Под соснами еще лежал снег с коричневыми корочками и долго не таял. Читать я не любила, я еще не обрела для себя этот мир, полный сокровищ и чудес.
Сергевна знала только две сказки, но такие страшные, что меня прямо-таки в дрожь бросало от ужаса. Помню сказку про мужика, который подкрался зимой к спящему медведю и отрубил у него одну ногу. По ночам медведь ходил по деревне и бормотал:
Во всех избах спят, во всех избах молчат. В одной избе не спят: мою ножку варят-едят, мои кости грызут
Вторая сказка была еще страшнее, но других сказок Сергевна не знала. Я боялась закрывать глаза и просила ее не тушить свет.
Чтобы я уж слишком не скучала, мне каждую весну дарили маленького цыпленка. Я растила его, играла с ним, звала Топочкой. И меня ничуть не удивляло, что осенью перед нашим отъездом в город Топочка куда-то таинственно исчезал, а у нас к обеду неизменно был бульон с лапшой и отварная курица.
Слева от нашей дачи, сложенной из круглых некрашеных бревен, чуть виднелся в густой зелени темный, вечно молчащий высокий каменный дом. Нас отделял от него плотный забор с лентой колючей проволоки, ползущей поверху.
И вот однажды вдруг, как-то сразу, высокий дом ожил, осветился снизу доверху и превратился в сказочный замок с арками и колоннами. Послышались голоса: жестко приказывающие и покорно отвечающие. Одна за другой к воротам подъезжали машины.
И вот однажды вдруг, как-то сразу, высокий дом ожил, осветился снизу доверху и превратился в сказочный замок с арками и колоннами. Послышались голоса: жестко приказывающие и покорно отвечающие. Одна за другой к воротам подъезжали машины.
Наутро в узкую щель забора я увидала людей, окапывающих клумбы, сажающих цветы.
По дорожкам, усыпанным чистым песком, кружилась девочка в легком голубом платье. Тонкий шелк то и дело подхватывали порывы ветра. Она с любопытством поглядывала в мою сторону, видимо, тоже скучала.
На другой день в высоком неприступном заборе появилась низкая калитка. И с самым беспечным смехом к калитке подбежала красивая девочка в голубых шелках.
Так мы познакомились: Майя Вознесенская и я.
Мы быстро подружились. Отчасти потому, что в округе больше девочек не было, но и потому, что Майя была добрая, веселая девочка, с покладистым, уступчивым характером.
Я часто приглашала ее в гости к себе, но она почему-то всегда отказывалась.
Не позволяют. Еще скажи спасибо, что калитку проделали.
Иногда поиграть с нами выходил ее отец, полный, с широким добрым, улыбчатым лицом.
Когда я позднее познакомилась с Тихоном Хренниковым, я сразу вспомнила лицо Вознесенского. Словно они были родные братья, что-то объединяло их. Теплая улыбка, которая быстро появлялась на лице, мягкие складки щек, светлые проницательные глаза.
Однажды в беличьем дупле на старом дубе появились пушистые малыши.
Дворник Гаврила забрался по лестнице и сбросил нам одного за другим трех хорошеньких бельчат. Но, очутившись в траве, вертлявые бельчата исчезали так проворно, что поймать их не было никакой возможности.
Молодцы, ребята, сказал Вознесенский, но лицо его как-то вдруг потемнело и помрачнело. Знают, что надо вовремя дать деру, спасать свою шкуру.
Прошло два года, мы все там же снимали дачу. Но зимой мы даже не перезванивались с Майей.
В сороковом году мы почему-то не поехали на Николину Гору и остались на лето в Москве. Больше я не никогда не видала красивую девочку в голубых шелках. Она навсегда исчезла из моей жизни.
Но судьба еще раз свела меня с дворником Гаврилой. Это было уже после войны. Он как-то раз неожиданно, без звонка, зашел к нам на 3-ю Миусскую.
