По трем железнодорожным веткам, проложенным от магистрали Рославль Брянск, бегут приземистые немецкие эшелоны. На разгрузочных станциях за зданиями складов грохот и лязг сцеплений вагонов, стук молотков и топоров, гортанные команды и крики, и в этот шум мощно врывается нескончаемый шум с аэродрома рев прогреваемых моторов. Аню оглушают паровозные гудки, гул дизелей. Распахнуты ворота складов бомб, боеприпасов, обмундирования, продовольствия. Аня видит на товарном перроне обнаженное чрево авиамотора самолета «Фокке-Вульф-190А-4» мотора БМВ 801 Д2, мощность 2100 лошадиных сил, невероятно сложного, безотказного, составленного из мелких и больших деталей, и ей кажется, что этот мотор символ всей авиабазы, огромной и грозной катапульты люфтваффе, которая вот уже много месяцев выстреливает в небо, на восток, самолет за самолетом. А самолеты эти сеют смерть там, где в окопах и блиндажах засели парни в серых шинелях, на переправах и станциях, в далеких больших городах.
Гитлеровцы считают неприступной свою авиабазу это осиное гнездо люфтваффе. За последние недели Аня и ее друзья очень внимательно приглядывались и к этим тяжелым зениткам, что стояли недалеко от контрольно-пропускного пункта у выхода из военного городка, к пеленгаторам с крутящимися крыльями, к зловещим амбразурам дотов на подступах к Сеще.
На улицах городка, словно в доках международного порта, звучит разноязыкая речь польская, чешская, словацкая, французская, испанская, румынская. Тише всех русская. Громче всех немецкая.
Да, что ни говори, силища! Мощная база
Аня сошла с тротуара, уступая дорогу группе немецких летчиков. Надменный вид: у одного блестит в левом глазу монокль, у другого Рыцарский крест в разрезе воротника. Не за бомбежку ли Москвы наградил фюрер этого аса? Проходит шумная толпа испанцев-охранников. За ними идет еще одна группа девушки-связистки. У немцев их называют «блитцмедал». Почти все блондинки, натуральные или крашенные перекисью водорода.
На перекрестке стоят указатели: «Брянск» и «Рославль», «Сеща» и «Москва». Точно намертво врыты эти столбы немецких дорожных указателей в русскую землю
Ан дер казерне,
Фор дем гроссен тор
Штанд айне лятерне
По брянской земле ходят, горланят свою «Лили Марлен» солдаты из Висбадена и Шнайдемюля, Гамбурга и Мюнхена.
Аня с тоской устремляет взор туда, где за полями и лесами проходит фронт, туда, где лежат в руинах освобожденные зимой города и гордо стоит свободная Москва. Много раз прилетали оттуда ночью наши самолеты, но им не удавалось, никак не удавалось прорваться к Сещинской авиабазе. Много под Сещей врезалось в землю советских самолетов. На базаре полицаи, смеясь, покупали ложки, сделанные из дюраля самолетов, сбитых на подступах к Сеще. Охотно покупали эти «русские сувениры» и немецкие летчики.
Вот и двор пакгауза, в котором Аня вместе с другими женщинами уже столько беспросветных месяцев стирает немецкое белье. Прачки Лида Корнеева, Люська, Паша стоят босые, в фартуках, с распаренными лицами у грубосколоченных скамеек, стирают белье в дымящихся паром корытах.
Ну как, Аня? окликает ее Люся Сенчилина. Получила новый «аусвайс»? Как на фотокарточке вышла? Красивая?
Люська все такая же. Ей все нипочем. Никому в голову не придет, что эта девчонка подпольщица.
А ты неплохо получилась на фото! сказала Люся, возвращая Ане удостоверение. Только печать все портит. Фашистская печать, добавила она шепотом.
Легкая улыбка залегла в углах Аниного рта на фотографии. Улыбка, которая теперь, когда план благополучно передан партизанским разведчикам в Клетнянский лес, часто не сходила с губ Ани Морозовой.
Правда, вчера вечером улыбка эта потускнела. Дело в том, что дАртаньян и его «мушкетеры» устали ждать. Их разбирало нетерпение.
Люська все такая же. Ей все нипочем. Никому в голову не придет, что эта девчонка подпольщица.
А ты неплохо получилась на фото! сказала Люся, возвращая Ане удостоверение. Только печать все портит. Фашистская печать, добавила она шепотом.
Легкая улыбка залегла в углах Аниного рта на фотографии. Улыбка, которая теперь, когда план благополучно передан партизанским разведчикам в Клетнянский лес, часто не сходила с губ Ани Морозовой.
Правда, вчера вечером улыбка эта потускнела. Дело в том, что дАртаньян и его «мушкетеры» устали ждать. Их разбирало нетерпение.
Ребята волнуются, может, говорят, у вас и вовсе связи нет с Красной армией? Какие ночи стоят! Может, швабы правы и у ваших совсем самолетов не осталось!
Аня сидела с Яном в саду бывшего детдома на Айзенбанштрассе, среди белой кипени цветущих яблонь.
Мы свое дело сделали, терпеливо отвечала Аня. План передан кому надо.
Но почему же они не бомбят?! Проклятая тишина!..
Глядя на Яна, пытаясь отвлечь его от мучительных мыслей, Аня размахивала тихонько яблоневой веткой и напевала ту самую песенку, с которой девчата прогуливались в тот памятный вечер возле дома поляков:
Эх, девчоночки, война
Идет аж до Урала!
Эх, девчоночки, война,
А молодость пропала!..
