Она начинает цитировать по памяти с первой страницы, а я одновременно просматриваю текст.
У Пола в детстве подозревали нарушение слуха. Поэтому избирательное реагирование Моргана на звуки и слова, а также ограниченное использование языка сначала связывались с этой же причиной. Родители отмечают нормальное развитие ребенка во всех отношениях, за исключением коммуникации.
Пол, говорит Дженнифер.
Что?
Минди протягивает нам новую пачку бумаг. «А вот результаты тестирования», она переворачивает страницу.
Результаты представлены отдельно по разным областям развития: когнитивное, социальное, эмоциональное, оценка сенсорной адаптации и так далее. Знаете, до того как стать родителем, вы вряд ли даже задумывались: пользуетесь ли вы словами для того, чтобы о чем-нибудь попросить? откликаетесь ли на свое имя? можете ли отличить квадрат от круга? когда кто-нибудь играет рядом с вами, присоединитесь ли вы к нему? можете ли вы завязать шнурки?.. Ох ты, Господи. Как же мы сами когда-то научились всей этой ерунде? Как мы все, живущие на Земле, это помним? Как же приматы доросли от тыкания палками в муравейники до всех этих умений?
В настоящий момент, говорит Минди, Морган демонстрирует исключительные для трехлетнего ребенка когнитивные навыки. Он умеет то, чему обычно научаются дети в сорок восемь и в шестьдесят месяцев, и даже в более старшем возрасте
Он считает. Читает. Думает. Знает.
Однако вот за пределами области познавательного развития, в социальном плане, в области сенсорики, в восприятии коммуникации и выразительной коммуникации мы видим совсем иную картину. Общение в диаде на уровне от девяти до двенадцати месяцев, то есть отставание на восемнадцать месяцев
Девять месяцев? Листаю страницы: 1 процент; 1 процент; 3 процента; 1 процент. Как это понимать?
Эти баллы являются процентилями, они позволяют срав нить его с другими трехлетними детьми, терпеливо объясняет нам Минди. Это не то же самое, что проценты. Процентили означают, что
Я перестаю слушать, уставившись на цифры.
Да знаю я, что такое процентили. Знаю, что они означают.
Несколько недель результаты тестирования пролежали на обеденном столе. Я даже не заглянул в них снова. Наконец я собрал все бумаги и решил расчистить для них место в старом деревянном шкафу, в ящики которого мы всегда небрежно складировали толстые конверты с фотографиями. Перебираю наши домашние снимки: Морган, одетый в пижаму, стучит в барабаны; Морган в костюме тигра; Морган сидит в своей красной машине; вот он поливает сам себя из зеленого садового шланга; поет что-то, играя на пианино. Вкладываю снимки в зеленый прозрачный фотоальбомчик, который я обычно беру в поездки.
Дженнифер, проходя мимо, останавливается около меня.
Мне вот эта нравится, та, что наверху, говорит она и идет дальше, в кухню. На фотографии я щекочу хихикающего от удовольствия Моргана.
Мне тоже, я вкладываю ее в альбом. Не знаю. Надо ли мне уезжать?
Она достает сахар, приступая к выпечке:
Дорогой, сейчас уже такси приедет.
Чувствую, не годится сейчас мне отправляться в исследовательскую поездку. Я имею в виду, из-за всего этого.
Ты же спланировал ее еще несколько месяцев назад. Мы ведь тогда не знали.
Ты же спланировал ее еще несколько месяцев назад. Мы ведь тогда не знали.
Да.
Она вытирает руки и обнимает меня, перегнувшись через стул.
Надо ехать. Серьезно. Здесь Марк, в конце концов. Мы спра вимся. Только неделя.
Я смотрю на мой единственный рюкзачок, ожидающий у двери. Он набит одеждой и моими записями и готов уже к бессонному рейсу из Портланда.
Знаю, говорю я наконец. Ты права.
В дом врывается Морган, вслед за ним входит и Марк.
Как погуляли?
Кормили уток в парке, рассказывает Марк. А потом он попытался к ним в пруду присоединиться.
Ого!
Морган забирается ко мне на колени и рассматривает блестящие страницы фотоальбома. Затем ведет мой палец к одной из фотографий.
Это ты, Морган. Ты здесь разворачиваешь свой подарок на день рождения.
Он ведет мой палец к другому снимку.
Здесь тоже ты! Морган и папа читают книгу.
Он, как отпущенная пружина, срывается с моих колен и прыгает на стул у компьютера, где на «паузе» остановлена игра. Вернув ее к жизни нажатием мышки, он сосредотачивается на ней. Но вдруг отвлекается надо сдвинуть стул в одну сторону, потом в другую, потом снова обратно. Я наблюдаю, как он подтаскивает один стул, потом еще один от обеденного стола к своему компьютеру, а для полной гармонии добавляет маленькую подставку для ног. Все это он выстраивает в линию перед компьютером и начинает в восторге прыгать туда-сюда, с одного стула на другой, не прекращая заниматься своей игрой.
С улицы раздается неизбежный сигнал такси. Я обнимаю его и пытаюсь, ухватив за подбородок, повернуть его голову:
Морган Морган? Он пялится в экран.
Морган. Посмотри на папу, дружок. Морган Мор-ган?
Взгляд скользит надо мной.
Ты мой мальчишка Ты мой маленький мужичок. Я тебя люблю.
Он приваливается ко мне без слов и, удовлетворившись, продолжает играть. Когда я выхожу за дверь, он по-прежнему весь в своем компьютере. Моего ухода он не замечает.
Билет туда и обратно до Беркхамстеда, пожалуйста.
