Небо на ниточке
Роман-дневник
Вета Ножкина
Дизайнер обложки Наталья Фаворская
© Вета Ножкина, 2017
© Наталья Фаворская, дизайн обложки, 2017
Поезд-сон
Поезд у меня с детства в снах. Вдалеке сначала был. Проезжающий. Тороплюсь попасть в него. Но там, далеко, он мчится мимо, и чужой такой. Можно понять опоздала. Всё равно тороплюсь, и одной рукой билет в кармане сжимаю. Вижу из поезда выбрасывают какие-то большие белые, в рост человека, мешки Просыпаюсь в холодном поту.
Позже, когда подростком была, поезда в снах стали ближе Вот уже насыпь, но крутая, и вагоны мимо-мимо.
И вдруг, совсем недавно раз! в поезде оказалась. Сквозь сон почувствовала удивление: «Неужели успела?».
Но женщина подошла, вся в чёрном, лица не видно под платком:
Выходи! говорит, и выталкивает.
Кубарем качусь по какому-то деревянному настилу, похожему на те, что папа в детстве моём сколачивал как тротуарчики перед домом, от грязи
Таких снов за сорока семилетнюю жизнь пересчитать можно по пальцам. Они надолго оседают в памяти, как будто просят о чём-то, или предупреждают.
И на! тебе, уже в жизни рак.
Больше поезда не снятся.
Теперь мысли-вопросы лежат в голове неподъёмные, как рельсы: как это могло произойти? Почему со мной?
И сна нет, и спать невозможно: теперь вся жизнь словно поезд, ездит в воспоминаниях по кругу туда-сюда, туда-сюда. И будто вагоны, вопросы: «Почему сейчас? Неужели это конец?».
Серёжка мой муж, как-то сказал, осторожно так, будто боясь градусник уронить:
Ты бы записывала свои ощущения вдруг кому-нибудь пригодятся
Я-то понимала, что это он советует, чтобы меня занять чем-то, чтобы я не окуклилась, как он высказывается о домохозяйках, превратившихся в нечто. И я, где-то внутри себя, соглашаюсь. Но сколько раз садилась за записи, а всё не то. Как-то странно это писать о себе, пытаясь найти «не зная что», превратившееся в три буквы. С этим невозможно ужиться. Хочется отбросить это, как будто ничего не было. Проснуться однажды и ощутить, что всё, что произошло сон. Но это не грипп, который заканчивается через семь дней. Это не сон. И начинаешь мысленно прощупывать всё своё тело, прислушиваясь к каждому изменению внутри. А мозг, чтобы уйти от действительности, перепахивает прошлое, выискивая там точку отсчёта, будто можно что-то изменить И одни ощущения, ощущения, и сослагательное наклонение «вот это не так бы сделала, вот то». Видимо, эксперимент какого-то огромного механизма, где жизненные лабиринты, в которые попадаешь для чего-то нужен. Может быть, для тебя, тебя, тебя для детей моих и внуков, для тех, кто уже заболел, или тех, кто здравствует и может быть предупреждён, чего не надо делать, что можно было бы избежать
Мысленно я стала постоянно разговаривать со своим прошлым. В него я совершаю бегство из настоящего, которое остановилось и движется, как в замедленной съёмке. Стою, рассматриваю всё вокруг и вижу кто из моих друзей, или близких, уходя вперёд, оглянулся. Я стою, или медленно двигаюсь, и будто делаю шаг вперёд, но уже понимаю далеко не уйти. Каждый метр прожитого, будто на ощупь подошвой чувствуется галькой, песком, трухой, грязью, пылью и даже углями. И руками удержаться не за что кругом только воздух, душный воздух воспоминаний.
Может быть, это и есть ад А что же тогда такое «жизнь»?
Попробую эти ощущения в руках передать своим записям. Они разные от прикосновения к разным событиям жизни. Это в руках. А душа, тело Об этом в первую очередь. Только не думай, что это бабское нытьё Папа в ожидании появления меня, хотел, чтобы родился сын. Может, потому и испытания эти не как слабый пол выношу
В описании того, что происходит, как будто оголяешься перед теми, кто, возможно, будет читать всё это. Но эта оголённость не куска провода, с которого содрана изоляция. Иная. Продолжаю чувствовать, что я в жизни, но и одновременно, где-то по-над ней, за пределами осязаемого. Взгляд будто через стекло: все там, а я здесь. И не понятно, кто за кем наблюдает, но, скорее, я за вами. Потому что у меня появилось свободное время для наблюдений. Всё, что заботило прежде остановилось. Жизнь в раме оконной. И моя галерея обладает этой единственной картиной. Я наблюдатель. Вынужденно наблюдатель. Что меня связывает с этой картиной только воспоминания. Мне зябко от этого. Но не кожей. Кожа перестала быть чувствительной к прикосновениям, к холоду, боли. Это похоже на прилюдное раздевание. И нет ни стеснения, ни стыда.
Может, потому что и реальные раздевания уже стали совсем не такими, как были до мая две тысячи одиннадцатого года, когда на комиссии на инвалидность, снимая одежду, я вдруг поняла, что мне в здоровом состоянии это делать было стыдно. А теперь после операций, химий, многочисленных узи, рентгенов, МРТ и других процедур этот процесс превратился в обыденность.
Я стою голая, с перечеркнувшим моё прошлое грубым красным швом через весь живот, как рисунок одной рельсы со шпалами За столом, передо мной сидят несколько врачей, вперившись в меня изучающими взглядами. Я не о-щу-ща-ю ни-че-го. На меня смотрят несколько пар глаз. Что-то говорят. Что-то пишут. Я смотрю на них без капли стыда. А, может быть, это уже не я.
