А перед поездкой, в середине июля, у них в отряде собрание в обеденный перерыв проводилось по подведению первых итогов работы, на котором мастер в присутствии командира здорово всех ругал. «Две недели уже прошло, мужики, рассерженно говорил он тогда, одновременно ко всем бойцам обращаясь, а вы всё никак не раскачаетесь, всё по объекту сонные ходите, деревенских баб обсуждаете: покоя они вам не дают своими толстыми задницами! Вы разве за этим сюда приехали?! вам местные бабы, что ли, будут за работу деньги платить, за то что вы их трахаете?! С Андрея Мальцева вон пример берите молодец парень! Как волчок с утра и до вечера на объекте крутится, без дела минуты не посидит: некогда ему про разные глупости думать. Он один за вас за всех и пашет, пока вы носом клюёте ходите да лясы меж собою точите» Можно себе представить, что думал и чувствовал Андрей после тех памятных слов, какой безграничной симпатией к мастеру своему проникся. А уж как он крутиться на стройке после этого стал, чтоб Перепечину, его похвалившему, угодить, про то и передать невозможно: в игольное ушко готов был пролезть, наизнанку вывернуться, двойную, а то и тройную работу выполнить, пока товарищи его беспутные свои кобелиные подвиги обсуждали.
Ну и как итог, как безоговорочное признание со стороны мастера его таланта строительного и надёжности, в первых числах августа Перепечин Мальцева на пилораму работать услал одного, безнадзорного и бесконтрольного: чтобы поучили его там деревенские мужички на циркулярной пиле работать, доски для пола пилить, что было делом крайне тяжёлым и крайне опасным, делом подсудным даже, ежели про руководство студенческое говорить, про их юридическую за бойцов отряда ответственность. Студентов-строителей к электротехнике, тем более технике режущей, категорически было нельзя допускать. К работе же на циркулярной пиле и вовсе допуск особый требовался: даже и профессиональным строителям специальные курсы необходимо было перед этим кончать, сдавать экзамены по мастерству и технике безопасности Мастер об этом знал, безусловно, и здорово рисковал, принимая такое ответственное решение: случись с подчинённым что, его бы в тюрьму посадили. Но обрезные доски отряду были позарез нужны: полов-то требовалось настелить сотни метров. А рабфаковцы, на которых Перепечин с Шитовым первоначально рассчитывали, работать на той пиле категорически отказались струсили. Вот выбор тогда на Андрея и пал, которому мастер поверил.
И Андрей оказанное доверие оправдал отчаянным был в молодые годы парнем, что от глупости и неопытности его шло, от отсутствия рабочей практики. Хотя поначалу визжавшей стальной пилы он как злой собаки боялся, холодным потом покрывался весь, первые доски под неё подсовывая: всё руки себе отпилить опасался, домой воротиться без рук. Все работники пилорамы-то, как он ещё при знакомстве заметил, беспалые давно ходили, светили культяпками перед людьми, заставляли морщиться и содрогаться. У кого одного пальца не было, у кого двух, а кто и трёх сразу когда-то лишился. И уродливые обрубки их, когда они с Мальцевым разговаривали, когда при встрече здоровались, руку ему трясли, только усиливали, только множили страх.
Но Бог уберёг его в первые дни, сопляка безусого, желторотого, которому никто совершенно не помогал, не подсказывал как и что нужно делать, к которому мужики-пилорамщики и не подходили даже: больно им было надо за мизерную зарплату ещё и студентов глупых учить, отвечать за них перед кем-то. Их и самих никто никогда не учил деревообрабатывающим специальностям: оттого они и порезали сами себя, в инвалидов-калек превратили. И они никого учить не желали и кто их осудит за то. Они только доски готовые ему лениво подбрасывали и говорили с ухмылкой: «Давай, Андрюха, пили пили, паря, лучше. Ты молодой, зубоскалили, москвич, ты всё на свете осилишь. Потому что тебе-де всё по плечу не то что нам, пердунам. Нам, добавляли лукаво, по паре стаканов самогонки с утра засосав, нам давно уже всё, Андрюх, на этом свете по хру! Мы тут в деревне пропащие все, с молодых лет загубленные», и гоготать начинали дружно, довольные шуткой такой.
Но Бог уберёг его в первые дни, сопляка безусого, желторотого, которому никто совершенно не помогал, не подсказывал как и что нужно делать, к которому мужики-пилорамщики и не подходили даже: больно им было надо за мизерную зарплату ещё и студентов глупых учить, отвечать за них перед кем-то. Их и самих никто никогда не учил деревообрабатывающим специальностям: оттого они и порезали сами себя, в инвалидов-калек превратили. И они никого учить не желали и кто их осудит за то. Они только доски готовые ему лениво подбрасывали и говорили с ухмылкой: «Давай, Андрюха, пили пили, паря, лучше. Ты молодой, зубоскалили, москвич, ты всё на свете осилишь. Потому что тебе-де всё по плечу не то что нам, пердунам. Нам, добавляли лукаво, по паре стаканов самогонки с утра засосав, нам давно уже всё, Андрюх, на этом свете по хру! Мы тут в деревне пропащие все, с молодых лет загубленные», и гоготать начинали дружно, довольные шуткой такой.
