Мое дело получило полный успех, и Император соизволил поблагодарить меня весьма любезно за все хорошее, что я сделал. Его Величество повторил несколько раз: не теряйте мужества и всегда рассчитывайте на меня, теперь вам покровительствую я. Я знаю, что повсюду вы встречаете мало сочувствия, я сумею вас поддержать, потому что сам теперь хочу, чтобы вы преуспели. То, о чем вы просите, справедливо, я считаю, что это можно исполнить и это будет исполнено»[36].
Период с середины 1859 по середину 1861 г. был наиболее значимым для истории «Иерусалимского проекта». После возвращения (14 июня 1859 г.) великого князя Константина Николаевича из его длительного заграничного путешествия, в Петербурге сразу же началась работа высочайше утвержденного Палестинского комитета. До этого момента собрания, которые проводились под председательством великого князя с участием представителей всех заинтересованных сторон (МИДа, РОПиТ, Синода и Министерства финансов), имели статус внутриведомственного комитета в структуре Морского министерства. Движущей силой проекта по-прежнему оставался великий князь Константин Николаевич. В письме к невесте Марии Николаевне Долгоруковой от 16-го июня 1859 г. Мансуров между прочим сообщает:
«Иерусалим более чем когда-либо стоит на повестке дня. <> Великий князь после поездки в Иерусалим кажется очень дорожит этим делом, он сам хлопочет. <>Я приехал сюда очень кстати и вовремя. Нас совершенно нелепо бранят»[37].
Из письма к отцу 19 июня 1859 г. мы узнаем дальнейшие подробности.
Император благосклонно принял и выслушал Мансурова. Уже после этого доклада был составлен окончательный план действий для нового Палестинского комитета, главой которого должен был стать великий князь. В связи с этим Мансурову было поручено составить новую записку, которую он должен был представить до своего отъезда в свадебное путешествие. При этом возникала необходимость нового посещения Иерусалима. Между прочим, в письме Мансуров сообщал отцу, что его будущая супруга после свадьбы желает сопровождать его в Палестину. Сам Борис Павлович также не хотел бы отказываться от этой новой поездки на Восток под предлогом семейных обстоятельств, так как, писал он, «затеянное дело дорого моему сердцу»[38].
1 июля 1859 г. состоялась бракосочетание Мансурова. Отец невесты князь Николай Васильевич Долгоруков счел необходимым испросить августейшее разрешение на эту свадьбу, которое было дано императором при том условии, что Мансуров не оставит иерусалимского дела[39]. Через полгода после свадьбы в декабре 1859 г. новобрачные достигли Святого Града. 7 января 1860 г. Мансуров в Иерусалиме получает дружеское послание от А.В. Головнина.
«Почтеннейший Борис Павлович.
Решительно Государь лучше всех нас здесь понимает Иерусалимское дело и лучше всех расположен к нему. Сегодня Его Величество утвердил журнальное постановление комитета о дозволении купить кушелевскую землю и приказал обсудить в Комитете и представить ему вопрос о том, в чьем владении быть госпиталю, и рассмотреть инструкцию консулу и при том выразил великому князю свое убеждение, что все заведения в Иерусалиме должны быть в заведывании консула, а не епископа, что занятия консула и епископа должны быть весьма ясно разграничены, и что великий князь напрасно приказал передать госпиталь епископу в отмену собственного правильного распоряжения, сделанного в Иерусалиме. Великий князь сознался, что был неправ приказывая передать госпиталь опять Кириллу. Рассказывая мне это, великий князь выразил, что он обвиняет себя в том, что послушался меня и Оболенского. Государь выразил так же, что письмо Ваше к Тютчевой странно тем, что Вы будто в чем-то оправдываетесь. Великий князь сказал про это, что Вы полагали будто Императрица Вами недовольна. На это Ее Величество бывшая при всем разговоре сказала: quelle idée! Вы видите, что мы должны быть благодарны опять Государю и одному Государю за правильное направление всего дела. Вы получите официальное уведомление от Оболенского, а я спешил несколькими строками порадовать Вас»[40].
Этот документ дает возможность поставить вопрос о степени личного участия в проекте Александра II, в том числе и в деле о разграничении прав и функциональных задач между начальником Русской Духовной Миссии в Иерусалиме и российским иерусалимским консулом. До настоящего времени в немногочисленной научной литературе, затрагивающей проблематику взаимоотношений различных российских учреждений в Святой Земле, подобный вопрос не ставился.
Как раз когда молодая чета находилась в Святом Граде, император согласился с предложением великого князя Константина Николаевича и 11 января 1860 г. назначил Мансурова членом-управляющим делами Палестинского комитета с оставлением в звании статс-секретаря и по Морскому министерству[41].
18 февраля 1860 г. молодожены уже осматривали памятники Александрии, впереди у них был Париж и встреча с Павлом Борисовичем Мансуровым отцом мужа Марии Николаевны. Маня, как именовали ее все знакомые и друзья, была беременна первенцем, рождения которого супруги ожидали в начале июня. Из Парижа Б.П. Мансуров, оставив супругу с отцом, один должен был вернуться в Россию для участия в подготовке технической документации и составления смет строительства первых русских богоугодных заведений в Иерусалиме. В Петербург он прибыл в конце марта 1860 г. и в конце апреля рассчитывал уехать назад, чтобы остальное время провести рядом с супругой.