16 июля 2012. Марина
Позвонила Марина:
Беда у нас, Ань У старшей моей дочери Юльки рак обнаружили
Марина плакала, а я растерянно сопела в трубку, пытаясь сообразить что же говорить, и начала лепетать что-то несуразное:
Может, это не точно?
Я тоже надеюсь. В среду вылетаю к ней. Ты расскажи ну, когда у тебя всё это случилось, ну что надо было
Юлька жила в другом городе, где обустроилась сразу после окончания университета. Там же замуж вышла, родила Марика, которого каждый год, вот уже в течение почти десяти лет, отправляла на лето к своим родителям, на юг. Стройная, красивая, деловая и скромная. Она легко, игриво откидывала падающую на лоб чёлку. Заходя в людное помещение, где все знали друг друга, пробиралась краем в удобное место и просто наблюдала. Такой я запомнила её с две тысячи седьмого года, когда ездила по приглашению на томский фестиваль.
Наш южный город когда-то радовал всех приезжающих обилием яблок. Серёжка, вспоминая о детстве, рассказывал о яблоках, размером с кочан капусты. Яблоками спасались в голодные времена. Они были и едой, и символами радости, счастья. Но не только яблоки влекли в этот город. Он был особенный во всех отношениях. Долгое лето. Относительно морозная зима. Размеренность и спокойствие.
Приезжая сюда погостить к родственникам, ещё школьницей, я восхищалась всем: ровными улицами, у которых есть верх и низ где горы верх; монументальными зданиями, нависающими грузными, но одновременно лёгкими конструкциями, и украшенными восточным орнаментом жилыми многоэтажками; скверами с плавающими в небольших водоёмах лебедями, арыками, в которых летом журчит талая вода с ледников, возвышающихся над жарким городом. Фонтаны Вот уже несколько десятилетий их запускают по всему городу двадцать пятого апреля, в День Фонтанов, и дети уже норовят засунуть в них ноги, а взрослые радуются, как дети. Благодать, одним словом.
Я и предположить тогда не могла, что буду жить в этом южном городе.
Марина и её муж Лёнька стали одними из первых, с кем мы с Сергеем познакомились после моего переезда сюда.
Я увидела их впервые на концерте. Они исполняли песни Юрия Визбора и Ады Якушевой Леонид бегло играл на гитаре, а Марина уверенно подпевала, и создавалось ощущение полного попадания ими в характеры авторов песен. Тогда же, после концерта, мы и познакомились. Первой подошла Марина, улыбнулась и протянула руку:
Привет! Тебя, я слышала Аня зовут? Поедемте к нам в гости? Мы на машине
Леонид уже что-то бурно обсуждал с Сергеем, и так по-свойски, что мне показалось мы давно знакомы.
А летом вместе поехали на Иссык-Куль, потом ещё куда-то, потом вместе праздновали день рождения мой, потом Марины Время завертело наше знакомство настолько, что казалось, так было всегда.
Марина и Лёня стали рано бабушкой и дедушкой младшая дочь Полина уже в шестнадцать подарила им внука, а вскоре и внучку.
Поэтому, во все последующие годы Марина, как заботливая бабушка, почти на всё лето выпадала из нашей дружеской компании. Да это и понятно такая гвардия дома: Марик и двое Полинкиных детей Марат и Аля. Со стороны это смотрелось именно так. А Лёнька это для нас он был Лёнька. Глядя на его большую громоздкую фигуру, наверное, и язык бы не повернулся назвать его в глаза так. Да и на работе он руководитель отдела большого предприятия, и звание его не хухры-мухры кандидат химических наук. Потому и не Лёнька вовсе, а Бережной Леонид Александрович. Марина тоже успела покандидатствовать, и тоже, как химик. У всей династии Бережных химическое призвание и звания. И сестра Лёньки Рита, или как мы её зовём Марго химик, и поэт по совместительству, и она была в нашей компании.
Роль домохозяйки, свалившаяся на Марину из-за повальных сокращений почти по всем государственным учреждениям, в начале двухтысячных, ей была, как птичий помёт, капнувший с неба. Неожиданно и неприятно. Но это вначале не зря же говорят, что это знак благодарения свыше. Вот и Маринка поныла нам, подружкам, поскулила в подушку, а вскоре свыклась. И даже ремонт в квартире затеяла. Вот только на Лёньке теперь лежала двойная, а то и четверная нагрузка, всё-таки единственный кормилец на такую ораву.
И тут, вдруг, такое
Первое, о чём я подумала: «Только бы Марина своими слезами не сделала Юльке хуже».
Ведь что-что, а слёзы не помогут. Тем более, слёзы близкого тебе человека. Помню, как сдерживала слёзы моя взрослая дочь Настя, глядя на меня после операции. И видела испуг в глазах других родственников, приходивших навестить меня во время химиотерапии. Они сдерживали себя. А я видела, что они мучаются. От этого мне было ещё тяжелее. Соседка по палате Вера сказала как-то, что она не стала никому из родственников говорить о заболевании:
Пусть думают, что это просто язва или гастрит и не говорю, где лежу, только по телефону общаемся
Я подумала тогда, что она совершает благородный поступок по отношению к близким. Но как же она сама? Как смогут родные простить её и понять, если вдруг станет поздно, и они осознают, что не смогли вовремя чем-то помочь Но что поможет? Что мне хотелось в те минуты и что я отвергала, чего боялась, и какие шаги не сделала бы с позиции сегодняшнего дня, когда прошли почти два года после операций и химий.