Герой наш, Мальцев Андрей, валяться на койке не стал, даже и не присел на неё, качество пружин не испробовал: не для того он в деревню ехал, чтобы бока отлёживать. После обеда он сразу же на конюшню отправился с вьетнамцем Чунгом, про которую тот ему по дороге рассказывал: что много там лошадей, и есть среди них и породистые; что здешний конюх-пастух, зовут которого дядя Ваня, мужик хороший, простой и совсем не жадный; и что ежели с ним познакомиться и подружиться можно будет по субботам у него запросто лошадей приходить брать и сколько хочешь верхом кататься.
Для Андрея тот рассказ дорожный прямо-таки бальзамом на душу стал, потому как к лошадям он тягу имел великую с малолетства, к лошадям и деревне, которую видел только в кино, и поэтому сильно идеализировал. Насмотрится фильмов, бывало, про райскую колхозную жизнь: Юркины рассветы какие-нибудь или Русское поле, как всё у них там хорошо и осмысленно протекало, неспешно, несуетно, незлобиво; как жили люди, колхозники местные, счастливо, пахали поля бескрайние, сажали хлеб, пасли скот, как кормили потом тем хлебом и молоком горожан-дармоедов. И ему и радостно делалось от такой кинематографической красоты, и ужасно грустно одновременно. Он, дурачок наивный, после каждого такого просмотра себя уже в неоплатном долгу перед крестьянами начинал считать за их продукты питания, коренной горожанин, москвич, считал себя полностью от них зависимым и потому ущербным, убогим, пустым, чуть ли ни паразитом. Он и работать-то поехал в деревню из-за того, может быть, чтобы крестьянином на время стать, подспудно жившее в нём чувство вины перед деревенскими мужиками и бабами сгладить. И к цивилизации их диковинной прикоснуться, естественно, посмотреть какая она изнутри, порядок, настрой, красоту её самому ощутить, и оценить по-достоинству. А заодно и понять какая она есть на вкус, их сермяжная правда-матка.
Для Андрея тот рассказ дорожный прямо-таки бальзамом на душу стал, потому как к лошадям он тягу имел великую с малолетства, к лошадям и деревне, которую видел только в кино, и поэтому сильно идеализировал. Насмотрится фильмов, бывало, про райскую колхозную жизнь: Юркины рассветы какие-нибудь или Русское поле, как всё у них там хорошо и осмысленно протекало, неспешно, несуетно, незлобиво; как жили люди, колхозники местные, счастливо, пахали поля бескрайние, сажали хлеб, пасли скот, как кормили потом тем хлебом и молоком горожан-дармоедов. И ему и радостно делалось от такой кинематографической красоты, и ужасно грустно одновременно. Он, дурачок наивный, после каждого такого просмотра себя уже в неоплатном долгу перед крестьянами начинал считать за их продукты питания, коренной горожанин, москвич, считал себя полностью от них зависимым и потому ущербным, убогим, пустым, чуть ли ни паразитом. Он и работать-то поехал в деревню из-за того, может быть, чтобы крестьянином на время стать, подспудно жившее в нём чувство вины перед деревенскими мужиками и бабами сгладить. И к цивилизации их диковинной прикоснуться, естественно, посмотреть какая она изнутри, порядок, настрой, красоту её самому ощутить, и оценить по-достоинству. А заодно и понять какая она есть на вкус, их сермяжная правда-матка.
