Что? Бакума шофером?
Да, шофером. Он мне паспорт показывал.
Я тебе хоть три паспорта могу показать. И все на разные фамилии.
Нет, покачала Зося головой. У него был один паспорт и на одну фамилию. Настоящий.
А почему ты знаешь, что настоящий?
Я его руки видела. У него руки шоферские стали, не такие, как раньше.
Н-да, пробормотал я. Дела пошли дальше некуда
Зося отправилась в магазин, а я стал бороться за справедливость.
Бакуму я разыскал немыслимо легко. Оказывается, если человеку не надо прятаться от уголовки, достаточно подойти к будке справочного бюро, заплатить двадцать копеек, и, если тебе известны фамилии, имя-отчество и возраст, подадут тебе его, как на блюдечке. Садишься в такси, платишь всего рубль семьдесят шесть, и на восьмом этаже беленького, воняющего свежей покраской дома в Вешняках-Владычине нажимаешь черную скользкую пуговицу звонка. И открывает тебе дверь давний подельщик, бывший верный кореш, бывший классный домушник, бывший вор в законе, железный блатарь Сенька Бакума.
Бакуму я разыскал немыслимо легко. Оказывается, если человеку не надо прятаться от уголовки, достаточно подойти к будке справочного бюро, заплатить двадцать копеек, и, если тебе известны фамилии, имя-отчество и возраст, подадут тебе его, как на блюдечке. Садишься в такси, платишь всего рубль семьдесят шесть, и на восьмом этаже беленького, воняющего свежей покраской дома в Вешняках-Владычине нажимаешь черную скользкую пуговицу звонка. И открывает тебе дверь давний подельщик, бывший верный кореш, бывший классный домушник, бывший вор в законе, железный блатарь Сенька Бакума.
Он открыл дверь, посмотрел на меня своими тяжелыми оловянными глазами, не моргнул, не зажмурился, не удивился, не обрадовался. И, кажется, не разозлился. Ну и слава Богу.
Чего надо? вежливо и спокойно спросил он, будто присели мы с ним вчера вечерком в картишки, и не пошла его игра, перезвенели его монетки в мой карман, а я вот, и не отоспавшись еще, уже снова приперся.
Эх, прокачу! сказал я. Так, что ли, у вас теперь здоровкаются?
Гоношишь все усмехнулся Бакума и стал притворять дверь.
Но я уже вставил ногу в щель:
Не гоношусь. Да и ты не спеши.
Прими ногу-то. Прижму сейчас. Захромаешь.
Прижми, родной. Это ведь всегда у блатных закон был у кореша на хазе в капкан залетать. Чтобы мусорам меня ловчее было надыбать.
Серыми пудовыми глазищами толкнул меня Бакума, как кулаком в грудь, но на дверь давить перестал.
Ты чего хочешь? спросил он снова.
Денег, просто сказал я.
Он подумал немного, усмехнулся углом тонкого злого рта:
Сколько?
Да ну, пустяки, говорить не об чем.
Стольник устроит?
Я засмеялся:
Бакума, ты что? Сто рублей это деньги?
Он постоял, помолчал, пожевал нижнюю тонкую губу, спросил:
А ты знаешь, что я за эти «неденьги» две недели за рулем горблю?
Знаю. Но это штука такая: охота пуще неволи.
Ладно, сказал не гоношись. Сколько надо, говори и отваливай.
Половину выручки вашего парка. За один день, само собой.
Бакума оперся спинок о стенку, посмотрел на меня с прищуром исподлобья, хмыкнул:
А вторую половину куда денешь?
Тебе отдам. Я ведь не жадный бери, пользуйся на здоровье. Тысяч десять на вашу долю приходится, без мелочи. Без мелочи примете?
Как я посмотрю, ты все такой же шутник. Шутки шутишь
А что?
