ЭВРИДИКА
Все кричат, и никто не слышит. Я устала слышать.. Я стала такая как все.
ОРФЕЙ
Слезы прикипели в груди. Что-то душит меня и заставляет забыть важное, истинное. Но я хочу жить, а жизнь это ты. Ты в каждой травинке, каждом звуке, каждой песне. Ты не умерла. Ты только должна воплотиться, тогда жизнь станет явью, а смерть иллюзией.
ЭВРИДИКА
Нет. Там все мука, все страдание. Ты вызывал насмешки, я брала их на себя, тебя побивали камнями я закрывала тебя, тебя отправили в Скифию я была с тобой. Я ни в чем не предавала тебя: бодрила дух, когда ты впадал в отчаяние, добывала пищу, когда приходил голод, одаривала любовью, когда ты выл от одиночества, согревала, когда ты замерзал, а у тебя была лишь одна любовница песня. Ты убивал меня изо дня в день и не видел этого. Ты выжигал в себе по капле все чувства, все желания, чтобы холодно и трезво смотреть на жизнь. Ты убивал мою любовь, чтобы она не мешала тебе. Непреходящая боль вот чем была моя жизнь. Я умерла. Оставь душе покой.
ОРФЕЙ
Я не умер, только потому, что ты была со мной. В нищете, в холоде, во мгле, в снегах ты была музой и спасением. Нищета становилась роскошью, темные дни и светлые ночи ты превращала в покой труда и наслаждения. Теперь же меня пугает вой ветра и шуршание листьев. У тебя, у тени, прошу милости и защиты от смерти.
ПЕРСЕФОНА
Ты боишься смерти? Что ты оставляешь на земле?
ОРФЕЙ
Горькие слова. В моей речи несчастье и пепел, в ней черная смола воспоминаний и глыбы труда. В моей речи хранится та человеческая совесть, которую нельзя вытравить смертью, подкупом и глупостью. Клянусь, я говорил правду и только правду, и если сожгут мои слова, боги сохранят в памяти речь.
АИД
В пепел обращаются и рукописи и храмы.
ОРФЕЙ
Но память о веке, о людях, чьи года составили время истории?
АИД
Стирается. Время измеряется тысячелетиями, а столетия, как минуты, канут в Лету.
ОРФЕЙ
Но моя смерть не будет позорна. Я не склонялся ни перед чернью, ни перед тираном, и когда призрак смерти встанет передо мной, душа моя вырвется из тесной оболочки и обретет весь мир
АИД
Даже я не знаю, что обретает душа после смерти. Загробная жизнь у каждого своя, как и земная. Все скрывается в смерти. Бездонность времени страшнее бесконечности пространства, ибо что-то имеет конец, а время ничто. Страсти человеческие смешны перед ним. Вы еще не осознали существование как абсурд. Легче быть мертвым, чем живым, ведь жизнь иллюзия.
ОРФЕЙ
Стужей веет от твоих слов. Холодом, тихим и ясным, как морозная ночь. Все бело и черно Одновременно холод льда, миры ледяных пространств, отчужденные и бесстрастные. В грешном танце пурги не видать ни зги, и бредешь наугад, не встречая преград в отдаленных мирах и близких словах. Приходит горький час настигает безумие нас, и слезы текут из глаз в пустоту.
ЭВРИДИКА
Я пойду с тобой!
(Орфей молчит и неотрывно смотрит на
Эвридику. Потом медленно говорит)
ОРФЕЙ
Мне кажется, что пронеслась гроза, и воздух рая перелился в ад. Все ожило, и свежестью наполнен сад. Все светится, и тени черной копоти вдруг загорелись синевой небесной. Все светится, и зелень сада, омытая дождем, дрожит как девушка под первым поцелуем.
АИД
АИД
Ну и краснобай.
ЭВРИДИКА
(Безнадежно). Он ничего не понял.
ПЕРСЕФОНА
Он художник. Даже с богов Олимпа этих ветхих забытых вещей он смыл пыль и грязь. Жизнь преображается под его рукой. Действительность не узнает себя в его воображении, но в его душе она более правда, чем сама быль. Потрясения и перевороты лишь сметают людей, а пламенные души, преобразуют мир.
АИД
(Персефоне) На старости лет ты стал сентиментальна. (Орфею). Эвридика уйдет с тобой, но пока она в моем царстве, она принадлежит мне. Не оглядывайся, пока вы не выйдете из Тартара, иначе она вернется ко мне. Гермес, проводи их.
(Уходят).
