Каторгу Глушков отбывал в «родном» Харьковском централе. Именно здесь он предпринял полный перевод «Трофеев» Эредиа. Вдохновлялся примером народовольца Петра Якубовича человека из поколения его отца который на Карийской и Акатуйской каторге, в кандалах, переводил «Цветы зла» Шарля Бодлера, отказываясь считать их автора «декадентом»? Перевод «Трофеев», увидевший свет только в 1925 г., на многие десятилетия стал основой литературной репутации Олерона, которая осталась несколько двусмысленной: с одной стороны жизнь подпольщика и каторжника, с другой стихи если не «декадента», то явно «чуждого», «эстетствующего» автора.
Критика середины двадцатых встретила прекрасно изданный и изящно оформленный Марком Кирнарским томик (разгадка его появления ниже) с нескрываемым недоумением. «Появление Эредиа на русском языке в данный момент довольно неожиданно, писал в журнале «Печать и революция» (1926. Кн. 2) Сергей Макашин. Вряд ли поэт найдет себе читателя в нашей советской действительности»[2]. Читатели однако нашлись: например, юный Кирилл Симонов, еще не ставший «Константином». «Я стал понемногу писать стихи, вспоминал он о начале 1930-х годов. Мне случайно попалась книжка сонетов французского поэта Эредиа «Трофеи» в переводе Глушкова-Олерона. Затрудняюсь объяснить теперь, почему эти холодновато-красивые стихи произвели на меня тогда настолько сильное впечатление, что я написал в подражание им целую тетрадку собственных сонетов»[3].
Качество работы Олерона тоже вызвало нарекания рецензентов. Макашин, не считавшийся знатоком французской литературы, объявил, что «перевод, конечно, плох поскольку он дает лишь грубый каркас переводимого сонета». По мнению переводчицы Валентины Дынник, «точный и скупой язык Эредиа нередко подменяется глубоко чуждым ему расплывчатым стихотворством». Однако Валерий Брюсов, прочитавший перевод в рукописи, оценил его как «работу, исполненную с любовью, со знанием и мастерством»[4]. Бенедикт Лившиц, написавший предисловие к отдельному изданию, считал, что Олерон «сумел подойти почти вплотную к обетованному им поэту, сумел разгадать и скрытый пафос «Трофеев» в целом, и законы строения и дыхания каждого сонета в отдельности»[5]. Оба этих поэта сами переводили Эредиа и знали, о чем говорят.
Современный исследователь «русского Эредиа» Борис Романов сделал следующий вывод, относящийся и к оригинальному творчеству нашего героя: «Глушков, с его знанием античности, с высокой культурой стиха, выработанной, несмотря на оторванность от литературных центров, достойно справился с переводом. Не все в нем равноценно. Может быть, главный недостаток его «Трофеев» отсутствие той дерзкой поэтической хватки, которая предполагает значительную поэтическую индивидуальность, отличавшую переводы Волошина или Гумилева. Не хватало Глушкову и той изощренной гибкости и пластики слова, какая была у Лозинского. Но переводы харьковского узника точны, отмечены вкусом и чувством формы. <> Кроме того, Глушков в своих переводах демонстрирует владение сонетной формой, которая у него не только не вызывает никаких версификационных трудностей, но и звучит на редкость органично»[6].
В январе 1914 г., после отбытия срока каторги (видимо, с частичным зачетом времени, проведенного под следствием), Дмитрия Ивановича отправили по этапу в село Тутура Тутурской волости Верхоленского уезда Иркутской губернии (ныне Жигаловский район Иркутской области), где сформировалась колония примечательных ссыльнопоселенцев, не терявших времени даром. В их числе будущий член Политбюро Валериан Куйбышев и будущий теоретик Пролеткульта Валериан Плетнев; будущий «владыка» ленинградского Госиздата Илья Ионов, свояк Григория Зиновьева, и будущий соратник того же Зиновьева по оппозиции Григорий Евдокимов. Люди не только с политическими, но и с художественными интересами.