Летом выехали на дачу. Пятнадцатиметровая клетушка в подмосковном поселке «Семхоз» с верандой стоила триста рублей. Елена сидела на даче безвылазно, Андрей же мотался каждый день в Москву, полтора часа в одну сторону, полтора в другую, возил бесчисленные бутылки молока, пакеты с продуктами, мясом, стиральными порошками
В июле у мальчика начали резаться зубы. Третья ночь проходила в беспрерывном беганье по дачной клетушке с ним на руках, и в ожидании запаздывающей электрички Андрей уснул на станционной скамейке, притулившейся у деревянной изгороди платформы, и проснулся весь потный, с солнцем на лице, с ватной разбухшей головой от тормошения за плечо: электричка, шипя и скрежеща тормозами, уже замирала у платформы.
И в этот-то миг, когда он вскакивал со скамейки, подхватывал портфель с брякнувшими в нем пустыми молочными бутылками, бежал к разъехавшимся дверям, впрыгивал, ему вспомнилась эта их годичной давности ленинградская эпопея, не вспомнилась, нет, ожила, и его словно пробило током: она же, та поездка, была им дарована как освобождение! Так все слабо и непрочно было у них, истончилось неминуемо должно было порватъся.
Вот, не порвалось.
Двери сошлись, мягко хлопнув резиной, поезд дернулся, и, как новый удар тока, в Андрея вошла догадка: а ведь та их ленинградская жизнь это зеркальце, поймавшее на секунду и зайчиком стрельнувшее в них всею их завтрашней, будущей жизнью!
И потом, трясясь, мотаясь на поворотах в переполненной электричке, читая механически знакомые наизусть названия проносящихся мимо платформ, он думал со страхом и недоумением: да почему?! перебирал в памяти все события этих двух дней, и они с непреложной убедительностью говорили ему: так, так! Сквозь муть, сквозь всю нелепицу приключившихся с ними происшествий просвечивало яркое пятно пережитых там ими ощущений и чувств, настолько яркое, что теперь, задним числом, можно было, не обинуясь, назвать его, пожалуй, счастьем, но там, в той ленинградской жизни, все время, постоянно оборачивалось оно несчастьем.
Чем дальше, тем больше будет рубец грубеть и мертветь, терять последнюю свою чувствительность, но отболевшую, отсеченную ткань не восстановить, не нарастить вновь. И что это бог, дьявол, стечение случайное обстоятельств? Почему им пала такая карта, и в чем ее смысл, и есть ли он, а если есть дано ли будет понять его, или же так это все и останется тайной, опечатанной семью печатями, и надо смириться с этим? Быть может, иная жизнь, другая судьба ждали тебя уже за поворотом и ничего это никогда уже не будет узнано и пережито, и никогда не узнаешь, что именно уготовано было тебе за поворотом
После Мытищ освободилось место, Андрей сел, снова уснул, но вдруг проснулся от внутреннего толчка, с абсолютно ясной, чистой головой, снял с полки портфель и вышел в тамбур, словно там, во сне, ему уже была дана команда поступить именно так. В тамбуре он протолкался к окну и встал к нему вплотную лицом, под струю бешено хлещущего ветра. «Ничего, ничего, говорил он себе. Ничего»
Перекресток
В июле на неделю отпуска приезжал домой двоюродный братан Генка и звал Володьку в Москву.
Проволынишься, упустишь время после кусать локти будешь, говорил он. Нынче-то бы как раз в училище да в девятый класс заявление, следующий год на разряд сдашь, другой на аттестат зрелости. Самая нынче пора.
Да-а а чего она, Москва-то, вроде ему совсем даже неинтересно было говорить на эту тему, тянул Володька. Медом, что ли, мазана
Медом не медом, а Москва, Володька, она и есть Москва. Чего тебе объяснять в нашей деревне жить или москвичом быть, отвечал Генка.