И неожиданно, мечтательно глядя через плечо Яна, сквозь яблоневые ветки, туда, где в потемневшем поднебесье на востоке неярко вспыхивали зарницы, Аня читала вполголоса полюбившиеся ей стихи:
Все пройдет, как с белых яблонь дым
Все пройдет. И война пройдет. И немцы уйдут. И станет опять Аня молодой девчонкой, которой и своего счастья, и своей любви тоже хочется.
Но над садом, над белой яблоневой кипенью с ревом и грохотом пролетел в ту минуту синебрюхий двухмоторный «юнкерс». И Аня, вздрогнув, проводила взглядом шедший на посадку самолет, проговорила жестко, с ненавистью:
Сколько они этих яблонь на дрова порубили!..
Ничего, холера ясна! улыбнулся Ян Маленький той озорной, пылкой улыбкой, которая так нравилась Ане. Мы и за яблони отомстим Герингу!
Помолчав, Аня спросила, улыбаясь:
Я слышала, вас называют дАртаньяном. А кто у вас Атос, Портос, Арамис?
Портос Ян Большой, усмехнулся он, Стефан Атос, а Вацек Арамис
Аня подняла камешек и бросила его в лужицу с мыльной водой около стола с корытом, в котором она днем стирала белье. По лужице разбежались концентрические круги. Как, неведомо для Ани, разбегались в эфире волны от ключа радиста, передавшего несколько дней назад в «Центр» ее данные о Сещинской авиабазе. Те круги дошли и до армейской радиостанции где-то под Кировом, и до радиоузла штаба Западного фронта под Москвой, и до Берлина, где вражеские радисты напрасно пытались расшифровать этот стрекот «морзянки», донесшийся из чащоб Клетнянского леса. В лужице отражались вечернее небо, розовое пламя заката и пенисто-белые ветви яблонь. На востоке приглушенно грохотала далекая майская гроза. Неужели погода будет нелетная?
Потом, когда Ян понуро ушел, Аня пошла домой и еще долго сидела у открытого окна, глядя, как в небе скрещиваются лучи немецких прожекторов, вдыхая запах цветущих яблонь и слушая до смерти надоевший мотив «Лили Марлен», который наигрывали на аккордеоне, проходя по улице, подвыпившие немцы.
Задумалась Аня, размечталась. Отец подошел, положил руку на плечо.
Все ждешь, дочка? спросил он с тяжелым вздохом. Может быть, смерть свою ждешь?
Ну что ты, папа! Они будут знать, что и где бомбить, помолчав, Аня тихо сказала: Пап, а пап!
Что, дочка?
Знаешь, кажется, понравился мне один человек
Эх, Аня! До того ли теперь! Дурные вести, дочка! Немец опять пошел в наступление Может, и не дождемся
Странная это была весна. В роще, где немцы укрыли склад авиабомб, заливался соловей, над яблонями вновь и вновь, держа курс на восток, проносились на бреющем полете «юнкерсы». Странная весна, принесшая много горя и немножко радости. Но самое главное, что принесла эта весна Ане Морозовой и ее друзьям, было ни с чем не сравнимое чувство нужности и важности того дела, которое они сообща тайно делали
Пусть сильнее грянет буря!
«Сещу бомбить сегодня»
Стирая в тот день горы ненавистного немецкого белья, Аня и Люся то и дело поглядывали на восток, за крыши трехэтажных каменных казарм, хотя они совсем и не надеялись, что самолеты с красными звездами осмелятся днем появиться над Сещей. Да и который день, как назло, бушуют там, на востоке, грозы!
Так медленно тянутся часы. И с каждым часом жгучее нетерпение все сильнее обжигает душу. Аня понимает: с каждым днем поляки все дальше уходят от нее, все меньше верят в ее связь с Большой землей. А немецкое радио, как на грех, ежедневно под бой барабанов и вопли фанфар только и делает, что сообщает об успехах летнего наступления «доблестной» германской армии на юге
И вдруг началось Гроза разразилась внезапно.
Вдруг не на восточных подступах, а на вокзале залаял скорострельный зенитный пулемет. Краснозвездные штурмовики появились там, где немцы ожидали свои самолеты, со стороны солнечного заката, так что зенитчики были ослеплены и не могли вести прицельный огонь. Почти на бреющем полете проносились над базой стремительные штурмовики. Начиная с Брянского шоссе, они поливали базу градом пуль, бросали бомбы на важнейшие объекты. За первой ревущей волной ястребков и штурмовиков пронеслась вторая И опять бомбы ложились точно в цель, опять без промаха били пулеметы.
Алярм! Алярм! кричали в панике немцы. Люфталярм!
С большим опозданием завыла мощная сирена воздушной тревоги, чей колпак торчал на крыше бывшего Дома Красной армии. Но ее воя было почти не слышно из-за адского грохота вокруг.
Раскалывались казармы летного и технического состава, рушились доты. Бушующим морем огня пылал склад авиационного бензина в березовой роще. Высоко взлетая в воздух, рвались бочки. На вспаханной бомбами крестообразной взлетно-посадочной бетонной полосе и по краям ее, где крылом к крылу, как на параде, стояли самолеты, загорались и взрывались «мессершмитты», «фокке-вульфы» и «юнкерсы» В разные стороны, тараща обезумевшие глаза, во все лопатки удирали летчики, техники, оружейники, механики, рабочие. Бежали куда глаза глядят в Радичи, Вельскую, Кутец. Дым заволок пробитый осколками фашистский флаг на комендатуре. Часовой у казино спрятался за фанерный щит с афишей кинофильма «Покорение Европы» Но пулеметная строчка прошлась по тонкому щиту, и из-за него выкатилась продырявленная каска
Берлинское радио «Дейчланд-зендер» передавало под рев сотни фанфар и барабанный бой какую-то победную сводку из ставки фюрера. Но взрыв советской бомбы сорвал репродуктор, и голос диктора умолк.