Мои 100 избранных опусов - Михаил Гарцев 2 стр.

Каскад прудов, заброшенных, ничейных
куда я прихожу порой вечерней 
покрытых тиной и зелёной ряской,
и водорослей целые семейства
как бы в предчувствии ночного лицедейства
взирают на меня с опаской.

Вода и зелень  символ совершенства.
На свете нет приятнее блаженства
смотреть, как пробуждаются виденья
Ложится темень на ночные воды,
деревьев тени водят хороводы,
в природе начинается броженье.

Каскад прудов  ПРА-образ древних капищ.
От веток ивы, как от чьих-то лапищ,
я отшатнулся. Пискнула зверюшка
А на прудах мелькали леших тени,
кузнечик стрекотал, русалок пенье,
вдобавок квакали, как пьяные, лягушки.

И уханье какой-то странной птицы,
желающей воды с гнильцой напиться
И чваканье, и хруст костей, и шёпот
А светлячки весь берег запалили,
потом попрятались в бутонах стройных лилий
и табунов был слышен гулкий топот.

Но только утренней звезды пробьётся лучик,
ночных мистерий мир тотчас отключат.
В каскаде  пруд один, очищенный от тины.
В нём отразится свод небес лазурный,
он нам дороже прелестей гламурных.
Сменяют шабаш мирные картины.

Зажглись на солнце купола церквушки местной,
лазурь и золото бал правят повсеместно.
Легка дорога к храму и светла.
Святой источник Преподобной Анны
в меня вольёт бальзам небесной манны,
и продолжается игра добра и зла.

Ты подошла к окошку
с улыбкою виноватой
и протянула ладошки
к желтой косе заката.
Время сужает рамки,
я раздвигаю границы.
Долго еще подранки
будут ночами сниться.

Все  что ушло в бессмертье,
вспыхнуло и пропало
ночью, Вы мне поверьте,
светится в полнакала.

Выщерблено на камне,
где-то там затесалось,
иль протоплазмой в магме
будит слепую ярость

вновь прорываясь к жизни
каждой угасшей клеткой
Вдруг тормозами взвизгнет
у роковой отметки.

Храм у подножия Парнаса 
епархия дельфийских пифий.
Храм сына Зевса  Аполлона.

Доисторические расы
историю творили, мифы,
и жили по своим законам.

По Ницше, буйный бог Дионис
в кругу сатиров и вакханок;
где фаллос  символ плодородья;

со смыслами не церемонясь,
инстинктам расширяя рамки,
бал правящий в своих угодьях,

стал антитезой Аполлона,
чей культ непререкаем в Дельфах
средь родовых аристократов.

Огонь сбегал с парнасских склонов
психоделического шлейфа
дионисийского разврата.

В Палладе просыпалась жалость.
Акропль хранил свет Парфенона,
отображённый свет, небесный.

Богиня мудро улыбалась,
и, гладя девственное лоно,
вновь снаряжала в путь Гермеса.

Народ, приученный к тому,
чтоб целовать тирану руку.
Порядок  высшая наука 
дан осторожному уму.
Квасной патриотизм порукой 
и обойдем суму, тюрьму.
Штандарт державный нежным звуком
внушает: «Верь мне одному!»

Но там, где правит раболепство,
где каждый орган  орган слуха,
вдруг видят с горней высоты:

взрыв назревает по соседству,
и человеческого духа
примеры редкой красоты.

1
Ты сытый и обутый.
Куда тебя влечет?
Ты алчешь мякоть фрукта,
сорвав запретный плод.
Кто там кричит: «О нравы!»
При чем твой смирный нрав,
ты верный сын державы,
и ты, конечно, прав.

2
Порталы пантеона
то бросят в жар, то в холод.
На знамени Маммона,
а раньше  серп и молот.
Сквозь рыночные жерла
к нам подползает голод.
Какие еще жертвы
ждет кровожадный МОлох?

