Матвей кивает:
На всякий случай моя фамилия Иванов. Американцы произносят Айванов.
Фамилия матери? Головой мотает нет. Это уже интересно. Сменил фамилию. А живет он где? Тут, говорит, в городе.
Где, где именно?
Двадцать пятая авеню и замялся.
Двадцать пятая длинная. Что на Утесе?
Ладно, ясно все. У Марго-Марго? Угадал?
Не Маргарита, не Рита Марго, Марго, Маргоша одного какого-нибудь варианта так и не установилось. Самой ей нравится Марго, ударение на первый слог. Роскошная женщина. Кожа гладкая, морщин нет вообще. Волосы какими захочет, такими будут. И одевается потрясающе, здесь так никто не ходит. Считается: ей за сорок эх, как бы не все пятьдесят.
Когда она только приехала, она и муж, то злые языки, больше женские, говорили: испорченная ленинградская баба, не более. Нет, Марго не баба, не просто баба явление. Многим тут здорово помогла. Поддержала, но не удерживала, не вцеплялась всех отпускала, тоже искусство жить. Я бы сам с ней сошелся поближе, да случая не представилось.
А как Матвей ее знает? В библейском смысле? Понял? не реагирует. Окей, шучу. Говорит: через общих знакомых, маминых. Важное уточнение. Где-то надо на первых порах пожить. Марго не худший вариант, далеко не худший.
Какая-то в нем разболтанность, неопределенность. Здесь так нельзя. Необходимо сделаться частью общества. Приобретать мнения, их отстаивать. Демократия жуткая вещь, но лучше пока ничего не придумали. Вот, например, реформа медицинской системы. Что Матвей может сказать по ее поводу?
Разводит руками.
Я здоров. Не сталкивался с медициной.
А, предположим, замена одного из Верховных судей. Каково его мнение? Однополые браки разрешать или нет? Опыты с клетками эмбрионов? Чтоб вопросов не возникало: Америка самая свободная страна в мире. Тут делается история. Новый Рим.
Как он сюда попал, физически?
На самолете.
Я понимаю, не вплавь. В смысле по еврейской линии или как? Отец-то у него никогда не был евреем. Говорит: нет, грин-кард, вид на жительство, выиграл в лотерею. Объясняю: никакая это не лотерея, берут молодых, с высшим образованием, американцы не дураки. Иногда возьмут, конечно, старушку какую-нибудь для вида. Надо понимать, как делаются дела.
Так или эдак первый шаг совершен, он тут. Необходимо теперь шевелиться, двигаться.
Читайте газеты, разные. Очень важно, какие вы газеты читаете. Наша цивилизация проект в первую очередь финансовый и правовой. Приобщайтесь к проблемам, образовывайтесь. А не то будете жить, не знаю, как в санатории.
Он, впрочем, уже в санатории у Марго.
Неуверенно говорит:
Нам подбрасывают газету какую-то. В целлофане.
Представляю себе. Нет, серьезно.
Не хотите же вы быть неудачником, маргиналом. Извиняюсь за каламбур.
Машет рукой: согласен быть кем угодно. Лишь бы быть.
Сейчас меня как бы нет.
Романтизм. Глупости. Мы все есть.
Чем Матвей собирается зарабатывать? Нет идей. Когда нет идей в восемнадцать лет, то идут в медицину или в юриспруденцию. Но Матвею сколько уже? Двадцать шесть.
Рекомендую пока что вести дневник. Ставить перед собой цели, фиксировать их достижение. О чувствах писать не надо, чувства неинтересны, они одинаковые у всех. Говорю как специалист.
Матвей, оказывается, уже записывает кое-что. Для себя теперь дневники не ведут, мужчины особенно. Он что же, думает стать писателем? Ему и эту тему не хочется развивать. Странный молодой человек. Разумеется, у такого отца не мог получиться нормальный сын.
Впервые я оказался в их ленинградской квартире году в семьдесят седьмом по случайному, в общем-то, поводу: одной девице, существу во всех отношениях легкомысленному, понадобился какой-то отзыв, что ли, или рецензия сроки пропущены, самой заниматься бумажками невмоготу, попросила меня.