Что, простите? переспрашивает кассирша.
Туда стоп, стоп. Я забыл, где нахожусь. Билет до Беркхамстеда с возвращением сегодня.[18]
Восемь фунтов десять.
Я достаю деньги, и вместе с кошельком из кармана на свет извлекается множество бумажек, обретенных мною этим утром: билеты на метро, написанный на клочке адрес и время встречи, входной билет в Кенсингтонский дворец, где я проигнорировал советы аудиогида и, обгоняя толпы туристов и пробегая одну барочную комнату за другой, надолго остановился у портрета на лестнице.
Ваши фунт девяносто, она протягивает мне билет и монеты. Следующий поезд в час ноль три.
Пытаюсь уложить все обратно в карманы.
Спасибо, я забираю свою «Гардиан» с самолетными конфетками и начинаю протискиваться к поезду по коридору, выложенному белым кафелем. В Викторианские времена станция Юстон была великолепна, с массивной дорической аркой на входе; все это было снесено в 1960-е годы ради современной бетон ной конструкции. Прогресс.
Поезд не спеша вывозит меня за пределы Лондона, лениво погромыхивая по эстакадам добрых сорок минут. Но вот, наконец, он неторопливо едет дальше, оставив меня на маленькой платформе. Идти пешком от станции не менее получаса, так что я закидываю рюкзак за плечи и отправляюсь в путь.
Солнце припекает, мартовский ветерок дует через живые изгороди, редкие машины проезжают мимо меня по «неправильной» стороне дороги. Где-то далеко позади грохочет железная дорога Лондон-Бирмингем. Дорога начинает спускаться вниз, и я роюсь в рюкзаке: нет, воды у меня нет. Ну и ладно буду дальше шаркать по галечной дорожке. Городские строения постепенно редеют, над дорожкой склоняются деревья.
Знак на старом доме впереди, на очередном повороте дороги, гласит: «Монтагью Пьяное». Я внимательно прислушиваюсь, ожидая услышать, как кто-то наигрывает что-нибудь из Элтона Джона или другие популярные мелодии, но нет, ничего. В доме не раздается ни звука, движения тоже нет. Только ветер. Так-так, я сейчас в Норт-Черч, Северной церкви маленькой деревушке, отделившейся от Беркхамстеда. Тихое место, особенно в среду после полудня. Я останавливаюсь и оглядываюсь. Как же это место выглядело тогда?
Впереди за поворотом я наконец вижу то, что мне нужно. Этот путь деревенские жители проделывают уже тысячу лет. Перехожу улицу от паба «Джордж и Дракон» и иду вниз к церковному двору по тропинке, петляющей среди распускающихся нарциссов: тропа кружит, то поднимаясь на возвышение, то опускаясь в низину, а вокруг только трава и покосившиеся старые могильные камни.
Я пробую толкнуть массивную деревянную дверь. Заперто. Стучу ничего. Стучу снова, затем бреду назад, все время глядя вверх на каменную громаду церкви, возвышающуюся надо мной.
Э-эй! кричу я. Ветер шелестит в нарциссах. Эге-ге-е-ей!!! Ошибся дверью, наверное. Я обхожу церковь кругом, любуясь великолепными массивными стенами, возведенными в херт-фордширском стиле из квадратных каменных блоков. Точно такие же стены были, наверное, у той темницы, где некогда держали Дикаря. Более поздняя часть старой церкви относится к XV веку, более старая к XI. Когда-то, подумал я, и эта древняя часть была новой; один Бог теперь знает, сколько времени простоял здесь храм предшественник этого.
Трудно представить, но боковая дверь выглядит еще старее, чем первая.
Ау!.. Ваше Преподобие! Вы тут?.. Нет, я здесь явно один.
Он должен жить неподалеку или обычно священники живут непосредственно в церкви? Обнадеживающая мысль: скорее всего, он в доме рядом. Однако соседний дом оказался школой, закрытой на весенние каникулы; так-так, а вот следующее строение деревянное, скромное, небольшое. Явно жилище божьего человека!
Ау, Ваше преподобие! Я заглядываю в грязное оконце. Да нет, это всего лишь сарай.
Вы ищете преподобного Харта?
Оглядываюсь; женщина в соседнем дворе развешивает белье.
Да-да, его.
Тогда вам надо вон туда, она показывает в сторону церковного двора.
Конечно-конечно. Спасибо.
Я иду обратно через ряды могил и ага! замечаю мужчину на тропинке. Взглядываю на часы: я еще не опоздал, очень хорошо, а не то вдруг человеку духовного звания пришлось бы меня ждать! корчиться мне тогда на адской сковороде лишний часок.
Мы подаем друг другу руки. Я ожидал встретить в этой глуши согбенного старика, но он выглядит как мой ровесник и как две капли воды похож на британского актера Тимоти Сполла.
Итак, вы ищете Мальчика-дикаря, говорит он.
Он листает кладбищенский гроссбух, разместив его на кафедре. В нефе неосвященной церкви холодно и темно; немного света проникает лишь через узорчатые окна.
Сейчас посмотрим, 1785-й, 85-й палец преподобного скользит по строчкам. Ага, вот и он. «Питер, по прозванию Мальчик-дикарь. Похоронен 27 февраля 1785 года. Хм-м»
Что-то не так?
Пять дней спустя после смерти. А хоронят обычно в течение двух дней
Странно.
Парень необычный, с какой стороны ни взгляни. А плита его памяти у вас за спиной.
Он указывает на южную стену нефа, самую старую часть церкви, стенам которой уже тысяча лет. Медная табличка, привинченная к камню двести лет назад, едва различима в темноте: