В прошлом Рома имел шесть магазинов «Рыбак». Торговал удочками, крючками и прочей хренью.
Как бизнес? Ты здесь в баре сутками пропадаешь.
А нет его! Продал.
На что живёшь? удивился я.
На вот это и живу. Лет на десять ещё хватит денег, чтобы не работать.
А потом?
Сдохну
И это всё из-за неё?
Да.
Любовь спасает, а в твоём случае она смертельна.
Я в такой депрессии, если бы ты знал
Рома, вижу по лицу.
И я это вижу в зеркале, но остановиться не могу. Мне ничего не интересно. Я не хочу читать, я не хочу куда-нибудь ехать, я не хочу есть, я не хочу смотреть футбол. Я не хочу Хочу вечно пива. И чтобы не так скучно было смотрю телевизор. Всё подряд смотрю.
В тот вечер я подумал, а я чем отличаюсь? Ничем! Разница только в том, что работаю. Иначе не проживу.
Жить не страшно? спросил я.
А ты у себя о том же спроси, парировал он.
Я отхлебнул остаток пива из кружки, подумал и сказал:
Трудно отвечать за двоих. Думаю, больше всего я боюсь самого себя, а не жизни я сам для себя не изучен.
Рома смолк. Он тяжело вернулся из прошлого в настоящее. Это было видно по его глазам: когда он рассказывал взгляд его протрезвел. А теперь становился мутным.
Бармен спросил:
Это всё?
Да.
А что произошло с той Аней?
Я на ней женился.
И?..
Она была самоуверенна, я же сказал.
Не понял, извини
Рома поднял на бармена глаза, всё это время он смотрел куда-то в пол. Они слезились.
Нет её, разбилась на машине. Не вошла в историю раньше, чем могла не войти.
Грустная история
Это не история, друг, это жизнь. Она не любила меня, поэтому продолжала пить своё любимое пиво, «Брандмейстер» Я пойду, налей-ка ещё
Возле выхода Рома остановился. Несколько человек вошли в бар.
Поэтому я живу возле кладбища, моё окно выходит прямо на её могилу А я её любил, сказал Рома бармену, но тот его не услыхал, он был занят, принимал заказ у новых посетителей.
Поэтому я живу возле кладбища, моё окно выходит прямо на её могилу А я её любил, сказал Рома бармену, но тот его не услыхал, он был занят, принимал заказ у новых посетителей.
Огни притона
1
Эдик!
Тишина.
Она оставила кастрюли на кухонном столе, вошла в комнату, повторила:
Эдик, не слышишь, что ли? Мне тебя, Эдик, нужно вот на что: что мы ужинать с тобой будем? Жанна, тридцатипятилетняя женщина, сохранившая фигуру двадцатилетней девушки, потому что бог не дал детей (а может быть, не в боге дело было), но уже уставшая от жизни лицо и шея выдавали возраст, обратилась к мужу. Давай, иди за хлебом, не ленись, я картошки пожарю. И достала из валявшейся на журнальном столике дамской сумочки кошелёк, выудила последнюю крупную купюру, мелочи не хватало на хлеб. Сдачи, чтоб вернул, уточнила она. А то не дотянем когда аванс дадут?
Дней через десять, Эдик потянулся в кресле, выключил телевизор, показывали новости, сладко зевнул (так зевают все, даже те, кто ложится спать, зная, что завтра утром его расстреляют) и добавил: Кому на Руси жить хорошо те уже в Лондоне, остальные пока в Кремле, этими словами он хотел показать невидимому слушателю, не супруге к подобным вещам она относилась безразлично, что есть другой мир, невидимый, но более важный, он добро неоспоримое, и в нём существуют, не живут, его жена, друзья и знакомые.
