Расплетая радугу. Наука, заблуждения и потребность изумляться - Ричард Докинз 10 стр.


Глава 3

Звездный штрихкод

И прежде никогда
Дрожащей радуги весенние оттенки
Не услаждали глаз мой, как теперь,
Когда мне указала длань науки
На солнца заходящего лучи,
Встречающие тучу на востоке.
Они струятся сквозь ее туман,
Сквозь каждую из мириад росинок,
Толпящихся у света на пути,
И, наконец, от вогнутой их стенки
Отталкиваясь, вновь спешат лучи
Навстречу той сверкающей громаде,
Откуда брал начало весь их путь.
И если вдруг на этом возвращенье
Случайно их застигнет чей-то глаз,
То, разойдясь по полосам различным,
Они совьют венок из всех цветов:
От пышной розы до фиалки бледной.

Марк Эйкенсайд, «Услады воображения» (1744 г.)

В декабре 1817 года английский живописец и критик Бенджамин Хейдон представил Джона Китса Уильяму Вордсворту за ужином в своей лондонской мастерской, где также присутствовали Чарльз Лэм и прочие представители литературных кругов. На видном месте была выставлена новая картина Хейдона, изображавшая вход Христа в Иерусалим, с фигурами Ньютона, верующего, и Вольтера, скептика. Лэм, напившись, стал упрекать художника за то, что тот нарисовал Ньютона,  «этот парень не верил ни во что, если только это не было так же ясно, как три стороны треугольника». Китс поддержал Лэма: Ньютон, по его мнению, уничтожил всю поэзию радуги, сведя ее к преломлению света, проходящего сквозь призму. «Спорить с ним было бесполезно,  писал Хейдон,  и все мы выпили за здоровье Ньютона и за то, чтоб математике пусто было». Много лет спустя Хейдон вспомнит этот «нетленный ужин» в своем письме к Вордсворту тому из собутыльников, кто еще оставался в живых.

КОНЕЦ ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ОТРЫВКА

В декабре 1817 года английский живописец и критик Бенджамин Хейдон представил Джона Китса Уильяму Вордсворту за ужином в своей лондонской мастерской, где также присутствовали Чарльз Лэм и прочие представители литературных кругов. На видном месте была выставлена новая картина Хейдона, изображавшая вход Христа в Иерусалим, с фигурами Ньютона, верующего, и Вольтера, скептика. Лэм, напившись, стал упрекать художника за то, что тот нарисовал Ньютона,  «этот парень не верил ни во что, если только это не было так же ясно, как три стороны треугольника». Китс поддержал Лэма: Ньютон, по его мнению, уничтожил всю поэзию радуги, сведя ее к преломлению света, проходящего сквозь призму. «Спорить с ним было бесполезно,  писал Хейдон,  и все мы выпили за здоровье Ньютона и за то, чтоб математике пусто было». Много лет спустя Хейдон вспомнит этот «нетленный ужин» в своем письме к Вордсворту тому из собутыльников, кто еще оставался в живых.

А помнишь ли, как Китс предложил тост «чтоб памяти Ньютона пусто было»? А когда ты, прежде чем выпить, стал требовать объяснений, ответил: «Это за то, что он разрушил поэзию радуги, сведя ее к какой-то призме». Эх, дорогой мой старина, никогда нам с тобой больше не видать таких деньков!

«Автобиография и воспоминания»

Через три года после ужина у Хейдона Китс писал в своей внушительных размеров поэме «Ламия» (1820 г.):

От прикосновенья
Холодной философии виденья
Волшебные не распадутся ль в прах?
Дивились радуге на небесах
Когда-то все, а ныне что нам в ней,
Разложенной на тысячу частей?
Подрезал разум ангела крыла,
Над тайнами линейка верх взяла,
Не стало гномов в копи заповедной[20]

Вордсворт лучше относился и к науке, и к Ньютону, чей разум «вечно бороздил необозримый мысли океан»[21]. Более того, в своем предисловии к «Лирическим балладам» (1802 г.) он предвидел то время, когда «сложнейшие открытия химиков, ботаников, минералогов станут такими же неотъемлемыми темами поэзии, как и любые другие»[22]. Его соавтор Сэмюэл Тейлор Кольридж сказал где-то еще, что, «дабы получить одного Шекспира или Мильтона, потребуются души 500 сэров Исааков Ньютонов». Это может быть истолковано как неприкрытая враждебность одного из ведущих поэтов-романтиков к науке как таковой, однако в случае с Кольриджем дело обстояло сложнее. Он читал много научной литературы и сам воображал себя научным мыслителем не в последнюю очередь в области света и цвета, где претендовал на то, чтобы считаться предшественником Гёте. Кое-какие из научных рассуждений Кольриджа, как выяснилось, оказались плагиатом, и он, вероятно, был не слишком критичен по отношению к источникам, с которых списывал. Он предавал анафеме не ученых вообще, а Ньютона в частности. Его уважением пользовался сэр Гемфри Дэви, чьи лекции в Королевском институте он посещал, «дабы пополнить свой запас метафор». Ему казалось, что открытия Дэви по сравнению с ньютоновскими «более интеллектуальны, сильнее облагораживают человеческую природу и наделяют ее б ó льшими возможностями». Из этих слов о новых возможностях и облагораживании можно заключить, что сердце Кольриджа было отзывчиво к науке, пусть и не к Ньютону лично. Но он не сумел соответствовать своим же принципам «раскрывать и приводить в порядок» мысли в виде «четких, ясных и поддающихся пересказу понятий». Когда в письме, написанном в 1817 году, он берется за тему, собственно, спектра и расплетания радуги, то так путается, что кажется, будто он почти что не в себе:

Для меня, признаюсь, положения Ньютона, во-первых, о световом Луче как о физическом синодическом Индивидууме; во-вторых, о том, будто бы 7 особых индивидуумов сосуществуют (посредством какой связки?) внутри этого сложного, но делимого Луча; в-третьих, что Призма просто механически рассекает Луч; и в-последних, что Свет, как общий результат, = неразбериха.

В другом письме 1817 года он вновь садится на своего любимого конька:

Итак, еще раз: Цвет это Гравитация под действием Света, причем Желтый это положительный полюс, а синий отрицательный. Красный же представляет собой зенит, или Экватор. В то же время Звук это Свет под действием, или верховенством, Гравитации.

Быть может, Кольридж просто слишком рано родился, а то бы прослыл постмодернистом.

КОНЕЦ ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ОТРЫВКА

В другом письме 1817 года он вновь садится на своего любимого конька:

Итак, еще раз: Цвет это Гравитация под действием Света, причем Желтый это положительный полюс, а синий отрицательный. Красный же представляет собой зенит, или Экватор. В то же время Звук это Свет под действием, или верховенством, Гравитации.

Быть может, Кольридж просто слишком рано родился, а то бы прослыл постмодернистом.

Различение изображений и фона, преобладающее в «Радуге земного тяготения», также очевидно и в «Вайнленде»[23], хотя и в более самостоятельном смысле. Подобным образом Деррида использует термин «субсемиотическая теория культуры», чтобы обозначить роль читателя как поэта. Итак, тема контекстуализирована в рамках теории посткультурного капитализма, рассматривающей язык как парадокс.

Это взято с веб-страницы https://www.monash.edu, где можно найти буквально неисчерпаемые залежи бессмыслицы такого рода. Ничего не означающая словесная игра модных франкоязычных «мыслителей», превосходно разоблаченная в книге Алана Сокала и Жана Брикмона «Интеллектуальные уловки» (1998 г.), не имеет, кажется, никакой иной цели, кроме как впечатлять легковерных. Эти авторы даже не хотят, чтобы их понимали. Моя коллега призналась как-то одному американскому последователю постмодернистской философии, что его книга показалась ей очень трудной для понимания. «О, благодарю вас»,  улыбнулся он ей в ответ, будучи явно польщен таким комплиментом. По сравнению с этим научные блуждания Кольриджа вполне можно принять за искреннюю, пусть и непоследовательную, тягу к пониманию окружающей природы. Нам следует отметить его как единственную в своем роде аномалию и двигаться дальше.

