Это как же он, удивлялась и не верила Ноздрюха, один за триста работал?
Ленино лицо снова кололось короткой улыбкой.
Зачем? Он за себя работал. Ему такое дано сразу все увидеть, что они только по частям сложить могут. У Эдисона, Глаша, который нам телефон с граммофоном подарил, порядок был: каждые десять дней изобретение. Десять дней изобретение, десять дней изобретение. Максименко против меня легче у него дом собственный, в сарае у него там два станка стоят, а мне, чуть что, мотайся в институт Я, Глаша, брал он ее за руку, усаживал против себя на табуретку, глядел ей в глаза и вздыхал с хрипом, очень порой устаю, кажется порой, не голова, а отбойный молоток у меня на шее
Так зачем же так-то? чуть не ревя, спрашивала Ноздрюха. По-другому-то нельзя, что ли?
Нельзя, я уж отвечал, говорил он. Он уже был сыт, ленив движениями и вял речью. Человек должен максимально реализовывать заложенные в него природой возможности.
Ноздрюха тоже вздыхала.
А ежели у человека нет их?
Тогда помогать, значит, отвечал он, служить. Найти идею, приткнуться к ней и служить.
Он вставал с табуретки, шел в комнату и, не раздевшись до конца, валился на кровать. Ноздрюха мыла посуду за ним на кухне, гасила свет и, придя в комнату, раздевала его и укрывала одеялом. Потом она ложилась подле, чувствуя своим начавшим стареть телом тепло его налитых свинцовой целеустремленностью мышц, и лежала так, греясь и млея от долго незнаемого мужского духа рядом, думала о том, как ее и куда понесет дальше жизнь, и ничего не видела впереди не знала.
Был март, когда она, по ночной темени, пришла к Лене в его жилище впервые, минули апрель, и май, и июнь, лето уже стояло, и солнце днем пекло хуже нет, если попадешь работать на солнечную сторону, испечешься, как на сковороде, и Ноздрюха свыклась со своим новым положением и уже не прислушивалась ко всем окружающим, не лезла ко всем с расспросами, не совала нос в чужие заботы, тайны и радости, жила подле Лени, как жила с прежними своими мужьями, только с ними она состояла в законном браке, а с ним, объяснила ей к случаю бригадирша, просто, как это называется с юридической точки зрения, вела общее хозяйство.
В августе, перед сентябрем, проводили на учебу в театральный институт Полину. Собрались на кухне, распили пузатую, в пластмассовой зеленой оплетке бутылку «Тракии», умяли по заведенному порядку две сковороды жареной картошки, достали затем торт, нарезали и хлебали с ним чай.
Ну, ты, Поль, не забывай нас, смотри! говорила Маша, тугой, комкастой глыбой в синем полинявшем тренировочном костюме наваливаясь на Полину с объятиями.
Ну что вы, девочки, что вы, конечно! отвечала Полина, смеясь, она была накачана счастьем, как велосипедная шина воздухом. Как можно! Такой год трудный, и так мне с вами хорошо было.
А, забудешь! махала ложкой с прилипшими кней кусками крема Надька, крем срывался и шмякался на стол, в чай кому-нибудь. Завтра же и забудешь. Нужны мы ей! говорила она, обращаясь уже к Маше. Вон Ноздрюха-то, снова махала она ложкой, И ошметок крема шлепался на Ноздрюхин кусок торта. Нашла своего придурка-то так мы и видим ее.
Делясь своей. жизнью, Ноздрюха рассказала как-то, чем он занимается и сколько он работает, и Надька с той поры иначе, как придурком, Леню не называла.
Я к тебе что, чулки твои стирать приходить должна, что ли? спросила Ноздрюха.
Трусы лучше б, сказала Надька и захохотала.
Да ведь не о том речь, чтобы приходить, подала голос Дуся. Как всегда, она тихо и кротко сидела за столом, первая подавала, первая убирала, сидела и незаметно ее было. Просто чтоб не забывала, помнила, чтобы мы в ее памяти были. Так ведь, Маш, ты об этом? спросила она Машу.
А еще как? снова с любовью тиская Полину, сказала Маша. Что, в самом деле, чулки Надьке стирать приходить?
Не гонять нам уже с тобой чаи, Поля говорила Ноздрюха.
Не гонять, отзывалась Полина. Да уж давно не гоняли ведь.
Давно вздыхала Ноздрюха.
Ей было грустно. Уходил вот из ее жизни человек в другие жизни, в другие знакомства, и сразу от этого, все равно как в тихую, без движения, ни туда ни сюда, речку бросишь щепку колыхнет ее и понесет, закружит, потащит ясно сразу ощущалось бежит время, убывает. У нее это бежит-убывает, у других наоборот, у них прибывает, глядишь, по телевизору потом Полину-то смотреть станешь, а кто-нибудь сейчас в космонавты назначен, глядишь, полетит скоро экое ж у них счастье-то: в космос полететь, на цельную Землю, как на мяч какой, посмотреть
И так грустно было ей дня два или три, но она скрепила себя, уговорила Леню пойти после ее дневной смены в кино, а потом они зашли в кафе под названием «Сардинка» напротив лупоглазого нового здания ТАСС у Никитских ворот, и печаль после этого ее оставила.