3
И губы обметало
у страждущих ответ
расплавленным металлом
взорвавшихся планет.
И я ответ взыскую,
насквозь изрешечен,
вертя турель вслепую
распавшихся времен.
Но солнце вмиг пробило
студенистую рань.
Горящею просвирой
мне обожгло гортань.
Ну, с мертвой точки сдвинься
в слепом круженье дня.
В священном триединстве
он смотрит на меня.
Я верю, очень скоро 
отныне навсегда 
на трепетных просторах
взойдет Его звезда.
Взойдет Его соцветье
на солнечной меже
в конце тысячелетья 
последнем рубеже.

В преддверье нового потопа
кто, человек, скажи, ты есть.
И что влечет так на Голгофу
тебя: тщеславие иль месть,
порывы чести и добра

Провозгласила отчужденье,
став первой вехой Восхожденья,
измены острая игра.
Идет жестокая работа,
где правит бал сизифов труд,
но поцелуй Искариота
разрыв земных семейных пут.

и Он лицо твое омыл
под завывание синкопы
и путь открылся на Голгофу
расКРЕпоЩЕНИЕМ
высших сил.

Реальное непостижимо,
но сон, фантазии, игра,
порой, нам представляют зримо 
во что мы верили вчера;
а то, во что сегодня верим,
вдруг нам предстанет в неглиже,
и тайные раздвинув двери,
вплотную подойдёт к душе.
Архетипическое рядом:
неясных смыслов слышим речь 
из шифров, символов тирады 
мы их должны понять, сберечь.
Мы их должны очеловечить,
наполнив вечное собой,
идя на зов неясной речи
той первобытною тропой,
которой пращуры ходили.
Инстинкты надо подкормить
Проносятся автомобили
взыграла кровь, прибавив прыть.
С сигарой сидя в грандотеле,
роскошно прожигая жизнь,
мы вдруг услышим птичьи трели,
увидим солнце, неба синь.
И мы поймём: вся наша драма
в том, что роднее нет земли 
где нас вынашивала мама,
где нас любили, берегли.
За отчий край свой, за отчизну,
как в омут с берега нырнув,
солдат готов расстаться с жизнью,
мгновенно, глазом не моргнув.
Мы все  солдаты, неконфликтны,
реликты чтим своих торжеств
И это главные инстинкты
всех человеческих существ.

В преддверье нового потопа
кто, человек, скажи, ты есть.
И что влечет так на Голгофу
тебя: тщеславие иль месть,
порывы чести и добра

Провозгласила отчужденье,
став первой вехой Восхожденья,
измены острая игра.
Идет жестокая работа,
где правит бал сизифов труд,
но поцелуй Искариота
разрыв земных семейных пут.

и Он лицо твое омыл
под завывание синкопы
и путь открылся на Голгофу
расКРЕпоЩЕНИЕМ
высших сил.

Реальное непостижимо,
но сон, фантазии, игра,
порой, нам представляют зримо 
во что мы верили вчера;
а то, во что сегодня верим,
вдруг нам предстанет в неглиже,
и тайные раздвинув двери,
вплотную подойдёт к душе.
Архетипическое рядом:
неясных смыслов слышим речь 
из шифров, символов тирады 
мы их должны понять, сберечь.
Мы их должны очеловечить,
наполнив вечное собой,
идя на зов неясной речи
той первобытною тропой,
которой пращуры ходили.
Инстинкты надо подкормить
Проносятся автомобили
взыграла кровь, прибавив прыть.
С сигарой сидя в грандотеле,
роскошно прожигая жизнь,
мы вдруг услышим птичьи трели,
увидим солнце, неба синь.
И мы поймём: вся наша драма
в том, что роднее нет земли 
где нас вынашивала мама,
где нас любили, берегли.
За отчий край свой, за отчизну,
как в омут с берега нырнув,
солдат готов расстаться с жизнью,
мгновенно, глазом не моргнув.
Мы все  солдаты, неконфликтны,
реликты чтим своих торжеств
И это главные инстинкты
всех человеческих существ.

«Мы не рыбы красно-золотые»

Да, мы рыбы красно-золотые,
и не ребрышки  соленой масти кость.
Прогрохочет конница Батыя,
окающая дымится плоть.

Отчего же в водном окоеме
так разбросан наш с тобою путь?
И при встрече на крутом изломе:
«Уходи! Постой, еще побудь!»