Почему домой? Он дома работает.
Хозяин попробуем обойтись без имени усадил меня в кресло, уселся сам. Нестарый еще человек, но с претензией на эдакую благородную ветхость.
Дайте-ка, протянул руку, пальцы длинные, без колец.
Я подал бумаги, он стал читать. Одну ногу обвил другой, винтом. Я так никогда не умел.
Много старых вещей, интеллигентный питерский дом. Темно-красный Ромэн Ролан, коричневый Бунин, зеленый Чехов, серенький Достоевский. Их двойники так и ездят за мной в коробках после второго-третьего запаковывания я их не доставал.
Дочитал, вздыхает:
Я этого не подпишу.
Почему? спрашиваю.
В конце концов, не мои бумажки.
Боюсь.
А чего вы боитесь?
Он пососал дужку очков.
Как вам сказать?.. Всего боюсь.
Этот случай убедил меня лишь в одном: профессиональным стукачом он не был. А ходили такие слухи.
Кофе, что ли, попить? У меня как-то нет ничего. А Матвей и не голоден. Я рассказываю ему про первую встречу с его отцом. Опускаю, конечно, некоторые детали.
Теперь он уже так не может, про ноги.
Понятное дело, развинчивается старик.
Касаясь деликатной темы. Тогда все вертелось вокруг одного: органы диссиденты. Есть что вспомнить. Только все это рассекречивание штука опасная, много биографий попортит зря. Гэбуха ведь тоже халтурила, гнала план. Вызывают, допустим, тебя: вы человек советский?
Вас вызывали? спрашивает Матвей.
Вызывали не вызывали, какая разница? Вызывали. Отвечаешь: советский. Предлагают сотрудничать. Аккуратно отказываешься: простите, и рад бы, но выпиваю, патологически откровенен. Были приемчики. Они вздыхают. А если узнаете про действия, направленные на подрыв?.. Сообщу, сообщу. Помечают себе: согласился сотрудничать без подписки.
Зачем вы мне это рассказываете? спрашивает Матвей, делает бровки домиком. Как ребенок.
Да так.
Мне интересно вызвать у него живые реакции. Психология наука экспериментальная.
Плевать на бумажки, не подписал и не подписал. Тем более с девицей той мы расстались. А через несколько лет я стал у него бывать независимо от девиц. Не мир тесен, хе-хе, прослойка тонка, так в ту пору шутили.
Трудно сказать, чем он, собственно, занимался. Говорят: человек энциклопедических знаний. А сделал что? Написал удачное предисловие. К чьим-то письмам. Софья Власьевна разве позволит что-нибудь сделать? Особенно гуманитарию.
Вот он, сидит за столом, произносит внушительно: Я как выученик академической науки а какой науки? хрен его знает, поди спроси. На столе настоечки: сам изготавливает, не худшее из чудачеств. Настоечки-водочки, во времена борьбы с пьянством многих из нас выручали. Вскрикнет вдруг: Мизерабль! жена рюмку подсунула несоответствующую. Но стихов много знал и читал хорошо.
Руки нервные, музыкальные, большая нижняя челюсть: чувствуется порода. У него и кличка была не в лицо, конечно, Дюк, за благородное происхождение и вообще по сумме качеств. Так и вижу, как он натягивает в воздухе невидимые поводья кумир на бронзовом коне стихи, стихи. Воленс-неволенс перейдешь на высокий стиль, когда о Дюке рассказываешь.
В вашем отце, Матвей, погиб настоящий артист.
Опять улыбается, нервно:
Да не совсем.
Не совсем настоящий или не совсем погиб? Очевидно, и то, и то.
Заметная фигура была Дюк. Любил все старое, не только стишки статуэтки, тарелочки, называл их пресуществлением духа, с гордостью рассказывал про дядю родного тот не эвакуировался из Ленинграда, боялся: вернется, а квартиру разграбили. Я не сторонник патефонно-чемоданной культуры, вот так, помер с голоду дядя, но ценности фамильные сохранил.
