Пожалуйста, господин Хольгерссон, скажите, если я говорю слишком быстро или если у вас будут какие-то вопросы.
Под конец заседания, когда Ульф, Анна и еще с десяток служащих уже поднялись на ноги, чтобы уходить, докладчик подошел к Карлу.
Прошу прощения, сказал он. К вам наверняка постоянно обращаются с подобными просьбами. Он достал из портфеля книгу и положил перед Карлом. Последний труд вашего отца. Который о Кьеркегоре. Не могли бы вы попросить его подписать книгу для моей жены? Она его огромная поклонница.
Тут Ульф представил себе огромную поклонницу неимоверно тучную женщину, не умещавшуюся в собственных одеяниях, такую огромную, что ей, наверное, трудно было даже ходить. А потом он подумал: Кьеркегор. И у него в голове немедленно вспыхнул образ доктора Свенссона с его очками в роговой оправе и наивным убеждением, что жизнь сотрудника Отдела деликатных поручений была каким-то образом увлекательнее, чем у психолога с наклонностями психоаналитика.
Кьеркегор, пробормотала себе под нос Анна.
Карл был сама любезность, как всегда, мгновенно преобразившись в сына гипнотически светского профессора.
Конечно. Никаких проблем. Я увижу его в воскресенье и попрошу написать что-нибудь специально для вашей жены.
Моя жена будет страшно рада, сказал начальник. Она не пропускает ни одной его передачи. Просто огромная его поклонница.
Ульф прикрыл глаза. И увидел профессора, преследуемого по пятам группой поклонниц, причем огромные еле поспевали за более стройными и легкими на ногу, задыхаясь от усилий.
Когда он открыл глаза, Анна смотрела на него, потихоньку улыбаясь. Ульфу пришло в голову, что, может быть, они думали об одном и том же. Маловероятно, конечно, но идея пришлась ему по душе: двоим людям, которые нравятся друг другу, одновременно приходит в голову одна и та же мысль.
«Школа танцев Йоханссона» располагалась на первом этаже дома неподалеку от рынка. Дом этот явно видал лучшие времена: штукатурку на фасаде не мешало бы освежить, и входная дверь, когда-то вполне приличная, сейчас имела обшарпанный вид. Все вместе производило впечатление эдакого поблекшего шика, что, как подумалось Ульфу, очень шло заведению, где занимались бальными танцами: огни, мишура и уныние, скрывающееся под всем этим внешним блеском. Танец это иллюзия, будто гравитация и чувство неловкости преодолимы, но, увы, иллюзия только временная. Огни погаснут, замолкнет музыка, и танцоры вновь замрут без движения.
Ульф нашел на парковке местечко для «Сааба», а потом они с Анной позвонили в дверь школы. «Пожалуйста, нажмите кнопку звонка и подождите», гласила надпись рядом со звонком.
Открыла им женщина в трико.
На месте ли господин Йоханссон? спросил Ульф, демонстрируя удостоверение. Анна тоже предъявила свое. Женщина взглянула на документы и нахмурилась. Жестом она пригласила их войти и все так же, без единого слова, повела их по коридору, где на стенах висели фотографии танцоров в бальных туалетах.
Это все ваши выпускники? спросил у нее Ульф.
Женщина молча кивнула. Когда они дошли до конца коридора, она указала на дверь с большим застекленным окошком.
Вот студия, отрывисто бросила она и удалилась, исчезнув за другой, никак не отмеченной дверью.
Они подошли к двери и заглянули в окошко. Изнутри доносилась музыка: кто-то играл на фортепьяно.
Оба они оказались совершенно не готовы к открывшемуся перед ними зрелищу, и Ульф еле удержался, чтобы не рассмеяться вслух. Анна тихонько ахнула от изумления. В самом центре зала тренер крайне маленького роста вел в танце исключительно высокую партнершу, держа ее за руки, причем казалось, что она вот-вот подхватит его и поднимет в воздух, прижав к груди. Танцевали они, как мог догадываться Ульф, вальс, и музыка это подтверждала: «Голубой Дунай».
Ульф толкнул дверь, и пианист замер, прекратив играть. Тренер остановился и обернулся посмотреть, кто их прервал. Отпустив партнершу, он подошел туда, где стояли Ульф с Анной.