Сам он, миновав областной город Пермь, уехал в Москву после восьмого класса, выучился на каменщика, прошлой весной демобилизовался, вернулся в СУ, в котором работал до призыва, и зимой женился на москвичке.
У Володьки внутри горело, но решиться на такое, как двоюродный братан, у него не хватало смелости, и он тянул завистливо, усмехаясь в сторону:
Дак а да с мамкой вон как и с папкой говорить надо.
А чего? Я поговорю, предлагал Генка.
Да ты дак самому, поди, надо, ни на что не решался Володька.
Ну, смотри, прошляпишь счастье, обрывал разговор Генка. Потом полезешь пытать ан поздно. Это дело начинать чем раньше, тем лучше.
Он уехал, а Володька думал теперь о Москве безотвязно, и тянуло его туда день ото дня все пуще.
Это лето он ходил подпаском с угрюмым старым мужиком Анисимом. Раз, в обеденную пору, когда сели над тряпицей с домашним припасом, Володька открылся ему, и Анисим, ощерясь коричневыми редкими зубами, похекал смеясь:
Ну дак терпежу нет, дак дуй. Когда терпежу нет, дак знашь и в штаны сделаешь.
Но Володька не решался. А по ночам снилась Москва, такая, как в кино: дома, дома, дома, машины, машины, огни, прорва людей на улицах и среди всего этого где-то там он, Володька, и так ему хорошо, как никогда не было в жизни
Шел дождь, Майя угодила в яму с водой, едва сойдя с автобуса, и так потом и шла до самой школы с мокрыми ногами, в чавкающих лаковых туфлях на высоком каблуке, с нелепым здесь японским зонтиком над головой. Возле магазина, где под козырьком крыльца топталось несколько человек, она остановилась спросить о школе и потом, оглядываясь, видела, что все смотрят ей вслед.
Что ж это вы, милая, так поздно. Завтра уж первое сентября, попеняла ей директор школы, пожилая тучная женщина в мужеподобном полосатом костюме и синей блузке с отложным воротом. Углы рта над верхней губой были у нее в седых усиках. У нас тут еще двое таких, как вы, они прибыли как положено.
С Москвой прощалась, сказала Майя.
Москвичка? спросила директорша.
Вообще нет. Но я там пять лет проучилась. Так что все равно что москвичка.
Они разговаривали в директорском кабинете, узкой, тесной комнатке, обставленной столом, двумя книжными шкафами и связкой стульев у стены, а за окном шел дождь, и ноги у Майи в туфлях были мокрые.
Нельзя так, сказала директорша. Мы уж на вас и не надеялись. Теперь завучу расписание пересоставлять, нагрузку перераспределять.
Ну так тогда отпустите меня, с веселостью в голосе сказала Майя, шевеля в туфлях пальцами.
Директорша засмеялась.
Не-ет. Мы вам тут еще жениха найдем, хозяйством, детишками обзаведетесь никуда не уедете.
Я с этим делом не тороплюсь. Майя с тоской посмотрела на чемодан, в котором лежали осенние туфли и в которые она, найдя школу, не посмела отчего-то переобуться. С хозяйством, я имею в виду, уточнила она.
Нельзя так, сказала директорша. Мы уж на вас и не надеялись. Теперь завучу расписание пересоставлять, нагрузку перераспределять.
Ну так тогда отпустите меня, с веселостью в голосе сказала Майя, шевеля в туфлях пальцами.
Директорша засмеялась.
Не-ет. Мы вам тут еще жениха найдем, хозяйством, детишками обзаведетесь никуда не уедете.
Я с этим делом не тороплюсь. Майя с тоской посмотрела на чемодан, в котором лежали осенние туфли и в которые она, найдя школу, не посмела отчего-то переобуться. С хозяйством, я имею в виду, уточнила она.
А вы на чемодан посмотрели, так я про другое подумала, сказала директорша. Срок-то уж, конечно, отработать придется.
Майя промолчала.