Монархизм, естественно, юдофобия, но тоже широкая, необычная: нет, это он не всерьез, эпатаж, интересничает старик. У него ведь жена еврейка. Кто, Нина Аркадьевна? Нет, Нина Аркадьевна не еврейка.
Вот эту самую Нину Аркадьевну, жену его, третью и последнюю, не могу вспомнить. Что-то стертое, извиняющееся. Нас такая была кругом скука! привлекали люди яркие, с брызжущей, пенящейся духовностью, пусть не без некоторых, так скажем, моральных изъянов. Дюк женился на ней тихонькой аспирантке что называется, как честный человек, тоже передавали шепотом.
Сам он однажды мне сообщил, что в каждый период жизни Бог посылал ему спутницу, наиболее к данному периоду подходящую. Во как, Бог. Это уже, значит, восьмидесятые, самый конец. Раньше мы о Боге от Дюка не слышали. И религию он себе подобрал с затеями. Католик восточного обряда, что-такое, или наоборот, не разбираюсь я в этих делах.
А потом та история всплыла, давняя.
В сорок девятом году Дюк учился в аспирантуре нашего родного Ленинградского университета имени товарища Жданова. Соображаю: могло так быть?
Какого года отец? спрашиваю у Матвея.
Двадцать пятого.
Ну, да. И была у них на филфаке группка поэтов громко сказано студентов, мальчиков, от семнадцати до двадцати. Филологи, лингвисты, как тогда говорили, языковеды. Живут себе и пописывают, как бы не замечая, что есть советская власть. Та не любила подобного к себе отношения, с большими была капризами.
Началось с глупости, мелочи, со стенгазеты. Мальчики тиснули в нее стишки. Дюку и некоторым другим не понравилось. Тяга к экспериментам, безвкусица, все через край. А у Дюка вкус. Импозантный молодой аспирант: любит, умеет выступить, красноречив. И внешность. Дюк и выступил не в курилке под лестницей, на собрании. Использовал термин группа: группа такого-то, по имени старшего и самого плодовитого из ребят. Само так вышло. Группа молодых филологов. В составе шести человек. Между прочим блеснул выражением: Русский язык не язык филологов и языковедов, но язык Пушкина, Гоголя и Толстого. Убрали стенгазету, все, вроде как, успокоилось.
Но через год-полтора мальчиков взяли, всех. Антисоветская группа такого-то, группа шести как в воду глядел наш Дюк. На следствии мальчики друг друга, как водится, оговорили, но основой дела послужило некое заявленьице, как оказалось его, Дюка. Выступить на факультетском собрании показалось ему недостаточно. Или же испугался: тогда уже, видно, боялся всего. Жизнь как рифма, никогда не знаешь, куда заведет, от Дюка своими ушами слышал. Вот и написал куда следует в рифму к сказанному на собрании.
Мальчикам дали по восемь лет, отсидели по пять, вышли. Поэтом не стал ни один, так что, можно сказать, Дюк оказался прав в смысле размеров их дарования. Об истории своего ареста мальчики помалкивали, до времени. А году в девяностом про это все взяла да и напечатала одна газетка, университетская: так сказать, печальные страницы истории ЛГУ.
Дюк ответил письмом в редакцию. Эпиграф придумал: Всяк человек ложь.
Да, писал Дюк, его вызвали, дал слабину, подтвердил показания ребят, те ведь дали признательные показания. Тогда мы не знали того, что знаете теперь вы, молодежь. Следствие велось с применением недозволенных методов, но и он не снимает с себя ответственности. Выступление его трагическая ошибка, но стишки действительно были так себе удостоверьтесь. Перепутал творческий семинар с собранием, ибо жил и живет в мире созвучий, идей, рифм. Между прочим, не раз подвергался гонениям: на очередном таком сборище его самого разнесли за аполитичность. И главное: теперь, когда ему приоткрылась истина, он сам себя судит судом своей веры, совести, значительно более строгим, чем суд публичный, общественный.