Вот ладно, вот поступишь в свой театральный, отучишься, а ну-ка муж-то не захочет, чтобы ты на сцене-то дрыгалась?
Как так не захочет? смеялась Полина. Я такого найду, чтоб хотел.
Это кому же захочется-то? не понимала Ноздрюха. У них, говорят, у актрис, певичек там всяких, одни любовники, потому как мужьям с ними никакого терпежу нет.
Да ладно тебе, еле переводя дух, смеялась Полина. Серьезно, что ли? Да брось!
Нет, а вот в самом-то деле? не унималась Ноздрюха. Так что же, и будешь одна, а смысл-то какой?
Да почему одна-то? отсмеявшись, вытирала слезы Полина. Найду кого-нибудь. А и одна если. Работать буду, играть вот и смысл.
Ага, ага говорила Ноздрюха. Вот как
Ей нравились люди, которые умеют работать, потому что сама она если бралась за что, то делала так, чтобы сердце не болело бы потом совестью. Из-за этого-то у нее и случались на дню по пять раз стычки с бригадиршей, ее, Ноздрюхиных, лет бабой, тоже деревенской в прошлом, но уже чуть ли не полжизни прожившей в Москве, обвыкшейся в ней и глядевшей оттого на Ноздрюху как на недоделанную.
Ты что, ты что, ополоумела? кричала бригадирша, видя, как Ноздрюха заделывает раствором стык между блоками. Куда толкашь-то столь, возишься час цельный дачу, что ль, себе строишь? Промажь сверху, чтоб обои легли, и хорош.
Так ведь холодом же тянуть будет людям-то, объясняла Ноздрюха.
Ты за людей не беспокойся, ты о бригаде подумай, что она с твоей возней заработает! отвечала ей бригадирша, выхватывала у Ноздрюхи мастерок и быстро, быстро, ловко и красиво шлепала на стык раствором, скребла мастерком, размазывая, растирала, подправляла пальцем. Во, гляди! Красота! Ну-кась, давай погляжу, как сделаешь. Не дури только!
Так ведь холодом же тянуть будет людям-то, объясняла Ноздрюха.
Ты за людей не беспокойся, ты о бригаде подумай, что она с твоей возней заработает! отвечала ей бригадирша, выхватывала у Ноздрюхи мастерок и быстро, быстро, ловко и красиво шлепала на стык раствором, скребла мастерком, размазывая, растирала, подправляла пальцем. Во, гляди! Красота! Ну-кась, давай погляжу, как сделаешь. Не дури только!
Ноздрюха, мучаясь, делала у нее на глазах, как было велено, бригадирша уходила и она начинала работать по-прежнему, а когда, сбегав в магазин за свежим кефиром и батонами, садилась в бытовке за столом пообедать, жаловалась Маше, с которой кроме того, что вместе жила, была и в одной бригаде:
Нешто можно так, ты сама посуди?
Маша, одетая для стройки в толстый и прочный, как кирза, серый хлопчатый костюм с мордой волка на упругой попе: «Ну, погоди!», с хрустом водя из стороны в сторону челюстями, будто жерновами, отвечала:
А оно, Глаш, и так дуть будет. Рамы-то какие держат они тепло, что ли? Котельня хорошо натопит, так и не замерзнут. Сама, что ли, не в таком же доме живешь?
Была в ее словах правда, и Ноздрюха не находилась, как ответить наперекор, но, когда, наевшись, вновь шли к своей башне, вокруг которой уже урчали железными утробами, лязгали гусеницами, отгребая от нее подальше разный ненужный строительный хлам, бульдозеры, готовя ее к сдаче, и вновь принималась за работу, она опять делала по-своему и заталкивала под плинтуса раза в три больше шпаклевки, чем другие.
Так сверху-то если только, объяснялась она опять с бригадиршей, так это ведь для блезиру только, толкни и ускочит вглубь. Станут мыть, вода затечет и вспучит паркет.
