Патриция слегка поеживалась.
Вам холодно? спросил я.
Подняв плечи, она спрятала руки в рукава мехового жакета.
Сейчас пройдет. Там было довольно жарко.
Вы слишком легко одеты, сказал я. По вечерам еще холодно.
Она покачала головой:
Не люблю тяжелую одежду. Хочется, чтобы стало наконец тепло. Не выношу холода. Особенно в городе.
В «кадиллаке» тепло, сказал я. У меня на всякий случай припасен плед.
Я помог ей сесть в машину и укрыл ее колени пледом. Она подтянула его выше.
Я помог ей сесть в машину и укрыл ее колени пледом. Она подтянула его выше.
Вот замечательно! Вот и чудесно. А холод нагоняет тоску.
Не только холод. Я сел за руль. Покатаемся немного?
Она кивнула:
Охотно.
Куда поедем?
Просто так, поедем медленно по улицам. Все равно куда.
Хорошо.
Я запустил мотор, и мы медленно и бесцельно поехали по городу. Было время самого оживленного вечернего движения. Мотор работал совсем тихо, и мы почти бесшумно двигались в потоке машин. Казалось, что наш «кадиллак» корабль, неслышно скользящий по пестрым каналам жизни. Проплывали улицы, ярко освещенные подъезды, огни домов, ряды фонарей, сладостная, мягкая взволнованность вечернего бытия, нежная лихорадка озаренной ночи, и над всем этим, между краями крыш, свинцово-серое большое небо, на которое город отбрасывал свое зарево.
Девушка сидела молча рядом со мной; свет и тени, проникавшие сквозь стекло, скользили по ее лицу. Иногда я посматривал на нее; я снова вспомнил тот вечер, когда впервые увидел ее. Лицо ее стало серьезнее, оно казалось мне более чужим, чем за ужином, но очень красивым; это лицо еще тогда поразило меня и не давало больше покоя. Было в нем что-то от таинственной тишины, которая свойственна природе деревьям, облакам, животным, а иногда и женщине.
Мы ехали по тихим загородным улицам. Ветер усилился, и казалось, что он гонит ночь перед собой. Вокруг большой площади стояли небольшие дома, уснувшие в маленьких садиках. Я остановил машину.
Патриция Хольман потянулась, словно просыпаясь.
Как хорошо, сказала она. Будь у меня машина, я бы каждый вечер совершала на ней медленные прогулки. Все кажется совсем неправдоподобным, когда так бесшумно скользишь по улицам. Все наяву и в то же время как во сне. Тогда по вечерам никто, пожалуй, и не нужен
Я достал пачку сигарет.
А ведь вообще вечером хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, правда?
Она кивнула:
Вечером да Когда наступает темнота Странная это вещь.
Я распечатал пачку:
Американские сигареты. Они вам нравятся?
Да, больше других.
Я дал ей огня. Теплое и близкое пламя спички осветило на мгновение ее лицо и мои руки, и мне вдруг пришла в голову безумная мысль, будто мы давно уже принадлежим друг другу.
Я опустил стекло, чтоб вытянуло дым.
Хотите немного поводить? спросил я. Это вам доставит удовольствие.
Она повернулась ко мне:
Конечно, хочу, только я не умею.
Совсем не умеете?
Нет. Меня никогда не учили.
В этом я усмотрел какой-то шанс для себя.
Биндинг мог бы давным-давно обучить вас, сказал я.
Она рассмеялась:
Биндинг слишком влюблен в свою машину. Никого к ней не подпускает.
Это просто глупо, заявил я, радуясь случаю уколоть толстяка. Вы сразу же поедете сами. Давайте попробуем.
Все предостережения Кестера развеялись в прах. Я распахнул дверцу и вылез, чтобы пустить ее за руль. Она всполошилась:
Но ведь я действительно не умею водить.
Неправда, возразил я. Умеете, но не догадываетесь об этом.