Я не сразу узнала его. Он сильно постарел, сморщился, сгорбился.
Мама поила его чаем на кухне, они долго о чем-то тихо разговаривали.
Когда он ушел, я спросила маму:
Как там Майя? Ты не спросила? Ведь я о ней ничего не знаю. Прошло столько лет.
Уехали они, мое сердце сжалось от ее непривычно печального голоса. Далеко уехали. Бедные, бедные
Я больше ничего не узнала о Майе, девочке в голубых шелках, дочери расстрелянного отца.
Память прихотлива. Она как бы сама своевольно выбирает осколки из прошлой жизни. Вот выплыло из забытых сумерек яркое воспоминание. И тут же наискосок ложится что-то другое, казалось, навсегда забытое
Но вот память уводит меня опять к довоенным годам. Я снова возвращаюсь к нашей жизни на Маросейке.
Помню, в ненадежный, но все же устоявшийся теплый мир нашей семьи вдруг резко влилась леденящая тревожная струя.
В одну из комнат нашей квартиры вселился новый жилец.
Он тут же предъявил документы. Работает здесь поблизости, на Лубянке, ходить на работу удобно, близко. Фамилия его Дондыш. Детей нет. Жена. Что-то еще он объяснял маме.
Это был коротконогий человек, одетый в военную форму, в странных штанах с пузырями на боках.
Его плоские металлические глаза пугали меня.
Вместе с ним в дом вошла какая-то тревога, невесомое, но явственное предчувствие приближающейся беды.
Я же, девятилетняя девочка, была довольна появлением наших новых соседей.
Особенно мне нравилась его молодая красивая жена. Помню ее холодную улыбку и подкрашенные красивые глаза. Она одевалась совсем не так, как моя мама, яркие пестрые платья, очень броские украшения, меха; но главное было другое. На всех тумбочках и этажерках в их комнате появились во множестве прелестные фигурки фарфоровые дамы в пышных платьях с кружевами, кудрявые пастушки, загоревшие на французском жарком солнце в юбочках, игриво приподнятых ветерком.
Это все старинное, надменно говорила хозяйка. Трогать нельзя, еще разобьешь. Только смотреть.
«Какие богатые, думала я. Как жаль, что у нас нет ни одной такой фигурки. Одни картины»
Несмотря на неспокойное время, в квартире на Маросейке постоянно бывали гости.
Несмотря на неспокойное время, в квартире на Маросейке постоянно бывали гости.
Приходила мамина подруга, очень высокая, красивая, с подкрашенными удлиненными глазами актриса Мария Феофановна Судьина.
Я дружила с ее сыном. Сережа Судьин. Я училась в начальных классах, он кончал школу.
Мария Феофановна приносила в изящных корзиночках какие-то неведомые фрукты и сладости.
Это детям! властно гремел на всю квартиру ее актерски поставленный голос. На нашего соседа Дондыша она не обращала внимания. Даже не здоровалась.
Как-то вечером внезапно, без звонка Мария Феофановна и Сережа пришли к нам.
Лицо Марии Феофановны было покрыто нездоровой, мертвенной бледностью. Сережа тоже был какой-то необычный, молчаливый, притихший. Он укрылся в комнате брата. Мама увела Марию Феофановну в свою комнату и плотно закрыла двери.
Вдруг, к своему ужасу, я услышала гулко-хриплые рыдания. Я бросилась в мамину комнату, но меня тут же выставили вон.
Его пытали! вдруг вскрикнула Мария Феофановна. Он все подписал Ради нас
Потом мама вышла ко мне, глаза у нее были покрасневшие. Она прижала палец к губам, сделав мне знак: молчать и не спрашивать.
После полуночи, проводив гостей, пройдя на цыпочках мимо двери Дондыша, выходившей прямо в переднюю, мама пришла в мою комнату. Она рассказала мне, какая беда обрушилась на столь благополучную семью Судьиных. Сережиного отца арестовали. А скоро Марии Феофановне объявили, что ее муж осужден как враг народа и шпион и приговорен к расстрелу.