Пространственные речи своего мужа Жанна часто не понимала зачем усложнять себе жизнь, если и так не всё просто. Суббота всегда была для неё самым утомительным днём. Эдик обычно бездельничал, уткнувшись в экран телевизора, а ей приходилось стирать, делать уборку, готовить. Среди всех этих дел она стремилась найти часок-другой, чтобы передохнуть, потому что вечером мужу захочется её оседлать. Именно оседлать! Действительно, уставшая и не отдохнувшая, Жанна часто чувствовала себя в постели ездовой лошадью какое там удовольствие от секса, или любви. И то, и другое понятие уже через год после замужества слились для неё воедино. В супружеской постели, а это алтарь супружества, кто-то один должен приносить себя в жертву, но жертвой всегда становилась Жанна. Так ей казалось.
Ворона ты разнокрылая вот кто ты, Эдя. Попроси у начальника, чтобы раньше выдал, не дотянем, сам знаешь.
Да как же я попрошу всё равно откажут! Унижаться, что ли?!! Хрен! сказал Эдик и показал дулю жене, вообразив её, видимо, своим непосредственным начальником.
Ты мне дули не крути, я не резиновая, чтобы тянуться, вытягивать семейный бюджет мне обещают зарплату ещё позже, страшно представить. И, пожалуйста, без фокусов, без пива твоего. Всю сдачу вернёшь в кошелёк. Понял?
Ой, не веришь ты мужу, не доверяешь, сколько уже четырнадцать лет! Вот сама и иди.
А ты картошки пожаришь, да? За всё это время никакой помощи от тебя. Как и зарплаты. Дура, что живу с тобой! На меня до сих пор мужики заглядываются, Жанна подошла к зеркалу, приподняла халат, чтобы самой оценить красоту своих ног. Не ценишь ты жену свою, надоела я тебе, опостылела, наверное.
Эдик глубоко вздохнул, поднялся со своего насиженного места, подошёл к супруге, обнял за талию, небрежно поцеловал в щёку (у Жанны создавалось такое впечатление, когда он так её обнимал, что Эдик хочет сообщить ей своими грубыми средствами немого животного что-то серьёзное), сказал:
Сила часто в том и заключается, дорогая, что надо поддаться. Иду я, иду. Не ругайся, ага? слово «дорогая» Эдик нарочито выделил. Дал понять, мол, с годами ничего не меняется, ценности остаются прежними. Ему не легче.
Он вышел из дому. Пляжные тапочки, засаленные шорты, порванная футболка домашний вариант: магазин находился в двух шагах. Сел на лавочку возле подъезда, закурил. На улице царил непереносимый зной, хотя было почти восемь вечера; солнце шло на закат, жаром дышал асфальт, как больной с высокой температурой субботний вечер плавно перетекал в воскресную ночь. Эдик старался вид иметь весёлый и довольный, но показывать его было некому. Кажется, я ей не нравлюсь, подумал он, а, впрочем, господь её ведает! И загрустил.
2
Ребёнок, появившись на свет, сразу начинает сосать материнскую грудь. Как только она его отнимает от груди, ему предоставляется соска. Но если у ребёнка отнять соску он начинает сосать палец. Вредная привычка, от которой малыша сложно отучить. Родители Сашки отец и мать давно уже покоились на кладбище в своё время мазали палец сыну горчицей, но ему, видимо, горький вкус нравился, и он так и не избавился от вредной привычки. Убедившись не в эффективности этого способа, отец однажды намазал ему указательный палец водкой подействовало. Сашке исполнилось тогда уже пять лет.
Зато в семь он попробовал пиво, в восемь мог выпить стакан яблочного вина, а в девять лет пробовал водку. Выпивал чекушку.
К двенадцати годам Сашка стал алкоголиком. Во дворе дома соседи знали, что он пьёт, говорили родителям. Но отец и мать сами не выходили из похмелья. Отец бил Сашку, если ему сообщали об алкоголизме сына. Мать тоже била Сашку. А Сашка гонял во дворе ровесников, стрелял деньги на бухло, и все думали, что он долго не протянет.