У-у, деревня необразованная!.. злилась бригадирша. Вспучит ей!
Я и не из деревни вовсе, обижалась Ноздрюха.
А еще хуже. Из деревни-то, те понятливее.
Ноздрюха была бы и рада выучиться работать как все, но тогда работа не приносила бы ей удовольствия, а без удовольствия от работы ей было бы нехорошо на душе. Когда вечером, в темени уже, по зимней-то поре, выходила, переодевшись, из вагончика бытовки, бежала по визжащим мосткам, оскальзываясь и оступаясь на застывшем шишками льду, к сигналившему автобусу, который должен был увезти к общежитию, стоя уже у распахнутой створчатой двери, она окидывала взглядом неловко вздыбившуюся к небу неуклюжую. коробку отделываемой башни, и в груди шероховато ворочался теплый, сладкий ком.
Так вот и шли дни ее новой жизни, опять похожие друг на друга, как схожа ткань с разных станков, но из одинаковых ниток. Ноздрюха клала в себя чужую новую мудрость и, хотя не понимала ее, она надеялась, что, отягчившись, душа, как пораненное место, нарвавшее гноем, очистится от своей боли и выздоровеет. Она прожила в Москве пять месяцев, а ей казалось, что она давно уже так живет, много лет, сызмальства.
Была суббота, и Маша с Надькой и Дусей Петрищевой, пятой соседкой, из одной с Ноздрюхой комнаты, собирались в магазины на Калинина. Бегать по магазинам, если б не работали, могли бы они каждый день с утра до ночи.
Глафир, пойдем! уговаривала Ноздрюху присоединиться к ним Маша. Расшарашив ноги в черных, туго по икре, жеваной кожи сапогах, она стояла в коридоре перед зеркалом и драила себе ресницы из круглого белого футлярика черной щеткой, Ноздрюха лежала на своей кровати, дверь в комнату была открыта, подперта стулом, и они как раз друг друга видели. Чего ты здесь киснуть будешь, день-то какой, ты глянь, солнце ровно масляное, воздухом подышишь.
Какой воздух в магазинах-то, отнекивалась Ноздрюха.
Так а к ним-то что, под землей идти будешь? прижимала Маша.
А вот как раз под землей, в метре-то, отвечала Ноздрюха. Да там че, в магазинах-то, че каждую-то неделю бегать?
Не понимает ни фига Ноздрюха московскую жизнь, громыхая сапогами, как солдат, вышла в прихожую из соседней комнаты уже и в пальто, и в шапке Надька. Пускай лежит, сетку давит, раз не понимает. Сетка не своя, казенная.
Ноздрюха не ответила Надьке. Чего ей, на ее злобу, можно было ответить тоже злобой, а зла в Ноздрюхе ни на кого никакого не было. А и то, пойдем, может? тихо спросила Ноздрюху Дуся. Она тут же, рядом с Ноздрюхой, возле своей кровати, тихохонько собиралась и одевалась Ноздрюха ее и не слышала. Дуся была такой неприметной, маленькой, белоголовенькой, тоненькой, такой малословной и неслышной в движениях, что не гляди на нее и забудешь, что она рядом.
Да не, Дусь, благодарно за ее заботу повернула к ней Ноздрюха голову. Чего мне по магазинам Не. Старуха уж я Спасибо.
Да и верно, что старуха, услышала ее из коридора Надька. Давишь все утро кровать задницей.
Ой, да утихомирься ты, укороту на твой язык нет! закричала из своей комнаты Полина. Вот кому-то достанешься, хлебанет с тобой!
А с ними, нонешними, так только и можно, даже довольная Полининым приговором, засмеялась Надька. Он у меня по одной половице ходить будет, сапоги мне мыть станет.
Они ушли, визжа о сухой пол каблуками, захлопнулась дверь, и Ноздрюха позвала Полину:
Поль, слышь?! Чай сооружу, будешь?
Давай, согласилась, как обычно, Полина.