Сереже пришлось пройти через нестерпимое унижение. В школе на общем собрании его заставили публично отречься от отца, признать его шпионом и предателем, отказаться от фамилии Судьин и взять фамилию матери. Теперь он Сережа Яковлев. Иначе не бывать ему комсомольцем и не видать института. Ни один институт не возьмет его с такой анкетой. А ведь мы все знали, как глубоко и нежно он любил своего отца.
Марию Феофановну общим советом выгнали из театра. Никто за нее не заступился. Единогласно!
Теперь она, приходя к нам, тихо сидела за столом и ела наши постные супы и тощие котлеты. Сережа тоже изменился, он был подавлен и молчалив.
Мария Феофановна тоже взяла свою девичью фамилию Яковлева. Ведь она была двоюродной сестрой Валентина Александровича Яковлева, маминого первого мужа.
Приходя к нам, она тихо здоровалась с Дондышем, наклоняя свою гордую голову. Он смотрел на нее брезгливо, вместе с тем с какой-то тайной опасной насмешкой. Он словно намекал на близкую грядущую беду.
Зря вы ее приглашаете, как-то сказал Дондыш маме. Все-таки у вас дети И вообще, вы бы записывали, кто к вам ходит. Такие записочки, записочки Очень важно.
Какие записочки? Это зачем? ясный и ровный голос мамы звучал, как всегда, спокойно. И притом Маруся, она же моя родственница.
Я помню, как прежде, до ареста Сережиного отца, мы бегали с Сережей по их просторной, залитой солнцем квартире. Теперь им оставили узкую темную комнату, где прежде жила их домработница.
Мария Феофановна продавала все, что имело хоть какую-то цену.
Надо же, как у него нога растет, жаловалась она. Я же вижу, жмут ему ботинки, жмут. А он молчит.
Мама давала ей деньги, она брала их с мрачным, недовольным лицом.
У нас часто бывал большой друг нашей семьи композитор Анатолий Николаевич Александров. Он был моим крестным отцом.
Добрый, отзывчивый и на редкость рассеянный человек. Придумать, как над ним подшутить, доставляло нам, детям, немалое удовольствие. Ну, хотя бы подложить на его стул пищащую резиновую игрушку. Он вскакивал, громко вскрикнув. Нас, конечно, грозно отчитывали за такие проделки. Но мы втайне веселились.
Толик, так мы его все звали, мог войти в комнату и вдруг с грохотом сесть на пол.
Что такое? бросались к нему все.
Но ведь вчера здесь стоял стул! с недоумением отвечал Толик.
Нередко они с дядей Сеней играли в четыре руки. Оба были первоклассные пианисты, особенно дядя Сеня.
Однажды, когда мы все сидели за столом, Мария Феофановна сказала:
Все! Продаю Сережин велосипед. «Пейжо». Когда-то муж привез его из Брюсселя.
Прекрасно! радостно воскликнул Анатолий Николаевич. Мне так нужен велосипед на даче. До станции туда и обратно.
На следующий день Анатолий Николаевич поехал смотреть велосипед. Сережа сам ему показывал, объясняя, какой его велосипед удобный и быстрый.
Анатолий Николаевич заплатил за него все деньги сполна. Поглядел на Сережу и сказал, что как-нибудь на неделе заедет за велосипедом. Но так никогда и не заехал. Он не мог взять у мальчика последний осколок их когда-то такой благополучной жизни.
В конце войны Анатолию Николаевичу присвоили звание народного артиста СССР.
Но дело в том, что он уже имел это звание, так что он стал единственным дважды народным артистом СССР. Это был в своем роде беспрецедентный случай. Как уж там выкручивался Комитет по культуре, я не знаю. Может, кого-то за это сняли с должности, а может, что и похуже