, хвастаться, выпил несколько рюмок, потом вышел в переднюю, впервые за долгое время выкурил сигарету, а потом сел на диван и на несколько секунд, как он думал, прикрыл глаза. А когда открыл, то мир на мгновение ему показался, как в детстве, счастливым, круглым, но потом он заметил, что в нем не хватает каких-то частей: сделалось странно тихо, и исчез домашний кинотеатр.
Но у входа стоит Кира в длинном своем красном платье и на него смотрит.
Где Мила? Где все?
Уехали, только что. Не решились его будить. Мила сказала: он же устал, пока долетел из своего Краснодара или Красноярска, Мила путает города. Взяли математическую компанию, бутылки, еду, подарки и отбыли. На дачу, праздновать.
А эти, артисты?
Подхватили Сома и тоже куда-то двинулись. Почти все.
На цыпочках?
Кира смеется: артисты умеют ходить тихо.
Ни с кем он не попрощался. Ладно, что ж теперь?
Пошли к гостям? Она дает ему руку.
Он берет ее, но сидит, не встает:
Погоди, надо собраться с мыслями.
Ему снился сон. Сон такой: они с Кирой стоят в каком-то московском дворике, вроде того, что тут, и смотрят на борьбу, даже не борьбу возню, красивых восточных юношей. Ему тоже хочется поучаствовать. Юноши ласковы: не поймешь, есть угроза от них или нет. Он начинает возиться, бороться, оглядывается, а ее нет. Почти наверняка отошла и смотрит из-за веток, кустов, а вдруг нет?
А когда я пытался помочь этой женщине, с обмороком, ты за меня болела?
Да, отвечает Кира, ей хотелось, чтоб все обошлось.
Но ты меня хоть немножко вспомнила? Когда он голову наклонил да. Припомнила. Эмиль злится на самого себя: почему надо все облекать в слова? Сказала же: да. Что поделаешь? хочется, прямо-таки необходимо он обводит пространство руками, завоевать любовь вот этого вот всего.
Она понимает: хочется, необходимо.
Пошли к гостям?
Вот что его еще беспокоит: она его не зовет по имени, ни разу не назвала.
Кто он ей? так Кира поняла вопрос.
Ты мне ты. Улыбается. Ну же, идем.
Праздник, в сущности, кончился. Последние гости Петечка и Алена. С Петечкой разговор невозможен: лежит головой на пустой тарелке, ужасный вид. Но с Аленой тему найти легко.
Ты мне ты. Улыбается. Ну же, идем.
Праздник, в сущности, кончился. Последние гости Петечка и Алена. С Петечкой разговор невозможен: лежит головой на пустой тарелке, ужасный вид. Но с Аленой тему найти легко.
Мой однокурсник, она называет фамилию, работает режиссером в шахтерском городе. Даже не город, поселок. Называется, знаете как? Вечность. Был когда-то большой. Теперь шахты позакрывали Никого не осталось, играют при пустом зале, а мой этот друг не уедет никак
Театр теней? спрашивает Эмиль.
Нет, почему? Драмтеатр Говорит: пока есть театр, есть город, есть жизнь.
Поселок Вечность, ну надо же Алена, что вы? не плачьте, пожалуйста.
Говорят, что театр это искусство грубое. Какое же оно грубое?
Ресторан закрывается.
Дай я возьму тарелку, произносит над ухом у Петечки Фофан.
Тот бормочет сквозь пьяный сон:
Хрен тебе в сумку, чтоб сухари не помялись.
Алена его отвезет. Утром поможет поправиться, завтра нет репетиции Вот и Алена пристроена, относительно.
Ну же, голубчик, идем. Помогите, пожалуйста, доктор. За ними машина приехала.
Спрашивает у Киры:
Вас довезти? Интересно, куда направится Кира. И в каком составе.
Кира немножко задержится. Все ясно с ней.
Кира с Эмилем последние посетители. Всюду праздничный мусор: оберточная бумага, ленточки, и среди них брошенная записка: Позвони мне, пожалуйста. Ты мне очень понравилась как человек. Фофан. И телефон. Кому Фофан написал записку? Кире? Миле? Алене? Елене Андреевне? Никто из них не позвонит ему. А Алена могла бы. Из любопытства, из жалости. Да и Елена Андреевна.
Посольство Танзании, Пятницкая, движение одностороннее. Это если на машине, а так иди куда ноги идут. Хороший в этом году сентябрь, но вечерами прохладно, Кира начинает дрожать.
Он обнимает ее:
Люби меня, пожалуйста, не менее сильно, чем когда у этой у мамы Кирилла был обморок.
А ты меня как заблагорассудится.
Он наклоняется к ней, целует в шею.
Она не сопротивляется:
Грустно, правда? Поселок Вечность. Да ты не слушаешь.
Он бы ответил: грустно, ужасно грустно, но, действительно, не слышит слов, и потом им нисколько не грустно: ни ему, ни ей.
Начинают так: В наше непростое время А чем оно уж такое сложное? Время как время. Прежние времена не были проще нынешних.
Есть вещи серьезные те, которые в новостях, но совершенно неинтересные. Одни дяденьки меняются на других, колода тасуется: медь звенящая, шелест карт. Интересней другие вещи: вот девушка в кожаных брюках и курточке снимает замочек с моста с недавних пор завелся среди молодоженов обычай вешать на них замки, в знак нерушимости брака и все такое. Это не Мила, не следует беспокоиться: во-первых, Мила не носит кожаных брюк, а во-вторых в общем, это не Мила. Кому-то жалко глядеть на девушку в черной коже, кому-то смешно. Кто сказал, что любой человек вызывает жалость? гордая мысль, слишком гордая, чтоб быть правильной. Разбираться надо в каждом отдельном случае. Почему один гениальный писатель на старости лет ушел от жены, которая ему родила тринадцать детей, другой же, напротив, так и не предпринял замышленного побега? Целые книги пишут, изучают мотивы гения, а настоящего знания нет. Почему же мы думаем, что понимаем так называемых обыкновенных людей?