Марина Бородицкая
Крутится-вертится
В оформлении использованы рисунки Евгении Двоскиной
© Марина Бородицкая, 2015
© Дмитрий Минеев, оформление, 2015
© «Время», 2015
О стихах Марины Бородицкой
Это удивительное сочетание мужества, нежности и абсолютной, звонкой ясности смысла. Марина умеет взглянуть окрест взглядом начисто лишённым поэтического дурмана, той бормочущей кисеи, в которую обычно запелёнуто сознание робких поэтов. Она как бы не зависит от поэтических средств, хотя владеет этими средствами весьма умело.
Горьких, саднящих, заплаканных стихов в книге Бородицкой не меньше, чем улыбчивых, а то и вызывающе хохочущих. Зачастую (если не сказать как правило) это одни и те же стихи
Нет ничего смешнее надежды всё-таки выкупить из рабства Эзопа, добиться сказочной и никого не ранящей любви, превратить старость в детство, сохранить при любой погоде грациозную стать Керубино, спасти короля Лира и графа Глостера Но оказывается, всё это можно. То есть нужно. Нужно до тех пор, пока не оставила поэта дурацкая привычка быть счастливой.
Стихи Марины Бородицкой ни на что не похожи, в них оригинальность живой рифмы, объёмной, геометрической, не всегда рамочной, часто внутренней, благодаря которой текст как бы распускается, расцветает изнутри. Эта неуловимая рифма наращивает дополнительные эмоциональные оболочки и словно окутывает слова светом.
Школярское озорство, нежная ироничность, какая-то языческая жизнерадостность и разговорные по преимуществу конструкции предложений вот интонационные особенности поэтики автора Есть ощущение гармонии, выращенной из разочарования. Преодолённого интонацией.
Стихи эти сохраняют «стойкость веселья» вопреки всему, что встаёт за строками: расставанию, боли, тоске. Традиционность формы не мешает Марине Бородицкой добывать новые смыслы, интонационно освежать старые; в лучших стихах вспыхивает новорождённость мироощущения, не инерционного, а созревшего внезапно, в момент написания.
Произнесём почти забытое, давно охаянное слово: очарование. Всё тут точно, всё достоверно, всё чарует. И будни окликают вечность.
Предельно жёсткий взгляд, ледяной, не оставляющий шанса. И он же волшебно обогрет, так что в конечном счёте верх всё-таки берут сияние, и упование, и страсть.
Если бы меня попросили одним словом охарактеризовать поэзию Марины Бородицкой я остановился бы на таком варианте штучность.
Я раздеваю солдата
1994
«Какой недужный, бледный вид»
Какой недужный, бледный вид
У наших первых публикаций!
В них зябко жмётся алфавит,
Боясь о воздух обстрекаться.
У переношенных детей
От недостатка кислорода
Ты видел, лекарь-грамотей,
Синюшность этакого рода.
О, этот страх, что вышел срок,
Стажёр с улыбкой крокодила
И сонной нянечки упрёк:
«Э-э, матушка! переходила».
«Опять, опять дворами, вдоль помоек»
Опять, опять дворами, вдоль помоек,
Обидою прерывисто дыша,
Вдоль жёлтеньких бахрушинских построек
Без спросу загуляется душа.
Отброшена взыскательной любовью,
Она утянет тело в те края,
Где в детстве научили сквернословью,
Где не смыкались школа и семья,
Где с крыш зимой съезжали, застревая
На жёлобе, и знали наперёд,
Что вывезет московская кривая,
Бахрушинская лихость пронесёт
И вывезла! до самых новостроек,
И пронесла над самой пустотой!
Да фиг теперь найдёшь среди помоек
Хотя б клочок уверенности той.
«Дюймовочка, Снегурочка»
Дюймовочка, Снегурочка
Изгваздана в снегу,
Бахрушинская дурочка,
В слезах домой бегу.
А дома ноты стопкою
Да книжные тома,
А дома спросят: «Кто тебя?»
А я скажу: «Сама!».
«Вольно ж тебе с хулиганьём!»
В сердцах воскликнет мать,
Но дед покажет мне приём,
И я пойду опять
А у татарки-дворничихи
Трое татарчат,
Они с утра в окне торчат
И гадости кричат.