Выйдя от директора, она зашла в туалет, раскрыла там на полу чемодан и переобулась, затолкав грязные туфли в полиэтиленовый пакет.
Но когда она добралась до отведенного ей на постой дома в дальнем, за оврагом, конце села, ноги в мелких осенних туфлях снова у нее были мокрые и туфли до самого верха в грязи.
Э, хорошая ты моя, всполошилась ее хозяйка, когда Майя сняла туфли, носки и пошла по полу босиком, оставляя за собой мокрые следы. Да у нас по такой погоде, ты че, только в сапогах, в туфлях-то ты че Долго эдак-то бегала? Два часа? Дак ты че, ну, девка
Сапоги у меня есть, бабусь, сказала Майя. Только они у меня в багаже, в камере хранения на станции.
В туфлях по эдакой-то погоде, городская ты голова Хозяйка сунулась за печку, пошебуршала там чем-то бумажным и выкинула Майе валенки. Надень-ка, согрей ноги-то. Лекарить сейчас с тобой будем, че ж делать-то.
Хозяйка была мягкой, круглой, но с крепким, широким костяком старухой, морщинистое лицо ее, усаженное там-сям бородавками, было улыбчиво и добро, и капельные глаза, увидела Майя, когда хозяйка подошла к ней с валенками, были хоть и простиранные временем, поблекшие, но голубые.
Она налила Майе рюмку, выпила сама, накормила ее щами, забелив их сливками, налила еще по рюмке, потом заставила пить чай с сушеной малиной, и обе они захмелели.
Ой, я не москвичка, Клавдия Никитична, нет, говорила Майя, смеясь почему-то и ложась грудью на стол. Я только там училась, а вообще я из такого города Россошь, вы не слышали, это далеко отсюда, Воронежская область И папа, и мама, да, Клавдия Никитична, да, и сестра еще, а я вот приехала, преподавать буду
А я все тут, все тут живу как родилась, говорила хозяйка. Шестьдесят три годка Ой, девка!.. Село-то у нас большо было, завод стоял, дак я уж того не помню плотину порушили, колхоз организовали. Тот год и замуж пошла и все тут, все тут
Через полчаса Майя знала уже всю жизнь Клавдии Никитичны. Был муж, да погиб, было трое деток, да осталась одна дочка, сыновей младшенького, восьмимесячным бог прибрал, у многих тогда, кто себе на горюшко перед войной понес, поумирали, старший на лесоповал поехал, денег привезти хотел, а его самого привезли Дочка вот там, на станции, в райцентре живет, внучонок здесь, с нею, с бабой Клавдией, до пятого класса рос, а потом они квартиру получили, забрали его к себе, так уж вот шестой год она одна да одна, то вот и на постой пускает все в доме как-то веселее.
Дак, девка, глядишь, и шевелиться хочется пол помыть, еду наварить. А одной-то себе че Без узды жить не в радость ни есть, ни пить.
От валенок шло по ногам тепло, чай с малиной выгонял на лоб жаркую испарину, в глазах все плыло и качалось, и Майе наконец было хорошо и покойно. Ну вот, все, добралась, теперь все, жить, ходить в школу, село осмотреть, окрестности здесь, наверно, чудесные, думалось ей. Водки выпила, чаю напилась тепло, теперь не заболею.
Ночью Майя проснулась в своей маленькой, в дальнем углу избы, за печкой выгороженной комнатке, отведенной ей Клавдией Никитичной для житья, оттого, что была вся мокрая от пота. Она встала, переоделась, перевернула ватное одеяло другой стороной и вновь легла, прислушиваясь к себе. Но вялости в теле не было, все в ней было бодро и здорово. Тогда она опять встала и раскрыла окно. Дождь прекратился, и где-то светила луна от ее бледного света улица за окном была вся исчерчена тенями. Дом в тишине дышал что-то потрескивало, поскрипывало, и по чердаку, казалось, кто-то ходит мягкими тяжелыми лапами.