Ноздрюха встала с кровати, поправила ее, обулась и мимо Полининой комнаты пошла на кухню. Полина тоже лежала на кровати, грызла то ли сухарь, то ли печенье и читала.
Слышь! сказала Ноздрюха, останавливаясь у двери. Че вот ей, Надьке-то, что я лежу, сетку давлю? Хочу и лежу, может, чтоб им не мешать, под ногами у них не путаться. Откуда в ней злобы-то столько?
От верблюда, сказала Полина, бросив книгу под подушку, и села на кровати, спустив на пол ноги. Вопросики у тебя. Ты меня чего полегче спроси.
Она пошла на кухню вместе с Ноздрюхой, помогла ей собрать на стол, и они сели напротив друг друга у окна, глядя сверху на засыпанную снегом землю, тесно уставленную по ровному чистому полю узкими, плоскогрудыми, будто чахоточными, панельными и блочными домами.
Может, она оттого злобится, что я компанию не поддерживаю? сказала Ноздрюха. Так была уж я в ихних магазинах, ходила, толкалась, боле неинтересно. Чего в них ехать-то Куда б еще, другое дело.
Полина налила себе дегтю, а Ноздрюхе светленького, какой та любила.
Да не переживай ты, сказала она. Подумаешь
Куда б еще, другое дело повторила Ноздрюха, беря кусок пиленого рафинада из белой картонной коробки и откусывая от него хрумкнувший уголок. Скучно, конечно, сычихой-то цельну субботу-воскресенье сидеть
Ой, слушай! А хочешь, я тебя в наш театральный коллектив сведу? блестя глазами, спросила Полина. А? Вот интересно, нет, ей-богу, вот будет здорово!
Ноздрюха засмеялась.
Чего мне там? Я этим вещам не обучена дрыгаться-то. Встану все равно как бревно на сцене-то на твоей.
Полина ответно засмеялась Ноздрюхе, но глаза у нее, будто по форме луковицы вырезанные и так же лаково-коричнево золотившиеся, заблестели еще больше, как смазанные яйцом.
А я тебя заставляю разве на сцену лезть? Сядешь, Глаш, да смотреть будешь. Познакомлю тебя со всеми. Там, думаешь, что, там не профессионалы же после работы ходят, старше тебя есть. Это я, Глаш, бегаю там руководитель актер из театра, помочь потом обещал. Поедем давай. Давай. Сейчас вот прямо соберемся и поедем. Нынче как раз на день назначено.
Да не, ну чего ты отбивалась Ноздрюха, но у самой уже засвербило внутри, тянуло уже вслед за Полиной: ровно предложили ей искупаться в летний день, теплая здесь, мол, вода и чистая, не умеет плавать а лезет
Давай, давай, подтолкнула Полина Ноздрюху к краю. Чего бояться
В Дом культуры, при котором состояла Полинина студия, надо было ехать сначала на метро, потом на автобусе, а потом еще идти минут десять пешком. Дом культуры был большой, трехэтажный, с колоннами у входа, они с Полиной разделись в гардеробе, поднялись по широкой лестнице на второй этаж и пошли по широкому коридору с зажженными квадратными лампами люминесцентного освещения под потолком. По обе стороны коридора тянулись двери с табличками. «Хоровая капелла», читала Ноздрюха, «Шахматный клуб», «Изостудия»
Пришли, сказала Полина у двери с надписью «Драматическая студия» и с маху открыла ее.
Ноздрюха не очень помнила, как там потом все происходило, когда Полина втащила ее за собой.
Гости съезжались на дачу! сказал кто-то густым баритоном, высоко поднимая голос и далеко друг от друга расставляя слова.
И привозили с собой те-етушек выпел вслед ему другой голос, помоложе и потощее.
Это моя приятельница, Глаша, познакомьтесь, пожалуйста, говорила Полина. Ноздрюха брала чьи-то руки во вспотевшую свою ладонь, силилась улыбаться, вроде даже говорила что-то