А Санька, белокурый бог,
Заедет мне под дых!
А что приём, когда врасплох?
И мне никак не сделать вдох,
Не добежать до них
Но крыша возле чердака
Звенит, как зыбкий наст,
Но чья-то грязная рука
Скатиться мне не даст,
И я вдохну все звуки дня,
Весь двор со всех сторон,
И никогда уж из меня
Не выдохнется он!
«Гляжусь я в память: что мне зеркала!..»
«Гляжусь я в память: что мне зеркала!..»
Гляжусь я в память: что мне зеркала!
Да, в память, в перевёрнутый бинокль,
Нацепленный на временную ось.
Вот это юность в лаконичной юбке
Шагает переулками: душа
И тело точно певчие пружинки.
А дальше детство, вот оно сидит
В углу за шкафом, утирая сопли
Полою мушкетёрского плаща.
А дальше? Несомненно. Вон оно!
Почти за горизонтом! Меньше точки!
Так далеко, что не хватает глаз!
Там тоже я, но только в прошлый раз.
Из Китая
Треск резинки и взлетает
Резкий, хрупкий вертолёт.
Пап, откуда?! Из Китая.
Пятьдесят девятый год.
Зонтик лаковый, бумажный
В трубку толстенькую сжат,
И шуршит на кукле важной
Неснимаемый халат.
Круглый веер с веткой дуба:
Шёлк натянут в пальцах зуд,
Но сияя белозубо,
Кеды взнузданные ждут!
Воспитательница Сяо
В детской книжице жила:
С детских слов письмо писала,
Тонкой кисточкой вела.
С папой книжку полистаю,
Суну нос в цветочный чай
Я когда-нибудь слетаю
В этот праздничный Китай!
«Заземлите меня, заземлите»
Заземлите меня, заземлите,
я больше не буду!
Ну, смеялась над физикой
так не со зла ж, не назло!
Я не верила, что электричество
водится всюду,
Чуть притронулась и затрещало,
и всю затрясло.
Кареглазый учитель, явись
из глубин лаборантской,
Что-нибудь отключи, расконтачь,
эту дрожь пресеки!
Никогда я поступок свой не повторю
хулиганский
Не дотронусь
до юной твоей долгопалой руки.
Заземлите меня!
Если надо землёй закидайте:
Я читала, ударенных молнией
можно спасти!
Ну хотя бы учебник,
учебник по физике дайте
Там уж, верно, укажут,
куда мне заряд свой нести
«Когда-то, когда я была и жива, и права»
Когда-то, когда я была и жива, и права,
И ластилось солнце ко мне на последнем уроке,
И сами, как в сказке, меня находили слова,
И сами же строились
в сказочно стройные строки.
А я удивлялась а я их совсем не звала!
Лениво черкала
в тетрадках для лекций не важных,
В кафе возле липкого от лимонада стола
На пачке «Столичных»,
на хлипких салфетках бумажных.
Теперь погляди же, мой глупый,
счастливый мой брат,
Которого ищут слова
и записывать лень их
Вот я, разложив безнадежно
бумажный квадрат,
Как чеховский Ванька, стою перед ним
на коленях.
Первый класс
В каморке за шкафом, исконно моей,
Сестрёнка грудная и мама при ней.
Сестрёнка кряхтит и мяучит во сне.
С отцом на диване постелено мне.
Опять среди ночи вопьётся в мой сон
Тот сдавленный вой, тот мучительный стон
«Огонь!» он кричит, он кричит на меня
Боится огня или просит огня?
«Огонь!» он кричит, я его тормошу,
Зову и реву и проснуться прошу
А утром он чайник снимает с огня,
В колготки и платье вдевает меня,
Доводит во мраке до школьных ворот
И дальше, сутулясь, со скрипкой идёт.
Учительский сон
Мне как-то снилось: я иду большая,
Как старшеклассник в стайке первачков,
Ладонями небрежно пригашая
Блеск чьих-то лысин и седых пучков.
Я перешагиваю мостовые,
Маячу в небе, как громоотвод,
И тычутся автобусы живые
Горячими носами мне в живот
Будильник. Транспорт. Снова я зажата,
В лицо мне спин ворсистая броня.
