Хризалида. Стихотворения - Малахиева-Мирович Варвара Григорьевна 9 стр.

Боже воинств, великой Твоей благодатью[103]
Ниспошли мне твой панцирь, и щит, и копье.
Я одна пред несметною ратью,
Полно ужасом сердце мое.

Кто щитом моим был, и мечом, и твердыней,
С поля битвы ушел и ночует в шатрах,
Опои меня, Боже, своею святыней,
Да бежит предо мною твой враг!

Голубая ночь баюкает
В небе сонную звезду.
Леший по лесу аукает,
Я одна в лесу иду.

Я одна, и сердцу радостно,
Что одна я в голубом,
В неразгаданном и сладостном,
В древнем таинстве ночном.

Протянула струны тонкие
К сердцу, вспыхнувши, звезда,
Под кустом блестит, сторонкою
Наговорная вода.

Не нужны мне заклинания,
Никого не позову.
В звездной песне и в молчании 
Долгий век мой проживу.

Не касайся меня, Магдалина,
Не влачись у краев моих риз,
Женской мукою Божьего Сына
На земле удержать не стремись.

Я не плотник, не сын Марии,
Не учитель, не друг я твой,
Позабудь слова земные,
Если хочешь идти за мной.

И ты не Вифании дева,
Не Лазарь и Марфа родные твои,
Отныне ты сеятель Божьего сева,
Апостол Моей Любви.

П.А. Флоренскому

Там, где нога твоя земли коснется,
Не оживет сожженная трава,
И черный вихрь вослед тебе несется 
Так шелестит несмелая молва.

Но ты молчишь, склонив ресницы долу,
Таинственным величьем обречен,
Завившись в быт прогорклый и тяжелый,
В нем поглотить пророческий свой сон.

Но ветхий бог, как мех, уже раздранный,
Вместить не может нового вина,
И ты не в нем живешь, пришелец странный,
Не там, где дом твой, дети и жена.

Тебе знакомо нижних бездн сиянье,
Денницы близкой дерзновенный взор,
И сладостность свободного познанья,
И горького изгнанья приговор.

И ничего о них молва не знает,
И ничему там не поможет быт,
Где Дьявол с Богом в смертный бой вступают
И где душа, как два костра, горит.

Ты ходил тропинкою лесистою
По лощинам тем же и холмам,
Где идут стопы мои нечистые
Каждый день к мучительным грехам.

Светлый нимб, души твоей сияние
Я ловлю порой на облаках,
И в росистом трав благоухании,
И в закатных розах на крестах.

Но, смущенный темным отвержением,
Вечной болью незаживших ран,
Белых риз твоих прикосновения
Дух страшится зван, но не избран.

Чудом встречи глубже озаряется
Дикий мрак падений и утрат.
И твоей святыней не спасается
Дух, гееннским пламенем объят.

Два озера лесных глаза,
В них мудрость вещего ребенка.
Порой нежданная слеза
Сквозь смех, стремительный и звонкий.

На тонких пепельных косах
Два банта желтый и вишневый.
Неоперенных крыльев взмах
В движеньях грации суровой.

В певучем бархате речей
Органа голос величавый.
И вдруг победный звон мечей,
И дальний отзвук битв кровавых.

Волшебник снежно-белый кот
С янтарным ворожащим оком
Тебя царевну стережет
И там, в краю от нас далеком.

С твоей картины нежный зверь,
Прозрачно радужный лосенок,
Тебе открыл Эдема дверь,
Где призрак, ласковый и тонкий,

Земного сына твоего
Тебя объятьем лунным встретил
И дивной музыкой отметил
Твоей кончины торжество.

Вл. Андр. Фаворскому

В твоем пространстве многомерном[106]
Сыскав единый монолит,
Движеньем медленным и верным
Твоя рука его дробит.

И, разделяя, созидает
Угрюмых ликов хоровод,
Чьей жизни сумрачная тайна
Еще в веках разгадки ждет.

А здесь, в трехмерной нашей были,
Ты ясен, прост, как голубь белый.
И скрыты творческие крылья
Красноармейскою шинелью.

Они меж нами пребывают
И нами видимы порой,
И часто даже роль играют
В любой профессии земной.

Средь них актеры и поэты,
Возможен даже большевик,
Но в их глазах иного света
Всегда заметен жуткий блик.

Не в нашем ритме их движенья;
Как незнакомые слова,
В устах их наши выраженья.
Земли касаются едва,

Как тень скользящая, их ноги,
И им легко переступать
Морали скользкие пороги
И сразу две игры играть.

И, может быть, они крылаты,
И в разных могут жить телах.
Видали их неоднократно
За раз и в двух, и в трех местах.

Их часто любят без надежды.
Они же любят кровь сердец.
Для них измены неизбежны,
И быстр, и странен их конец.

Как тихо у меня в душе,
Как будто в ней одни могилы,
Как будто в них почиют все,
Кого любовь усыновила,

Кто верой в спутники был дан,
Кого надежда увенчала.
И боль тиха от старых ран,
И тихо самой смерти жало.

Чайник пунцовый с отбитым носом,
На чайнике с розой медальон.
А внутри его пепел от папиросы,
И георгины в тубе жестяном.

На стенах картины своего изделья.
Пальмы да пальмы. Без берегов
Моря, и кое-где пастелью
Созвездья с другой планеты цветов.

За иконой охапка сухого бурьяна,
Одеяло вместо гардин на окне.
И самодельный лик Иоанна
Над постелью приколот к стене.

Л.В. Крестовой-Голубцовой

А у меня в груди орган[108].
В носу тончайшие свирели.
Усыновил меня диван,
И стал он гриппа колыбелью.