Роман конца сезона,
под занавес роман!
На гаснущих газонах
последний ураган.
На гаснущих газонах,
на стынущем песке,
на сумеречных кронах
в предутренней тоске.

Поле все золотое
Все назойливей зной.
Я спасаюсь от зноя
средь прохлады лесной.
Но я в мире изменчивом
вечный пленник полей.
Мягким локоном женщины
льется солнца елей.

Дом вздрогнул, рухнул и затих.
Я с детства жил в тебе, дружище.
Стоим мы с дочкой средь пустых
глазниц родного пепелища.

А небо шлет дары свои,
справляя бесконечно тризны
и на развалинах семьи,
и на развалинах отчизны.

Играя в вихре ярких красок,
звук обнажает темперамент.
Она собой напоминает
в стремительном полёте барса.

В движеньях резких ток играет,
нас погружая в царство транса.
Огня пылающий орнамент
вокруг неё бушует властно.

Очнулись.
Новое виденье.
К нам нежности поток струится
щемящим, мягким, страстным звуком.

В сто раз дороже упоенье.
И сердце бьётся, словно птица,
взмывая к новым сладким мукам.

Отрешусь и зароюсь
в сумрак улиц хмельной,
где ночною порою
я бродил под луной.

Воздух резкий был чистый,
абрис дыма вдали,
и слегка серебристый
шел парок от земли.

И ночная прохлада
в купах сонных дерев
Сердце вскрикнет надсадно,
в небо выплеснув гнев:

«Где в заоблачных парках
отыщу я ваш след,
этот теплый, неяркий,
искупительный свет?»

Пистолет заряжен,
а кувшин наполнен.
Критик мой продажен,
приговор исполнен.
Палачи в прихожей,
сердце бьется гулко,
то, что было рожей,
стало рыхлой булкой,
то, что было сердцем,
растеклось по полу.
Ты прикроешь дверцу,
взгляд опустишь долу.
Ты прикроешь дверцу
и пойдешь сторонкой.
То, что было сердцем,
прокричит вдогонку:
 Ты прости, дурашка,
что тебя не слушал,
что в компашке с бражкой
заложил я душу.
Не ценил я благо,
что тобой мне дАно,
и стихи слагались
только с полупьяна.
Но всегда и всюду
защищал гонимых.
Творческому зуду
предпочтя рутину,
я не стал поэтом,
да и слава Богу,
видно, в мире этом
есть важней дорога.
Не смотри сурово,
проводи со смехом,
и важнее СЛОВА 
сдохнуть ЧЕЛОВЕКОМ.

Как саркофаг над Чернобылем
мрачным вырос надгробием,
так надо мной мои фобии.
Кто же мне даст ответ?
Скачут вопросы вечные,
словно друзья беспечные,
клятвы звучат подвенечные
Мягкий струится свет
Спорю с незримой силою,
плачу и сублимирую,
кто же найдёт мою милую.
Внятная слышится речь:
 Слушай, мужлан неистовый,
коли ты ищешь истину,
коль погрузился в мистику,
должен ты пренебречь
жизни мишурной благостью,
сладкой манящей радостью.
В Лоне Великой Слабости
верен останься Ей.
Это твоё избрание,
мягкое звёзд сияние,
рек полноводных слияние
в мутном потоке дней.
Это Её решение,
тусклое звёзд свечение,
над здравым смыслом глумление.
Чем же ты Ей так мил?
Знать, на тебе отметина,
тает в зубах сигаретина,
стынет на вилке котлетина.
В жилах избыток чернил.
Будут ли в жизни женщины,
будут разрывы, трещины.
Всё, что тебе завещано, 
только Она сбережёт.
Что Вы глядите, архаровцы,
как я шагаю к старости,
я не нуждаюсь в жалости.
Выставьте гамбургский счёт.
В жарких Её объятиях
мне не страшны проклятия
пишущей нашей братии.
Сказано ведь: «Иди!»
Вот я иду и каркаю,
кровью порою харкаю,
где б взять бумагу немаркую.
Нет мне назад пути.