А милые мои акселераты
Всё дальше вверх уходят от меня.
«Я когда-то жила от звонка до звонка»
Я когда-то жила от звонка до звонка:
От звонка твоего до звонка.
А теперь телефонная трубка легка
И спокойная медлит рука.
В том нежнейшем июне, в начале начал
Я б могла, как челнок о причал,
Грохнуть тот телефон, чтобы он не молчал,
Чтобы он навсегда замолчал!
Ах, как трубка легка, как спокойна рука
Мне б на место того дурака,
Что сегодня живёт от звонка до звонка:
От звонка моего до звонка.
Холода
«Я когда-то жила от звонка до звонка»
Я когда-то жила от звонка до звонка:
От звонка твоего до звонка.
А теперь телефонная трубка легка
И спокойная медлит рука.
В том нежнейшем июне, в начале начал
Я б могла, как челнок о причал,
Грохнуть тот телефон, чтобы он не молчал,
Чтобы он навсегда замолчал!
Ах, как трубка легка, как спокойна рука
Мне б на место того дурака,
Что сегодня живёт от звонка до звонка:
От звонка моего до звонка.
Холода
Не выйдет амнистии нам от зимы,
И солнце о нас позабудет.
Читаю, читаю над всеми дверьми:
«Нет выхода». Что ж это будет?
Я помню, я помню, бредя по пустой,
Просвистанной парковой зоне,
Как лопнула склянка с замёрзшей водой,
Оставленная на балконе.
Здесь лыжники спросят, по насту шурша:
«А эта фигура откуда?»
А это моя голубая душа,
Принявшая форму сосуда.
«Возьми меня в ученики»
Возьми меня в ученики
И говори мне: мальчик.
Мне все прозванья велики,
Ты говори мне мальчик.
Ты в заклинаньях знаешь толк
И в древних тайных чарах,
А я умею клянчить в долг
У лавочников старых!
Когда зайдёшься ты тоской
В своей холодной мастерской
Среди пустых бутылок
Пускай он будет под рукой,
Пушистый мой затылок.
Себе на кисти отбери
Помягче завитушки,
И краску с пальцев оботри
О кудри на макушке.
Я стану грунтовать холсты,
Проклеивать картонки
И даже, коль захочешь ты,
Оденусь, как девчонки.
Мне только ждать твоей руки,
Держаться к ней поближе
Возьми меня в ученики.
Возьми меня.
Возьми же!
«Единого не было бога в моем дому»
Единого не было бога в моем дому:
Яриле, Зевсу, Тору и никому!
И если Символ Веры я перейму,
То я из уст твоих его перейму.
Три тыщи язычников
родом из наших мест.
Три тыщи безбожников
вышло из наших мест.
И если я когда поцелую крест,
То я на твоей груди поцелую крест.
Перевод с английского
Шпагу мне! Я сегодня играю
влюблённого лорда,
Он прощается с милой,
поскольку идёт на войну.
Он ей пишет стихами: не плачь, мол,
решился я твёрдо,
И других не люби,
а вернусь я бока им намну.
Впрочем, что я! Отставить! Он пишет:
«Прощай, дорогая,
Слёз жемчужных не трать
лучше бусы из них нанижи,
Но верни моё сердце,
чтоб радостно шёл на врага я,
И, как ладанку, в бой
мне сердечко своё одолжи»
Так он весело, лихо, красиво
бумагу марает!
Этот странный, старинный костюм
я примерить должна:
Мне к лицу и трико, и колет,
а жабо натирает,
Мне идёт этот слог и размер,
только рифма тесна
Ну же! лихо, легко и отвесно,
как в воду вонзиться,
И свободней, свободнее,
с радостью в каждом персте,
И уже не лицо моё
облик иной отразится
В этом дьявольском зеркале,
в белом бумажном листе!
Мёртвый лорд подбирает на лютне
мотивчик весёлый,
Триста лет его нет, а гляди,
всё такой же шальной.
И однажды, одетая мальчиком,
вскрикнет Виола:
«Это ты, Себастьян? Ты воскрес
и вернулся за мной!»