Что делать? Вместо Турандот
Иная мне дана задача.
Терпин-гидрат, компресс, и йод,
И сода с молоком горячим.

Но это Майи пелена,
Терпин-гидрат и сода,
И что мрачнеет из окна
Ненастная погода.

Наш дух живет всегда в дали,
Он только собирает,
Как дань сужденную земли,
Над миром пролетая,

Тоску иного бытия,
И боль, и отреченье,
Неся их в дальние края
Для горнего цветенья.

Лисику

Пойдем, пожимаясь от холода,
Замесим топкую грязь,
На базаре навозное золото
Обойдем, к стене сторонясь.

В посконный, гремящий, тележный,
Алчбою насыщенный торг
Скользнем стезей неизбежной,
Как санки бросают с гор.

Капусту купим брюхатую,
Брюквы (за две миллион),
Потеряем калошу у ската,
Расплеснем с молоком бидон.

Доплетемся домой, и покажется,
Что всё это сон

Лисику

Пойдем, пожимаясь от холода,
Замесим топкую грязь,
На базаре навозное золото
Обойдем, к стене сторонясь.

В посконный, гремящий, тележный,
Алчбою насыщенный торг
Скользнем стезей неизбежной,
Как санки бросают с гор.

Капусту купим брюхатую,
Брюквы (за две миллион),
Потеряем калошу у ската,
Расплеснем с молоком бидон.

Доплетемся домой, и покажется,
Что всё это сон

Осеребрилась грязь дорожная.
О, слишком нежен первый снег.
Обетование он ложное
Зимы торжественных утех.

Назавтра хлипкая и липкая
На этом месте будет грязь,
Где он бесстрастною улыбкою
Соткал серебряную вязь.

Не это горнее касание,
Не эта легкость здесь нужна, 
Мороза тяжкое кование,
Мороза тишь и белизна.

Смертельно раненный зверек
В моей груди живет и бьется.
Снует и вдоль, и поперек
По клетке и на волю рвется.

Ему дают еду, питье,
Погладят иногда по шерсти,
А он скулит все про свое 
Что кто-то запер двери смерти.

Н.

Она нежна, она добра[109],
Мне Богом данная сестра.
Она, как первый снег, чиста
И, как дитя, душой проста.

Но стало сердцу страшно с ней,
Как в подземелье, полном змей,
Как будто мировое зло
Ко мне вослед за ней пришло.

И стала с ней и я не я,
А подколодная змея,
С раздавленными позвонками
И яд струящими зубами.

Рабы как ветхо это слово.
Христу рабами нужно ль быть?
И не любовью ли сыновней
Его мы призваны любить?

И говорить, открывши душу,
Не рабьим детским языком:
«Прости, приди, склонись, послушай 
Как горько жить в дому Твоем».

Безнадежность,  не есть ли

высшая надежда?

Безнадежность высшая надежда.
Так сказал когда-то мне мой друг.
Смутным знаньем это знал и прежде
Мой в пустыне искушенный дух.

И теперь, избрать себе не смея
Из надежд излюбленных людских
Ни одной, он жаждет, пламенея,
Вод испить из родников живых.

Брату Николаю

Могла бы тайным заклинаньем[110]
Твой дух из ночи я воззвать,
Но разлюбила я гаданье
И разучилась волхвовать.

Все нити жизней, что держала
Я странной волею судеб,
Душа однажды разорвала,
Поняв, что путь мой нищ и слеп.

И всех, кто мог идти за мною
Лишь в слепоту и нищету,
Я увела бы за собою.
И вновь отвергла я тщету.

И лишь молитвенным касаньем,
Бесправным, робким, чуть живым,
Тебя ищу я там, за гранью,
Где образ твой исчез, как дым.

Е.Г. Лундбергу

Был вечер, полный чарованья[111]
Луны, скользившей в облаках.
И заколдованным сияньем
В пустынных отмели песках

Чертили черных сосен тени
Крутого берега края,
И было всё, как сновиденье:
Луна и отмель, ты и я.

И говорил ты, что не надо
Мне больше в этом мире жить.
И умереть была я рада,
И обещал ты мне служить

От жизни к смерти, мной любимой,
Надежным, бережным мостом.
. . . . . . . .
Но смерть прошла в те годы мимо,
И всё живем мы да живем.

«Ни-ни»  нельзя. «Бо-бо»  больно.

«Га-га»  уйти далеко.

Поломан якорь,
Погасли огни.
Но не надо плакать.
Ни-ни.

Бороться нет силы
С всесильной судьбой.
Так надо, чтоб было
Бо-бо.

И роптать не надо,
Жизнь недолга.
И сердце радо
Га-га.

Но душа трепещет,
Что грех через край,
В ней шумит и плещет
Ай-ай.

Юрию Завадскому

Седой старик и юноша навеки[113],
И мотылек, и тайный мистагог.
Полярный круг и огневые реки,
Крылатый, пересечь ты мог.

Но близок вход в подземную пещеру.
Таков уж путь. Его не избежать.
Но где любовь, где жертвенная вера?
Без них во тьме дороги не сыскать.

Дрожит крыло, привыкшее к полету.
Его не нужно. Молот и кирка.
Урочная подземная работа
Мистериарха ждет и мотылька.

Лису

Не подарю тебе стиха[114],
Любимая сестра,
Душа нема, душа глуха,
Хоть жизни боль остра.

И что сейчас я говорю 
Совсем, совсем не стих,
Стиха тебе не подарю,
Как было в днях былых.

Но постою, но помолчу
С тобой, в твоей стране.
Душа с душой, плечо к плечу.
И легче станет мне.