На подготовку и утверждение проекта Русских построек в Иерусалиме оставалось не более одного месяца еще и потому, что и великий князь, и императорская семья, и двор, и князь А.М. Горчаков в мае обычно уезжали за границу. Поэтому решения по проекту принимались лишь в общих чертах, а их дальнейшая и окончательная проработка ложились на плечи архитектора М.И. Эппингера. Именно этот факт стал причиной, по которой Строительный технический комитет Морского министерства счел необходимым официально ограничить главного строителя «только утвержденными в главных чертах проектами и исчисленную суммою»[42] и разрешил ему на месте вносить в проект построек любые изменения, которые он посчитает нужными сделать. Возможно в этот последний момент, вероятно с подачи А.М. Горчакова, согласовавшего свои действия с Синодом и получившего одобрение у императора, было принято решение разместить Русскую Духовную Миссию на предполагавшихся постройках. Это наспех проведенное решение повлекло за собой полное изменение внутреннего расклада всех сумм сметы и вызвало диссонанс в архитектурном плане и логике проекта. В итоге перепрофилирование под формат Русской Духовной Миссии здания мужского корпуса и устройство в нем особой домовой церкви привело к уменьшению этажности другого симметричного здания в котором должны были размещаться паломницы-женщины. Вопрос о появлении на территории Русских построек здания Русской Духовной Миссии также ставится нами впервые[43].
На подготовку и утверждение проекта Русских построек в Иерусалиме оставалось не более одного месяца еще и потому, что и великий князь, и императорская семья, и двор, и князь А.М. Горчаков в мае обычно уезжали за границу. Поэтому решения по проекту принимались лишь в общих чертах, а их дальнейшая и окончательная проработка ложились на плечи архитектора М.И. Эппингера. Именно этот факт стал причиной, по которой Строительный технический комитет Морского министерства счел необходимым официально ограничить главного строителя «только утвержденными в главных чертах проектами и исчисленную суммою»[42] и разрешил ему на месте вносить в проект построек любые изменения, которые он посчитает нужными сделать. Возможно в этот последний момент, вероятно с подачи А.М. Горчакова, согласовавшего свои действия с Синодом и получившего одобрение у императора, было принято решение разместить Русскую Духовную Миссию на предполагавшихся постройках. Это наспех проведенное решение повлекло за собой полное изменение внутреннего расклада всех сумм сметы и вызвало диссонанс в архитектурном плане и логике проекта. В итоге перепрофилирование под формат Русской Духовной Миссии здания мужского корпуса и устройство в нем особой домовой церкви привело к уменьшению этажности другого симметричного здания в котором должны были размещаться паломницы-женщины. Вопрос о появлении на территории Русских построек здания Русской Духовной Миссии также ставится нами впервые[43].
Три недели, проведенные Мансуровым в Петербурге во время подготовки проекта построек к высочайшему утверждению, подробно описаны самим Борисом Павловичем. Сразу после своего прибытия в столицу (в начале Страстной недели 28 или 29 марта 1860 г.) Мансуров был принят царем. Александр II, сообщал Мансуров отцу, «проводил меня в свой кабинет и усадил для беседы, он поблагодарил меня дважды. Великий князь был очарователен, великая княгиня Александра Иосифовна тоже. Все много говорили о тебе. Я еще не видел Императрицу, но не сомневаюсь, что буду очень хорошо принят. Все хорошо, очень хорошо»[44].
В Великий Четверг 31 марта (вероятно, с ведома А.М. Горчакова) состоялась встреча Мансурова с директором Азиатского департамента МИДа Е.П. Ковалевским, который выразил ему полное сочувствие во всем и в заключение предложил Мансурову возглавить департамент после его ухода. От этого предложения Мансуров отказался, как сам он признавался, «по многим причинам». В тот же день вновь назначенный в Иерусалим на место В.И. Доргобужинова консул К.А. Соколов был с визитом у самого Бориса Павловича и очень ему понравился. «Он кажется славным и достойным человеком; говорю я совершенно беспристрастно. Кажется, он принимает дела близко к сердцу, а это самое главное»[45].
Дипломатические контакты Мансурова по линии МИДа продолжились и на следующий день, 1 апреля. О них он пишет к жене: «Сегодня утром я во второй раз видел Соколова, а после этого ходил к князю Горчакову, министру, с которым мы имели очень долгую и интересную беседу Кажется, я его убедил во многом, так как он слушал меня внимательно и не слишком опровергал то, что называет моими обличительными речами. В целом, я доволен этим свиданием»[46].
Продолжил свое прерванное письмо к супруге Борис Павлович глубокой ночью: «Сейчас половина первого ночи. Я только что вернулся от Головнина, где мы с Оболенским втроем долго-долго обсуждали планы и проекты Эппингера, я им все показал. Головнин придерживался моего мнения, Оболенский, по большей части противоположного. В понедельник в полдень я сделаю доклад у великого князя»[47].