Почему у Китса в «Ламии» философия «линейки» названа «холодной» и почему перед ней распадается «в прах» все волшебство? Что такого ужасающего в разуме? Тайны не утрачивают свою поэзию, будучи разгаданными. Как раз наоборот: ответ зачастую оказывается красивее самой загадки, и, в любом случае, объяснив одну тайну, вы обнаруживаете другие возможно, способные пробуждать еще более великую поэзию. Некий приятель прославленного физика-теоретика Ричарда Фейнмана однажды упрекнул ученых в том, что, изучая цветок, они не замечают его красоты. Фейнман ответил:

Та красота, которую видишь ты, мне тоже доступна. Но я вижу и более глубокую красоту, которая не столь охотно открывается другим. Я могу видеть сложные взаимодействия, в которые вступает этот цветок. Он красного цвета. Если у растений есть цвет, означает ли это, что они эволюционировали, чтобы привлекать насекомых? Отсюда возникает новый вопрос: способны ли насекомые видеть в цвете? Есть ли у них эстетическое чувство? И так далее. Я не понимаю, каким образом изучение цветка может хоть что-то отнять от его красоты. Оно только прибавляет к ней.

«Вспоминая мистера Фейнмана»

Осуществив рассечение радуги на свет с различными длинами волн, Ньютон заложил основы для максвелловской теории электромагнитного поля, а следовательно, и для эйнштейновской специальной теории относительности. Если вы находите поэтическую таинственность в радуге, то вам просто необходимо отведать относительность! Эйнштейн и сам мог подходить к науке с откровенно эстетическими мерками возможно, даже чересчур увлекаясь. «Самое прекрасное, что мы можем испытать,  говорил он,  это ощущение тайны. Оно источник любого подлинного искусства и науки». Сэр Артур Эддингтон, чьи собственные научные труды тоже были отмечены печатью поэзии, воспользовался солнечным затмением 1919 года, чтобы проверить общую теорию относительности. Вернувшись с острова Принсипи, он, по словам Банеша Хофмана, объявил, что в Германии живет величайший ученый эпохи. У меня горло перехватывало от волнения, когда я читал об этом, но Эйнштейн отнесся к своему триумфу невозмутимо: если бы результат наблюдений оказался иным, «тем было бы хуже для уважаемого лорда. Моя теория верна».

Исаак Ньютон сделал себе свою собственную радугу в затемненном помещении. Маленькая дырочка, проделанная в ставнях, пропускала солнечный свет. На его пути была установлена та самая пресловутая призма, которая преломляла (отклоняла) луч на некий угол: в первый раз, когда он проникал в стекло, а потом еще раз когда он снова выходил в воздух через противоположную грань призмы. Когда же этот свет доходил до стены, на ней четко отображались цвета спектра. Ньютон не был первым, кто получил искусственную радугу, используя призму, но именно он впервые доказал с ее помощью, что белый свет представляет собой смесь разнообразных оттенков. Призма рассортировывает их, отклоняя на разные углы: синий более резко, красный слабее, а зеленый, желтый и оранжевый на углы промежуточных значений. Прежде, понятное дело, думали, будто призма оказывает какое-то дополнительное воздействие на свет, подкрашивая его, а не просто выделяет цвета из уже существующей смеси. Ньютон поставил точку в этом вопросе благодаря двум опытам, в которых свет пропускался через вторую призму. В своем experimentum crucis за первой призмой он ставил заслонку, пропускавшую только небольшую часть спектра скажем, красную. Когда этот красный свет снова преломлялся второй призмой, он оставался все таким же красным. Это показало, что призма качественно не влияет на свет, а просто разделяет на компоненты то, что в норме представляет собой смесь. В другом решающем опыте Ньютон перевернул вторую призму вверх ногами. И веер из спектральных цветов, который был развернут первой призмой, вторая опять сложила воедино. Из нее выходил вновь воссозданный свет белой окраски.

Назад Дальше