Так вот Андрей и учился один быстро, надо сказать, учился. Через пару-тройку дней он уже привык к пиле и визгу её устрашающему, худо ли, бедно ли, сжился с ней, почти что сроднился даже, перестал трусить её, нелепых ошибок бояться. Через неделю все хитрости и премудрости у пилы смекалкой собственной выведал, сам разбирать и точить её научился (и точить полотно мужики с пилорамы отказывались, водку с Андрея за это требовали), научился хорошую сталь от плохой отличать отказывался потом от некачественной стали. Даже и своё рабочее место оборудовать догадался по всем правилам техники безопасности: мотор заземлил по совету электрика, расшатанный стол укрепил, деревянные щиты над крутящимся диском на уровне головы повесил по причине отсутствия защитных металлических кожухов. Чтобы, значит, глаза себе отлетавшими во время работы щепками не повышибать, которые летали как пули, чем мужиков деревенских в неизменный восторг приводил, а заодно и командира с мастером. Те нарадоваться на него не могли такого отчаянного и ловкого, такого смекалистого не по возрасту, с каждым днём уважали и ценили его всё больше и больше.
И Андрей обоих их уважал. Перепечина Володю, в особенности. В первые дни приезда глаз с него не сводил, всё наблюдал за мастером с любопытством: как разговаривает тот с людьми, объясняет им дело новое, как в любой работе бойцам-первогодкам с душой помогает-подсказывает. Стоит, бывало, в сторонке, смотрит, как кто-то из молодых топором бестолково машет или лопатой неловко землю скоблит, подмечает все недостатки и упущения. А потом подойдёт, осторожно так тронет за руку и начнёт объяснять не спеша, как лучше топорище, черенок лопаты держать, чтобы руки и ноги себе не поранить, чтобы работа строительная в радость была не в тягость. Как за детками малыми за всеми ходил и следил, заботился о вверенных ему пареньках всецело.
Работу дурную, ненужную, делать не заставлял: перед тем как новое что-то начать, всё тысячу раз обдумает и обмерит. Потом бригадиров на совет соберёт, их мнение авторитетное спросит, а бойцам пока отдыхать велит всё это время А уж если вдруг промашка какая у него выходила или нелепица: напрасно что-то бойцы его с места на место перетаскают или выкопают не то, или столбы в коровнике не так поставят: стройка ведь, она стройка и есть, всего там не спланируешь и не предусмотришь, так он потом несколько дней сам не свой по объекту ходит, поедом себя ест и корит нещадно: ну, мол, я и балда, до такой простоты не додумался. Мастер, называется!
Очень он Андрею за это за всё нравился, даже больше, чем летун-командир. Командира-то он побаивался всё же, робел неизменно в его присутствии, нервничал, суетился излишне, хотя Толик Шитов в общении был простой, с Андреем всегда дружелюбен. Но он был начальник, как ни крути, был по возрасту старше всех, жил от подчинённых отдельно И поругаться он запросто мог, публично каждого отчитать, домой не понравившегося бойца в два счёта отправить. И за порядком и дисциплиной в отряде всё-таки он следил, за ним было последнее в любом важном вопросе слово Он и у Перепечина был командир, и это накладывало на каждого свой существенный отпечаток.
К тому же, Шитов был москвичом, а Перепечин Володя иногородним. А иногородних студентов от москвичей непреодолимый барьер всегда отделял, незримый но очень существенный. Иногородние-то, при всём уважении к ним, были в Москве гостями, приживалами числились пять студенческих лет, полулегалами-полубездомниками. В общежитии обитали-ютились на временной основе, плохо и тесно там жили, почти как бомжи в ночлежках, и остро ощущали всегда эту свою проклятую временность и бездомность, свой гостевой статус. С превеликим удовольствием все! жаждали его на постоянную московскую прописку со временем поменять, законными москвичами сделаться, полноправными столичными жителями Поэтому вести себя с хозяевами на равных они при всё желании не могли: психологически они москвичам всегда и везде проигрывали. И никакая разница в возрасте, знания и талан, никакой жизненный опыт и авторитет им здесь, увы, не помогали.
К тому же, Шитов был москвичом, а Перепечин Володя иногородним. А иногородних студентов от москвичей непреодолимый барьер всегда отделял, незримый но очень существенный. Иногородние-то, при всём уважении к ним, были в Москве гостями, приживалами числились пять студенческих лет, полулегалами-полубездомниками. В общежитии обитали-ютились на временной основе, плохо и тесно там жили, почти как бомжи в ночлежках, и остро ощущали всегда эту свою проклятую временность и бездомность, свой гостевой статус. С превеликим удовольствием все! жаждали его на постоянную московскую прописку со временем поменять, законными москвичами сделаться, полноправными столичными жителями Поэтому вести себя с хозяевами на равных они при всё желании не могли: психологически они москвичам всегда и везде проигрывали. И никакая разница в возрасте, знания и талан, никакой жизненный опыт и авторитет им здесь, увы, не помогали.
Оттого-то восемнадцатилетний москвич Мальцев, скромный боец-первогодок, мог запросто с двадцатитрехлетним мастером Перепечиным на любую тему поговорить, потому и чувствовал себя с ним почти что на равных