Ничего, дошутишься. Возьмут тебя по новой
Ой-ой-ой! Слушай, а может быть, мне тебя надо называть теперь «гражданин начальник Бакума»? Может, ты уже сам у мусоров начальник? Выхватишь сейчас из порток кривой револьвер: «Руки вверх, вы задержаны, гражданин Дедушкин!» Встать! Суд идет! Батону три года, а легавому Бакуме тридцать сребреников по-старому, а по-новому три рубля!
Чего-то я так увлекся представлением, что не заметил, как это Бакума ловко, без замаха тычком снизу врезал мне по сусалам. Только искры из глаз звезданули и на какое-то мгновение я будто в воздухе повис, а потом со всей силой шмякнулся головой и спиной о противоположную стену и потихоньку, соблюдая достоинство, съехал на пол. Дурацкое это ощущение будто стену приподняли и шарахнули тебя по башке, и ножонки отнялись, и спина из резины гнется, прямо держать не хочет, и шум в затылке, как на камнедробильне. Встать бы сразу и дать Бакуме оборотку, но, видимо, врезал он мне душевно, башка работает, а ноги не слушаются. Вообще-то в драке Бакума против меня не сдюжит он, во-первых, не духарь, а во-вторых, я драку знаю. И руки у меня сильнее. Вот только встать не было сил.
Так и лежал я в углу лестничной площадки, а Бакума по-прежнему спокойно подпирал спиной свою дверь и молча лупал на меня своими серыми, будто пылью присыпанными глазами. Интересно, как он мог Зосе нравиться с такими-то глазами? Или, может быть, он на нее другими смотрел?
Резать тебя придется, Бакума. Ты уже лишнее живешь, сказал я ему, а язык заплетался, и слова получились какие-то шепелявые, не настоящие, гунявые. Провел рукой по подбородку весь рот кровью залитый. Он мне, конечно, хорошо врезал. Я харкнул, и на пол вылетел с сукровицей зуб.
Бакума моргнул своими каменными веками, мрачно и спокойно сказал:
Волк волка исты, як барана немае. Ты попробуй.
Попробую. К тебе же пассажиры ночью садятся? С заднего сиденья перышком тебя
Сказал, не гоношись. Сопли подбери.
Подберу, чего тут делать.
Опираясь на стенку, я медленно поднялся. Голова еще сильно кружилась, вот же, зараза, как вмазал смачно! На пиджаке и плаще чернели пятнышки крови, весь я был в пыли. Вроде бы совсем чистый пол был, а стоило на него чуть прилечь, весь как черт извозился.
Ну как, мусор, дашь обмыться или прямо вот так направишь меня к корешам своим в уголовку?
Бакума мгновение подумал, затем посторонился в дверях:
Иди мойся.
Я вошел в тесную квартирку с маленькой совмещенной ванной, пустил струю холодной воды. Саднило губу, подбородок, болел весь рот. Языком я качнул передние зубы ничего, один пропал, остальные держатся. Меня всего трясло от боли, унижения и бессильной злобы. Я все лил и лил на голову холодную воду, а кружение в мозгах не переставало, пока вдруг что-то внутри остро не подкатило под самое горло, и меня начало ужасно рвать, сводило скулы, безостановочно текла слюна, и рвать-то уже было нечем давно вылетели в Бакунин унитаз все Зосины сосиски, и гренки, и яичница, потекла желто-зеленая желчь, а я никак не мог унять эти проклятые судороги. Потом и это прошло, я снова умылся, а Бакума за спиной сказал:
Возьми полотенце
Не нужно мне было его полотенце, достал я из кармана платок, утерся и положил его обратно в карман плаща, а плащ накинул на руку. А в кармане плаща лежала у меня чудом не разбившаяся бутылка водки. Взял я ее удобно в ладонь, бывают такие ненормальные бутылки плоские, сдавленные по продольному шву, вот эта была такая, и легла она в ладонь очень удобно. Бакума отступил на шаг, пропуская меня из ванной, и сказал:
Не гоношись. Грабку из кармана не вынимай
И в руках у него я увидел утюжок, маленький, немецкий, электрический, но моей бутылки он все равно был поувесистей. В общем, обыграл меня Бакума на этот раз. Ладно, я ему не зуб за свой выну и не око Я пошел к дверям, но Бакума мне вслед сказал:
Постой, Батон
Я повернулся к нему, а он положил свой утюжок на табурет и сказал:
Хочешь, слушай меня, хочешь нет, но пора тебе завязывать. Не маленький, вяжи, Батон, пока не поздно
Хотел я его спросить чего-нибудь вроде того, сколько в уголовке платят за каждую приобщенную воровскую душу, по не было сил и говорить было больно, поэтому я только сказал:
Ладно, апостол хренов, ты скажи лучше, где мой инструмент?