А ещё он частенько мечтал с малых лет верхом на лошадях покататься, которых почему-то страстно любил, непонятно почему даже, которые казались ему из Москвы самыми умными и преданными человеку животными Наверное, фильмы были, опять-таки, виноваты, в которых прославлялись деревня, колхоз, и которые он дома запоем смотрел вечерами: как конопатые деревенские парни там в ночное без родителей ездили, пасли лошадей табуны, скакали на них, посвистывая, по изумрудным колхозным полям, ни страха не ведая, ни усталости. Вот и хотелось ему самому до одури, до боли мечталось! в ночное с теми парнями когда-нибудь съездить, на лошадь молодую лихо, по-кавалеристски вскочить и также удало и отчаянно на ней во всю прыть промчаться, подставляя свистящему ветру горячее лицо и грудь, неописуемое блаженство от скачки той удалой испытывая! А как хорошо, как соблазнительно Лермонтов про лошадей писал, про Карагёза того же; с какой любовью и нежностью про них неизменно рассказывал в своих повестях и романах Шолохов! А ведь это были любимые писатели у Андрея, безоговорочные властители его школьных и студенческих дум. Вот он и потащил дружка своего нового Чунга сразу же на конюшню, которую тот ему из окна автобуса показал, когда они, полусонные, проезжали мимо.
Конюх деревенский на месте присутствовал к радости Мальцева. Был, по-обыкновению, здорово пьяненький после обеда и спьяну приехавшим москвичам много чего интересного наобещал. Заявил с пьяных глаз, бродяга, что, мол, приходите, парни, в любое время, берите лошадь любую, какая больше приглянется, седёлку, узду, подпругу и катайтесь потом сколько хотите, пока ягодицы молочные в кровь не собьёте, пока у вас в глазах не зарябит и спина не заноет от тряски. Довольные москвичи поверили, возрадовались и ушли, дяде Ване крепко руку пожав напоследок, и, добрым словом его меж собой поминая, по окрестным полям слоняться направились, деревню изучать и исследовать, пока было время до ужина и пока ещё не стемнело
Вьетнамец Чунг, что провожатым у Андрея сделался и, одновременно, его новым товарищем, был бойцом-третьекурсником и приехал работать на стройку уже второй раз, был хорошим покладистым парнем, трудолюбивым, выносливым, дисциплинированным. Но, однако, дружбы себе прошлым летом ни с кем не завёл толи из-за национальности азиатской, толи из-за корявого языка: по-русски-то он плохо совсем говорил и понимал русских плохо. Ему, как долдону, как чурбану, нужно было по нескольку раз свой вопрос или обращение повторять, потом его терпеливо выслушивать, всю его абракадабру словесную, трудно-переводимую. А делать этого, как ни крути, хотелось не всем, а если начистоту никому. Вот он бобылём-отшельником и прожил прошлый в отряде год, несчастным юродивым одиночкой. Работал молча весь срок как заведённый робот, да на койке вечерами лежал, ни с кем почти не разговаривая, не общаясь. Только газеты читал вьетнамские, книги, да регулярно ещё по субботам к каким-то местным знакомым бегал, у которых пропадал до ночи, которые его кормили и поили по какой-то странной причине, у себя не понятно с чего привечали С Андреем же он в Смоленске в автобусе рядом сел. Они разговорились, за разговором сблизились. Поняв языковую проблему вьетнамца, Андрей не тяготился ему трудные или же незнакомые слова по складам повторять, не ленился вопросы или темы какие-нибудь по нескольку раз разжёвывать И вьетнамец оценил такое поведение Мальцева, откликнулся уважением, благодарной любовью к нему воспылал. За время езды до деревни они сдружились настолько, что решили в общежитии рядом лечь; решили и работать и отдыхать тоже вместе Андрей не противился такому сближению, не возражал: и у него в отряде из близких никого ещё тогда не было.