ЭВРИДИКА
Я вновь бреду за ним покорной и безвольной тенью, туда, где он предаст меня, отдавшись страсти песнопения. Туда, где одиночеством пьяна, я закричу от замкнутых дверей и темных окон, и воздух там еще мертвей, чем воздух ада.
Оглянись, Орфей! Ты так этого хочешь! Не я тебе нужна, а песня. Высохла душа, и трезвые слова бредового стиха сложатся без меня. Перед листом, дыша воспоминанием, ты испытаешь радости свидания, горечь, боль всю ложность чувств и фантазии правдивой.
ОРФЕЙ
(Останавливаясь). Где она? Идет ли за мной?
(Продолжает идти).
ЭВРИДИКА
Лгать самому себе поэт не должен. Внимательно вглядись в добро и зло, и, если мир уродливо скукожен, ему на честность страшно не везло. В глубине души меня задуши, себе ворожи от вражьей стужи. Меня отпусти без униженья и лжи. Я не могу, как прежде, умирать каждый день без любви, без радости, в горькой отрешенности от тебя. Я ушла в ад, но ничто не изменилось. Я нужна тебе для тебя. Отпусти и ты будешь счастлив.
(Орфей оглядывается. Эвридика удаляется.
Орфей застывает, пораженный).
ОРФЕЙ
Эвридика!
ГЕРМЕС
Не кричи. Ты проиграл, потому что хотел проиграть. О чем тебе было петь с ней? О старой любви? Неинтересно. Уже в аду ты понял, что нужно петь утраченную возлюбленную и свои муки. Ты даже забыл об Эвридике и замурлыкал вслух, а потом спохватился и стал раздражительным, но не знал как теперь избавиться от нее. Она все еще любит тебя. Она поняла и заставила тебя оглянуться. Ты даже богов обманул своим красноречием, но не любящую душу. Прощай. Теперь у тебя есть песня и нет души.
(Гермес удаляется).
Орфей выходит из пещеры, обозначающей вход в ад. Наконец есть свет, воздух. Внизу под скалой плещет море.
Яркие краски. Все вокруг сине-голубое, ярко-зеленое, радостное.
Слышны страстные звуки. Это приближаются Менады. Когда они подходят к Орфею, он начинает танцевать вместе с ними.
ЧАСТЬ 2. ИУДЕЙСКИЕ ТЕТРАДИ
Время разбрасывать камни
I
Я родился в Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода Великого, в тридцатый год правления императора Августа. В год моего рождения ходили по Израилю и Иудее волхвы и говорили: «Родился в Вифлееме царь иудейский». Услышав это, царь Ирод возмутился, и повелел всех младенцев в Вифлееме вырезать. Мать моя, Мириам, испугалась и уговорила мужа своего каменотеса Якова бежать в Египет и переждать страшное время. Яков послушался, и они ушли в Египет, в страну изгнания.
Было мне от рождения 6 месяцев, но я помню грудь матери моей, и тепло ее, и улыбку, звезды над головой и глубину ночи, и как счастлив был.
В Египте дом наш стоял на берегу Нила. Мы жили вне общины. Яков пас коз и занимался своим ремеслом. Самый последний нищий в струпьях египтянин смотрел на нас свысока. Уже тогда я думал: «Кто привел меня в этот мир для одиночества и страданий». Если бы я жил в Иудее, я бы спросил в синагоге, но здесь негде было спросить. Яков вечером брал тору и, глядя в сторону Иерусалима, читал молитвы. Но со мной он не говорил я был причиной изгнания. Если я подходил к египтянам, то мне кричали: «Ты, обрезанный, ты наш раб», и кидали в меня грязью.
II
Я бежал в заросли тростника. И солнце было на моих пятках, и земля становилась навстречу. Я падал в прохладный ил и долго лежал там. Я любил тростник, когда он нежно склонялся надо мной и ласкал меня или о чем-то тихо шептал над головой.
Я думал, о чем не думает ребенок: «Почему у всех народов так много богов, и каждый своим богам поклоняется? И если Яхве главенствует над всеми богами, почему же он посылает на свой народ всеобщую ненависть? Жизнь наша всецело в руках Его?»
И вот пришел в наш дом учитель из Иерусалима и увидел, что я неразумен. Он спросил Якова: «Разве не знаешь ты, что Израиль силен разумом, что цари приходят и уходят, а знания остаются? разве не знаешь ты, что евреи горстка на ладони земли, что нас режут и жгут, и что мы грызем друг друга, и только сыновья наши, постигающие мудрость с колыбели, спасут нас? Как может знать он Бога, когда не знает Слова?»