Я показал ей, как переключать скорости и выжимать сцепление.
Вот, сказал я, закончив объяснения. А теперь трогайте!
Минутку! Она показала на одинокий автобус, медленно кативший по улице. Не пропустить ли его?
Ни в коем случае!
Я быстро включил скорость и отпустил педаль сцепления. Патриция судорожно вцепилась в рулевое колесо, напряженно вглядываясь вперед.
Боже мой, мы едем слишком быстро!
Я посмотрел на спидометр:
Прибор показывает ровно двадцать пять километров в час. На самом деле это только двадцать. Неплохой темп для стайера.
А мне кажется, целых восемьдесят.
Через несколько минут первый страх был преодолен. Мы ехали вниз по широкой прямой улице. «Кадиллак» слегка петлял из стороны в сторону, будто его заправили не бензином, а коньяком. Иногда колеса почти касались тротуара. Но постепенно дело наладилось, и все стало так, как я и ожидал: в машине были инструктор и ученица. Я решил воспользоваться своим преимуществом.
Внимание, сказал я. Вот полицейский!
Остановиться?
Уже слишком поздно.
А что, если я попадусь? Ведь у меня нет водительских прав.
Тогда нас обоих посадят в тюрьму.
Боже, какой ужас! Испугавшись, она пыталась нащупать ногой тормоз.
Дайте газ! приказал я. Газ! Жмите крепче! Надо гордо и быстро промчаться мимо него. Наглость лучшее средство в борьбе с законом.
Полицейский не обратил на нас внимания. Девушка облегченно вздохнула.
До сих пор я не знала, что регулировщики выглядят как огнедышащие драконы, сказала она, когда мы проехали несколько сот метров.
Так они выглядят, если наехать на них машиной. Я медленно подтянул ручной тормоз. Вот великолепная пустынная улица. Свернем в нее. Здесь можно хорошенько потренироваться. Сначала поучимся трогать с места и останавливаться.
Беря с места на первой скорости, Патриция несколько раз заглушала мотор. Она расстегнула жакет:
Что-то жарко мне стало! Но я должна научиться!
Внимательная и полная рвения, она следила за всем, что я ей показывал. Потом она сделала несколько поворотов, издавая при этом взволнованные короткие восклицания. Фары встречных машин вызывали в ней дьявольский страх и такую же гордость, когда они оказывались позади. Вскоре в маленьком пространстве, полуосвещенном лампочками приборов на контрольном щитке, возникло чувство товарищества, какое быстро устанавливается в практических делах, и, когда через полчаса я снова сел за руль и повез ее домой, мы чувствовали такую близость, будто рассказали друг другу историю всей своей жизни.
Недалеко от Николаиштрассе я опять остановил машину. Над нами сверкали красные огни кинорекламы. Асфальт мостовой переливался матовыми отблесками, как выцветшая пурпурная ткань. Около тротуара блестело большое черное пятно у кого-то пролилось масло.
Так, сказал я, теперь мы имеем полное право опрокинуть по рюмочке. Где бы нам это сделать?
Патриция Хольман задумалась на минутку.
Давайте поедем опять в этот милый бар с парусными корабликами, предложила она.
Меня мгновенно охватило сильнейшее беспокойство. Я мог дать голову на отсечение, что там сейчас сидит последний романтик. Я заранее представлял себе его лицо.
Ах, сказал я поспешно, что там особенного? Есть много более приятных мест
Не знаю Мне там очень понравилось.
Правда? спросил я изумленно. Вам понравилось там?
Да, ответила она смеясь. И даже очень
«Вот так раз! подумал я. А я-то ругал себя за это!» Я еще раз попытался отговорить ее:
Но по-моему, сейчас там битком набито.
Можно подъехать и посмотреть.
Да, это можно.
Я обдумывал, как мне быть.
Когда мы приехали, я торопливо вышел из машины:
Побегу посмотрю. Сейчас же вернусь.