Бакума тяжело вздохнул, качнул головой, с неожиданной злобой ответил:
Не знаю я, где твой инструмент! Не брал я его! И давай вали отсюдова! Запомни только: если инструмент возьмешь, а ко мне из уголовки придут, я тогда век мне свободы не видать заложу тебя на всю как миленького! Мне за тебя, суку, пыхтеть по колониям неохота!
Ладно, кореш дорогой, запомню. А за прием, за ласку спасибо. Ну ты меня знаешь должок верну, с перышком впридачу Глядишь, сочтемся
Глава 21
А оправдывается инспектор Станислав Тихонов
Савельев сидел, склонив набок рыжую голову, а короткие толстые пальчики он переплел на худом мускулистом животе, сильно походя на шкодливого католического исповедника. Он дождался, пока я дочитал справку до конца, коротко спросил:
Прекрасно написано?
Сойдет, махнул я рукой и добавил: Хорошо, что мы не получаем за свои справки гонорара, а то бы ты меня обвинил в соавторских домогательствах.
Ничего-ничего, успокоил меня ласково Сашка, ответственность за неправильно составленный документ раскладывается пропорционально количеству подписавшихся
В кабинет вошел Шарапов. Очки он держал в руке, а лицо у него было хмурое, бледное, мятое какое-то. Неважно он выглядел.
Как дела, орлы? спросил он.
У нас разве дела, Владимир Иванович? оживился Сашка, забыв о своей позе исповедника. Дела в Совете Министров, а у нас так, делишки
Ну и плохо, сказал Шарапов. Так ты, Савельев, до смерти не попадешь в Совет Министров. Смолоду большие дела надо делать.
Да, конечно развел Сашка руками. Каждый человек кузен своему счастью.
Я засмеялся, Шарапов хотел что-то сказать Сашке, по передумал, пояснив мне:
Это он, наверное, на меня намекает. Смотри, Савельев, маленькие начальники никогда не прощают, если им напоминают, что они уже не станут большими.
Сашка вскочил и пылко прижал руки к груди:
Сашка вскочил и пылко прижал руки к груди:
Владимир Иванович! Так разве я что говорю? Вы для меня единственный и самый главный начальник. Как кучер для мерина. Больше вас начальство я только на парадном смотру и видел
Шарапов покачал головой:
Эх, Савельев, Савельев! Жизнь несправедлива. Опасные и вздорные иллюзии у тебя, а избавлять сейчас от них будут Тихонова.
Я удивленно поднял голову:
Это еще почему?
Шарапов положил мне руку на плечо:
К начальнику МУРа сейчас идем оправдываться. Батон на тебя «телегу» прикатил
У Шарапова на лице было досадливое выражение, а Сашка замер, как в кино на стоп-кадре. Я посидел молча и вдруг заметил, что мои руки бессознательно, беспорядочно перебирают на столе бумажки, раскладывают их по папочкам. И от этого мне стало неприятно, потому что я понял: я просто испугался. Тихо было в комнате, и мои руки суетливо раскладывали бумажки, а я испытывал невероятную горечь и злобу из-за того, что такая тварь, как Батон, сумела напугать меня.