Зверобой не соврал, спустя десять минут потянуло костерком. К дыму примешивался сладкий дух печеной картошки. Или это просто с голодухи почудилось?
Дальше сами, Зверобой остановился на краю лесной поляны, на которой, Митяй теперь знал это наверняка, расположился партизанский отряд. У меня своя дорога, у вас своя. Живой хоть Гриня? спросил вроде и равнодушно, а вроде и участливо.
Живой! ответили они с Соней в один голос. Сева промолчал. После известия о Танькиной гибели он все больше отмалчивался да хмурился.
Ну, раз живой, так и хорошо. Зверобой отступил в темноту, и уже оттуда послышался его простуженный голос: Если выживет, так передайте, что Вася Зверобой свой должок ему вернул сполна. Квиты мы с Гриней.
Отвечать они не стали, да и некому было отвечать: Зверобой исчез, растворился в темноте. Хоть бы Горыныч его отпустил, мелькнула в голове тревожная мысль. Мелькнула и тут же исчезла в круговерти других куда более важных мыслей. Они дошли до партизанского отряда! И теперь его батю точно спасут!
На самых подступах к лагерю их остановил часовой дед с двустволкой. Деда Митяй узнал, а дед узнал Митяя. Разговор у них получился короткий и деловитый на ходу. Из разговора этого стало ясно, что из Видово до отряда добрались человек двадцать. Ну как добрались подобрали их партизаны во время последней вылазки. Кое-кто решил двигаться в город к родственникам, но были и такие, кому деваться было некуда, у кого ни дома не осталось, ни родных. Те укрылись здесь, за болотом.
Нам нужен врач, сказал Митяй, когда они вышли наконец к костру. Есть у вас тут врач?
Раньше не было, а вот после набега фрицев появился. Дед бросил быстрый взгляд на батю, покачал головой. Зосимович. Ты же знаешь его, малец, он тоже из Видово. Подобрали его в лощине босого, чуть ли не в исподнем, но с медицинским чемоданчиком. Вот так человек за дело свое радеет, портки надеть не успел, а инструменты с собой прихватил.
Зосимович был старый и вредный, Зосимовича Митяй недолюбливал. Случались у них пренеприятные встречи. Однажды Митяй руку сломал, а Зосимович ее складывал и гипсовал. Дрогой раз повстречались из-за рассеченной камнем брови. Бровь пришлось зашивать, а дальше еще и выслушивать нотации сначала от врача, потом от бабы Оли, а потом и от мамки. Но Зосимович был врачом и только за одно это Митяй был готов простить ему все свои детские страдания.
Батю внесли в избу. Не то чтобы очень большую, не больше охотничьего домика, но зато жарко натопленную и чистую. От тепла Митяй сразу «поплыл», захотелось прижаться к горячему печному боку и закрыть глаза. Но не время! Сначала нужно решить с доктором.
Зосимович пришел через пару минут. На нем была не по размеру большая телогрейка и подпоясанные веревкой ватные штаны. Наверное, поэтому Митяй его сразу не признал. Привык, что Зосимович из интеллигентов, вечно при шляпе, трости и галстуке. А тут такой. Правда, видать, что убегал от фрицев без портков.
Показывайте! велел он, не здороваясь, а потом крикнул кому-то, кто остался снаружи: Света мало! Принесите еще лампу!
Батю они с Севой к тому времени положили на сколоченный из сосновых досок стол. Стол бы узкий и длинный, батя как раз поместился на нем в полный рост. В тусклом свете керосинки он был похож на покойника, и Митяй едва сдержался, чтобы не прижаться ухом к его груди.
Живой, Соня кивнула успокаивающе. Вот только не было в ее взгляде особой надежды. Она возилась с повязками, готовила к приходу врача.
Ну-ка, барышня, дайте подступиться к пациенту. Голос Зосимовича звучал ворчливо, но бодро. Дайте, дайте
Бодрые нотки исчезли, стоило доктору увидеть раны. Между седых бровей пролегла глубокая морщина.
Он живой, сказал Митяй, протискиваясь к столу.
Зосимович ничего не ответил, он пытался нащупать пульс.
Зосимович ничего не ответил, он пытался нащупать пульс.
Он живой, повторил Митяй, это просто чудится, что мертвый.
Мне не чудится. Зосимович обернулся на него через плечо и, кажется, только сейчас узнал. Митя? Голос его смягчился. Нашелся
Батю моего спасите, попросил Митяй шепотом. Хотелось кричать криком, но он боялся, что крик сорвется в плач. Нельзя ему плакать. Он еще там, в упырином подземелье, решил, что ни плакать никогда не будет, ни бояться ничего не станет.
Что смогу, проворчал Зосимович, а потом гаркнул: Лидия Сергеевна, ну что вы там возитесь, голубушка?
Я здесь, послышался за их спинами тихий голос. Я все принесла, что велели.
На пороге стояла невысокая не то девушка, не то женщина в скупом свете керосинки было не разобрать. В руках она держала большой алюминиевый таз, накрытый льняным полотенцем. За ней маячил тот самый дед-часовой, высоко над головой он держал еще одну лампу.
Идите сюда, Лидия Сергеевна. Зосимович посторонился. Видите, какой тут случай
Вижу. Она подошла к столу, склонилась над батей. Лицо ее было худым и болезненно бледным, русые волосы завязаны в такой тугой пучок, что глаза казались чуть раскосыми. Не старуха, но и не молоденькая девушка, не такая, как Соня. Лет тридцати, навскидку. Да и что ему за дело до ее возраста?! Его сейчас волнует лишь одно. И если эта тетка спросит, жив ли его батя, он заорет
Не спросила, просто уставилась на раны, раскосые ее глаза удивленно расширились.