Хампус Йоханссон? осведомился Ульф.
Хампус, закинув голову, посмотрел на него. Потом перевел взгляд на Анну, потом опять на Ульфа.
Можете не говорить мне, кто вы.
Голос у него был высокий, певучий.
Мы начала было Анна.
Хампус ее прервал:
Я знаю, кто вы. И зачем вы сюда пришли.
Ульф внимательно изучал стоящего перед ним человека, который был чуть ли не в два раза ниже его ростом. На нем была влажная от пота футболка; еще Ульф заметил, что на обеих руках он носил кольца всего четыре, и еще одно кольцо в ухе маленькое, золотое, почти незаметное.
Мальте Густафссон, произнес Ульф.
Хампус опустил взгляд.
Я не хотел причинить ему вреда, сказал Хампус.
Ульф и Анна ждали, что он скажет.
Понимаете, он надо мною смеялся.
Ульф недоуменно нахмурился:
Смеялся над вами?
Хампус снова посмотрел на него, и Ульф заметил, что в глазах у него стоят слезы. Ему захотелось протянуть руку, чтобы утереть их, но он знал, что следователи такого не делают.
Он встречается с Ингрид, сказал Хампус. Она здесь работает. Это она, должно быть, открыла вам дверь. Они с Мальте близкие друзья. Его голос дрогнул. Любовники. Он пришел сюда и стал смотреть, как мы с Вайолет танцуем, и я заметил, как он ухмыляется. Он смеялся надо мной. И тогда я его возненавидел.
Не нужно больше ничего говорить, сказал Ульф. Только не здесь. Вы можете сделать заявление в участке.
Хампус покачал головой. Теперь стало совсем заметно, что он плачет; Анна прикусила губу.
Вам никогда не понять, продолжал он. Вы просто не знаете, что это такое когда на тебя пялятся. Каждый день. Каждый божий день. Постоянно. Люди всегда пялятся на тех, кто как-то выделяется: рост, или уродство какое, или кожа другого цвета, или что там еще. Они пялятся. Но в моем случае они иногда еще и смеются, будто я какая-то шутка. Этого нельзя не слышать. Они смеются.
Анна покачала головой.
Мне так жаль, сказала она.
И мне было так нелегко, продолжал Хампус. Потому что Ингрид мой друг, и я всегда надеялся, что однажды она меня полюбит, но она меня не любит. Не любит. Она любит этого человека с его поддельным кашемиром. Его, а не меня.
Не говорите больше ничего, сказал опять Ульф. Вам нужно побеседовать с адвокатом.
Хампус помотал головой:
Адвокату меня не спасти. Я совершил ужасную вещь. Теперь со мной покончено.
Он переступил с ноги на ногу, и Ульф заметил, что его бальные туфли из лакированной кожи, маленькие, точно детские ботиночки, оставили след на посыпанном тальком полу. Тальк совсем недавно он где-то натыкался на это слово. Но где?
Знаете, может, это не так уж серьезно, как вам кажется, услышал он вдруг свой голос.
Анна удивленно взглянула на него, но было ясно, что его слова пришлись ей по душе. В конце концов, какой в этом был смысл служить машине правосудия, если нельзя было порой проявить милосердие?
Знаете, может, это не так уж серьезно, как вам кажется, услышал он вдруг свой голос.
Анна удивленно взглянула на него, но было ясно, что его слова пришлись ей по душе. В конце концов, какой в этом был смысл служить машине правосудия, если нельзя было порой проявить милосердие?
Мы можем предъявить вам обвинение в нанесении легких телесных, продолжал Ульф. Кроме того, можно внести в дело смягчающие обстоятельства например, провокацию со стороны пострадавшего. Вас, без сомнения, спровоцировали. Знаете, это совсем не обязательно, чтобы дело кончилось тюрьмой. Я могу дать прокурору особые рекомендации. Он мой друг.
Друг этот был Ларс, который был готов для Ульфа на многое, хотя последнему и не было об этом известно.
Хампус пробормотал что-то себе под нос.
Что вы сказали? переспросила Анна.
Я сказал: никогда такого больше не сделаю.
Она взглянула ему в лицо и поверила ему.
Мне так жаль, проговорила она. Вы думаете, мы не понимаем, но на самом деле мы понимаем, правда.
Она права, добавил Ульф.