Проникшийся добрым чувством к Андрею Чунг и на конюшню с ним из солидарности потащился волю его настойчивую исполнять. Потом по окрестным полям с ним бродил очень долго, часа три, хотя видно было, чувствовалось по всему, что сырлипкинские красоты не сильно его возбуждали и трогали, сугубого азиата, как не прельщала его и сама Россия Потом они в школу вернулись, поужинали, в шахматы поиграли с часок, остались одни в пустом общежитии, по душам опять побеседовали. И Чунг дружку полушепотом всё про всех рассказал: кто тут плохой был по его мнению, а кто хороший; с кем можно было общаться, дружить, а с кем категорически этого делать не следовало Потом они дружно спать улеглись, про клуб и про девушек и не вспомнив даже, про танцы и страсти, что закипели в клубе с приходом туда москвичей. Маленький и невзрачный Чунг бабником не был как и Андрей. И это их тоже сблизило
3
А на другой день, в семь утра ровно, сладко спавших бойцов ССО VITA разбудил одетый уже командир, что помыться успел и побриться, одеколоном подушиться даже. Ему-то на койке валяться некогда было он в колхозном правлении по утрам теперь всякий раз обязан был присутствовать и заседать: на время летних строительных работ его на должность начальника участка зачисляли, со всеми наличествующими обязанностями и полномочиями. Торопившийся, он построил всех перед столовой в шеренгу, пересчитал, посмеялся над некоторыми рабфаковцами-гуляками, вид которых после прошедшей бессонной ночи особенно жалок и комичен был, шутя посоветовал им поберечься, не тратить силы. После чего, пожелав всем успешной работы и удачного первого дня, командир сел в подъехавшую машину и умчался на планёрку в соседнее село, осоловелым парням помахав из окна ручкой.
После его отъезда парни умываться и бриться пошли, в спецовки переодеваться новенькие. В семь-тридцать завтракать сели. А в восемь-тридцать все опять у столовой собрались и дружно, с мастером во главе, двинулись на объект, который пока что был полем чистым, где только бытовка стояла с лопатами и топорами, а рядом козы и коровы паслись, оставляя после себя огромные дымящиеся лепёшки.
Поле то трудовое за деревней располагалось, возле трёх старых коровников, убогий внешний вид которых, при Сталине ещё построенных, студентов сильно тогда поразил. А уж когда на объект приехал председатель колхоза Фицюлин в сопровождении командира и на экскурсию студентов в коровники те сводил, показал им хлева изнутри, во всей их красоте и наготе неприкрытой, рассказал, как живут и здравствуют в них бурёнки с пеструхами, как болеют и околевают зимой от сквозняков и морозов, рожают теляток слабеньких, наполовину больных, которые тоже в большом количестве дохнут; в каких антисанитарных условиях, наконец, женщины-доярки трудятся, причём за гроши, за те же сталинские трудодни по сути, то у студентов-строителей и вовсе дыхание перехватило от жалости и тоски, и сердца их молодые, чувствительные, горячей кровушкою облились и умылись! Страшно им тогда за Россию-матушку стало, до слёз обидно и горько сделалось за несчастных русских людей, что до сих пор ещё живут как рабы, и работают также тяжело и безрадостно.
Вот мы и просим вас, москвичей, молодых да красивых, да до работы жадных, слёзно просим помочь нам из этакой кабалы-нищеты выбраться! с жаром обратился под конец экскурсии председатель к в момент притихшим и посерьёзневшим молодым парням, на свежий воздух их выводя из полусгнивших вонючих хлевов, которые, как казалось, вот-вот должны были рухнуть у всех на глазах, с треском и грохотом обвалиться. Постройте нам новый коровник за лето, чтобы к зиме мы коровушек смогли туда перегнать. И мы вам, родные! хорошие! мы вам всем миром в ножки придём и поклонимся. Я первый вам руки приеду пожму, поклон поясной отвешу И деньгами вас не обидим, не бойтесь, и молоком всё лето поить до отвала станем, и телков молодых я уже приказал ежедневно для вас забивать: чтоб вы голодные у нас тут не остались, чтоб и на следующий год захотели приехать к нам. Ну а уж вы, родимые, постарайтесь, пособите убогим, поработайте добросовестно, без халтуры, как командир ваш, ваш Анатолий, мне крепко-накрепко пообещал! И мы за вас за всех тогда Бога молить ежедневно и еженощно станем! Не сомневайтесь в этом! Клянусь!