Ассистировать будете. Зосимович не спрашивал, он отдавал приказы. Попробую извлечь пули. Кровотечение, смотрю, остановилось. Так, мне нужен чистый инструмент, горячая вода, самогон, нормальный свет. И что в операционной делают посторонние? Он словно бы увидел их всех в первый раз. Попрошу на выход, молодые люди! И так антисанитария страшная. Не представляю даже, что делать со всем этим.
Митяй хотел было спорить, но Соня крепко взяла его за руку, заглянула в глаза.
Так нужно, сказала одними губами. Пойдем, Митя.
Снаружи было холодно. Он уже успел привыкнуть к расслабляющему теплу и теперь как-то враз озяб, задрожал, как осиновый лист.
Дяденька, Соня обратилась к деду-часовому. Где бы им согреться и просушиться?
Я здесь останусь! Митяй упрямо сунулся к окну, но Лидия Сергеевна прямо перед его носом задернула занавески.
Здесь ты никому не поможешь, малец, сказал дед и поманил их за собой. Пойдемте, покажу, где можно обсушиться, а потом покормим вас, чем бог послал.
Митяй снова пытался сопротивляться, но как-то внезапно выяснилось, что у него совсем не осталось сил. Сева взял его под руку, как барышню какую, и молча поволок за дедом.
В качестве временного прибежища им выделили землянку. Из мебели в ней, считай, ничего и не было, зато в печке-буржуйке потрескивал огонь.
С одежей у нас туго. Дед поскреб щетинистый подбородок. Но сейчас распоряжусь, ребятки что-нибудь найдут на смену. А там уже и ваша просохнет.
Он вернулся в землянку спустя четверть часа, вслед за ним шел хмурый, незнакомый Митяю пацан. Наверное, из городских. Пацан нес в руках кипу какого-то тряпья.
Вот, сказал вместо приветствия и швырнул тряпье на деревянную лавку.
Что нашли. Дед пожал плечами, а потом глянул на Соню и велел: Ты, девонька, выйди пока во двор. Пусть эти орлы переоденутся, а потом Петька, он кивнул на пацана, отведет вас на кухню.
Петька широко, во всю пасть, зевнул, с интересом зыркнул на Соню. Соня пожала плечами и молча вышла из землянки.
На переодевание ушло минут пятнадцать. Они с Севой долго не могли разобраться в этом ворохе штанов, рубах и свитеров. Одежда была несвежая, местами с подозрительно похожими на кровь пятнами. Но она была сухая, а это самое главное. Две пары кирзовых сапог стояли недалеко от печки. И Севе, и Митяю они оказались велики, но вопрос несоответствия кое-как решился портянками. На выходе получилось два деревенских дурачка в одеже с чужого плеча и при автоматах. Хочешь плачь, хочешь смейся. Митяю хотелось выть, поэтому он сказал зло и задиристо:
Жрать охота.
Сева ничего не ответил, и это задело еще сильнее. Только жалости ему и не хватало в сложившейся ситуации. Митяй сжал кулаки. Он уже готовился сказать что-нибудь злое и едкое, после чего непременно начнется потасовка, но Сева его опередил:
Он выкарабкается. У него есть и фарт, и надежда.
Он выкарабкается. У него есть и фарт, и надежда.
И сразу прошла злость. Злость прошла, а боль осталась. И чтобы заглушить ее хоть как-то, хоть чем-то, Митяй сказал:
Она была хорошей девчонкой.
Сева глянул на него искоса, покачал головой. Лучше бы он молчал, лучше бы ничего не говорил, столько боли было в Севином взгляде.
Мы за нее отомстим. Митяй закинул на плечо автомат. Мы за них всех отомстим.
Отомстим, эхом отозвался Сева. Думал он сейчас о чем-то своем.
Снаружи их ждали Петька и Соня. Петька окинул их презрительным взглядом, сплюнул себе под ноги. Зачесались кулаки, но Митяй не дал себе воли. С волей нужно было что-то делать.
Нарядились, пижоны городские? спросил Петька, завистливо косясь на их автоматы.
По примеру Севы, Митяй решил ничего не отвечать. На деревенских дурачков молчание иногда действует сильнее, чем слова. Соня насмешливо передернула плечами, сказала:
Ну, куда нам теперь идти?
Идите за мной! Петька шмыгнул носом и пошагал вперед.
Он вывел их к навесу. Под крышей из коры и лапника располагался длинный стол и наспех сколоченные лавки. Чуть поодаль над костром булькал котелок. От него шел дурманяще вкусный картофельный дух. В котелке орудовала половником невысокая тетка в переднике поверх телогрейки.
Привел, буркнул Петька, и тетка обернулась.
Ее взгляд равнодушно скользнул по Митяю, а потом остановился сначала на Соне и Севе.
Божечки прошептала тетка и раскинула в стороны руки.
Первой в ее объятья бросилась Соня. Со слезами бросилась, как маленькая.
Это кто? спросил Митяй у Севы.
Это тетя Шура, ответил тот дрогнувшим вдруг голосом. Повариха из Гремучего ручья.
Дальше начались ахи и охи, слезы и разговоры, которые Митяю были неинтересны, но которые приходилось слушать, пока повариха тетя Шура раскладывала по тарелкам вареную картошку и тоненькими пластинками нарезала принесенное сало. Из всего услышанного Митяй сделал вывод, что выйти из Гремучего ручья удалось всем, а вот добралась до партизанского отряда только повариха. Остальных раскидала фашистская атака на деревню. Тетю Шуру на второй день скитаний по лесу подобрали партизаны, переправили через болото в отряд, где она теперь и трудилась поварихой.