Хампус вытер щеку рукой:
Я так понимаю, мне теперь нужно пойти с вами.
Ульф кивнул.
Это займет какое-то время. Но я уверен: совсем скоро вы сможете вернуться домой.
Хотя, может быть, и не сегодня, добавила Анна.
Глава 4
Бим
Бим жила со своей матерью, Элвинией Сундстрём, которая занималась реставрацией гобеленов. Бим было двадцать лет, и она училась в университете Мальмё, где изучала социальную географию. Они с матерью занимали маленькую квартирку с балконом, где летом выращивали цветы и травы: розмарин, базилик, гвоздику. Муж Элвинии, Фредрик отец Бим, раньше был офицером шведского военно-морского флота, но теперь, по слухам, держал гостиницу на севере страны, вместе со своей второй женой, женщиной, которая, по мнению Элвинии, разрушила ей жизнь, уведя у нее мужа и лишив Бим отца.
Он был слабым человеком, сказала она как-то подруге. Как и все мужчины. Так что ее вины здесь, конечно же, больше. Она знала, что он женат, что у него маленький ребенок; все, что ей нужно было сделать, сказать ему: «Нет, спасибо». И что, она это сделала? Нет.
Может, женщины тоже бывают слабыми, ответила ей подруга.
Но Элвинию было не так-то легко сбить с толку.
Нет, не бывают, заявила она. Женщины сильные.
Поначалу Бим сильно скучала по отцу и часто заговаривала о его возвращении.
Папа ведь скоро приедет, правда? спрашивала она у матери. Его корабль уже возвращается, да?
Элвинии приходилось непросто. В первое время Фредрик еще старался поддерживать отношения с дочерью писал ей, слал подарки, но повидать ее он приезжал нечасто, а потом, спустя год, и вовсе перестал. Элвиния пыталась объяснить дочери, что отец любит ее, но ему сложно видеться с ними столько, сколько ему хотелось бы.
Он же моряк, понимаешь? сказала она как-то дочери. Моряки подолгу не бывают дома, это обычное дело. У них на кораблях есть каюты с кроватями и шкафами, где они хранят все свои вещи. Такая уж у моряков жизнь, дорогая. Вечно их нет дома. Мне кажется, он сейчас на Фаррерских островах это очень далеко. Ничего не поделаешь.
Но я же видела его из окна автобуса, ответила Бим. Помнишь? Всего неделю назад. Мы ехали в автобусе и вдруг увидели его он шел по улице, в своей форме. Я стала стучать в окно, но он не услышал, да и вообще автобус ехал слишком быстро.
Может, это был вовсе не он, сказала Элвиния. Люди часто бывают очень похожи друг на друга, дорогая. Это, наверное, был кто-то другой.
Тут она чуточку солгала; конечно, это был Фредрик, но эта женщина разлучница с севера, соблазнительница шла рядом с ним. Уж конечно, она была с ним. Это была ложь во спасение, призванная оградить ребенка от жестокой правды и взрослого эгоизма. Но у этой лжи, как это часто случается, были последствия. Говорить ребенку, будто то, что она видела собственными глазами, не существует, значит напрашиваться на определенные последствия для ее психики. Но что Элвиния могла поделать? Хорошо людям рассуждать, что, мол, ребенку всегда надо говорить правду, что только так они смогут примириться с тем, что мир суров, но, размышляла она, разве это делало детей счастливее? Или просто лишало их надежд и невинного взгляда на мир лишало их самой сути детства? Хотела ли она, чтобы Бим росла, думая, что отец совсем ее не любит, что он намеренно бросил ее, или пускай лучше верит, что только служебные обязанности мешают ему проявлять любовь и привязанность, которые он, без сомнений, чувствовал по отношению к семье? Для Элвинии ответ был очевиден: Бим следует уважать своего вечно отсутствующего отца, потому что уж лучше такой отец, чем вообще никакого. Так она считала, и ей казалось, что она прочла или она убедила себя, что прочла, в каком-то журнале или где-то еще, что именно так и следует поступать в подобных обстоятельствах. Риск, конечно, был, и без последствий, верно, не обойтись. Но это ведь всем известно как известно всем, что любые наши поступки обусловлены поступками других людей по отношению к нам. Сказанной нам ложью в той же мере, как и сказанной нам правдой.