В баре не было ни одного знакомого, кроме Валентина.
Скажи-ка, Готтфрид уже был здесь?
Валентин кивнул:
Он ушел с Отто. Полчаса назад.
Жаль, сказал я с явным облегчением. Мне очень хотелось их повидать.
Я пошел обратно к машине.
Рискнем, заявил я. К счастью, тут сегодня не так уж страшно.
Все же из предосторожности я поставил «кадиллак» за углом, в самом темном месте.
Мы не посидели и десяти минут, как у стойки появилась соломенная шевелюра Ленца. «Проклятие, подумал я, дождался! Лучше бы это произошло через несколько недель».
Казалось, что Готтфрид намерен тут же уйти. Я уже считал себя спасенным, но вдруг заметил, что Валентин показывает ему на меня. Поделом мне в наказание за вранье. Лицо Готтфрида, когда он увидел нас, могло бы послужить великолепным образцом мимики для наблюдательного киноактера. Глаза его выпучились, как желтки яичницы-глазуньи, и я боялся, что у него отвалится нижняя челюсть. Жаль, что в баре не было режиссера. Бьюсь об заклад, он немедленно предложил бы Ленцу ангажемент. Его можно было бы, например, использовать в фильме, где перед матросом, потерпевшим кораблекрушение, внезапно из пучины всплывает морской змей.
Готтфрид быстро овладел собой. Я бросил на него взгляд, умоляя исчезнуть. Он ответил мне подленькой ухмылкой, оправил пиджак и подошел к нам.
Я знал, что мне предстоит, и, не теряя времени, перешел в наступление.
Ты уже проводил фрейлейн Бомблат домой? спросил я, чтобы сразу нейтрализовать его.
Да, ответил он, не моргнув глазом и не выдав ничем, что до этой секунды ничего не знал о существовании фрейлейн Бомблат. Она шлет тебе привет и просит, чтобы ты позвонил ей завтра утром пораньше.
Это был неплохой контрудар. Я кивнул:
Ладно, позвоню. Надеюсь, она все-таки купит машину.
Это был неплохой контрудар. Я кивнул:
Ладно, позвоню. Надеюсь, она все-таки купит машину.
Ленц опять открыл было рот, но я ударил его по ноге и посмотрел так выразительно, что он, усмехнувшись, осекся.
Мы выпили несколько рюмок. Боясь захмелеть и сболтнуть что-нибудь лишнее, я пил только коктейли «Сайдкар» с большими кусками лимона.
Готтфрид был в отличном настроении.
Только что заходил к тебе, сказал он. Думал, пройдемся вместе. Потом зашел в луна-парк. Там устроили великолепную новую карусель и американские горки. Давайте поедем туда! Он посмотрел на Патрицию.
Едем немедленно! воскликнула она. Люблю карусели больше всего на свете!
Поедем, сказал я. Мне хотелось уйти из бара. На свежем воздухе все должно было стать проще.
Шарманщики передовые форпосты луна-парка. Меланхолические нежные звуки. На потертых бархатных накидках шарманок можно увидеть попугая или маленькую озябшую обезьянку в красной суконной курточке. Резкие выкрики торговцев. Они продают состав для склеивания фарфора, алмазы для резания стекла, турецкий мед, воздушные шары и ткани для костюмов. Холодный синий свет и острый запах карбидных ламп. Гадалки, астрологи, ларьки с пряниками, качели-лодочки, павильоны с аттракционами. И наконец, оглушительная музыка, пестрота и блеск освещенные, как дворец, вертящиеся башни карусели.
Вперед, ребята! С растрепавшимися на ветру волосами Ленц ринулся к американским горкам здесь был самый большой оркестр. Из позолоченных ниш, по шесть из каждой, выходили фанфаристы. Размахивая фанфарами, прижатыми к губам, они оглашали воздух пронзительными звуками, поворачивались во все стороны и исчезали. Это было грандиозно.