В октябре на перевыборном собрании Ноздрюху выбрали профоргом.
И че ж это я делать должна? пробовала она выпытать у выдвинувшей ее на эту должность бригадирши.
Что надо, непонятно отвечала бригадирша. Поперву взносы вон собери, по три месяца не плачено.
Со взносами у Ноздрюхи шло туго. Не платила сама же и бригадирша, и приходилось в аванс или получку подлавливать всех поодиночке у кассы. А вскорости стало ясно, что еще делать, кроме как собирать взносы. В бытовке в обед бригадирша собрала всю бригаду и стала объявлять с написанной ею бумаги порядок отпусков. Перед тем, за полчаса, она сзади подошла к Ноздрюхе, красившей на карачках подоконный проем с навешенной уже батареей, так что, кроме как на карачках, с самого низу подобраться к нему было и невозможно, постелила на пыльный подоконник четвертушку газеты, а сверху положила эту самую бумагу.
Когда в отпуск-то пойдешь? спросила она, стоя над Ноздрюхой.
Ноздрюха, крякнув, разогнулась, поднялась и заглянула в бумагу.
Не знаю, сказала она, отправляя под косынку выпавшие на лоб волосы. Как-то мне вроде и ни к чему пока. Не устала вроде.
У тебя еще и за этот год отпуск не отгулян. Значит, в декабре тебе на будущий как раз, ткнула бригадирша рукой в бумагу. Подписывай. И дала Ноздрюхе шариковую ручку.
Ноздрюха подписалась внизу, где под словом «Бригадир» и закорюкой бригадирской подписи стояло слово «Профорг», и отдала ручку.
Все, че ли? снова готовясь встать на карачки, спросила она.
Угу, буркнула бригадирша, не тратя больше на нее слов.
Бабы начали шуметь, когда она еще читала, а когда кончила, ор поднялся впору лопнуть барабанным перепонкам.
А кто спрашивал? Кто спрашивал? На что мне февраль-то, а? А желания что, не учитываются? кричали бабы.
Ноздрюха подписалась внизу, где под словом «Бригадир» и закорюкой бригадирской подписи стояло слово «Профорг», и отдала ручку.
Все, че ли? снова готовясь встать на карачки, спросила она.
Угу, буркнула бригадирша, не тратя больше на нее слов.
Бабы начали шуметь, когда она еще читала, а когда кончила, ор поднялся впору лопнуть барабанным перепонкам.
А кто спрашивал? Кто спрашивал? На что мне февраль-то, а? А желания что, не учитываются? кричали бабы.
А сама-то снова летом, третий уж раз, а ну-ка сама-то на зиму, а?
На кой фиг мне ноябрь, мне на май надо, я весной не ходила имею право.
Бригадирша дождалась, когда все наорутся, и хлопнула рукой по столу.
О! сказала она, широко разевая рот. О! Расхайлались. Колхоз развели. Деревню. Отпуска дело государственное, государственный интерес соблюди, а потом об остальном толкуй. Я одна, что ли, составляла? Во! подняла она бумагу, оборачивая ее лицом ко всем. С профсоюзом вместе. Во, видите подпись. Ну, чего молчишь, Стволыгина, посмотрела она на Ноздрюху. Твоя подпись?
Моя, сказала Ноздрюха.
Вот. А вы шум подняли. Кто там ноябрем недоволен? Ну, меняйся с кем, кто тебе май отдаст?
А что мне зиму опять, а себе-то опять лето? закричала Паша Солонкина, та, что и раньше кричала про лето, но закричала теперь потише, да и не то чтобы закричала, а громко просто, с возмущением сказала.
Март что, зима, по тебе? осадила ее бригадирша. Помолчала, обведя всех взглядом, и заключила: Причины у кого значительные будут, пересмотрим. Не одной меня воля. Во, снова потрясла она в воздухе бумагой, с профсоюзом вместе.
Что ж ты, Глаша, обойти нас да поспрошать не могла? упрекали после Ноздрюху бабы. Что ж ты у ей на поводу пошла? Ты ж наши интересы защищать должна. А она вон опять летом, и все летом.
Я ведь не знала, я впервой, я теперь знать буду, оправдывалась и винилась Ноздрюха.
Но и дальше у нее не пошло. Не выходило у нее ни достать путевку кому, ни на ковры выбить три-четыре местечка, когда в профкоме производили распределение, ни поездку в какой-нибудь Суздаль там для бригады организовать не было у нее на это способностей.
А ведь другая-то вот бригада съездила в Суздаль-то этот, жаловалась она на свое неумение Лёне в редкие его минуты свободного времени, за столом в ужин или перед постелью. И на пароходе они ездили, к Есенину-то, в Константиново, и в Суздаль вот, с монтажниками вместе. А мы никуда. А так уж бабы мои хотели, и уж я-то просила ведь ходила а нет. Не так я прошу, может?
Не так, не так, улыбался Леня, и от редкой его этой улыбки все у Ноздрюхи внутри так и млело. Не так, конечно, нет у тебя на это таланта. Не твое это дело, и браться нечего было.
Я думала, я общественной деятельностью займусь, мне интереснее жить станет потерянно, будто она была обижена на себя, говорила Ноздрюха.
Ах ты, простота ты моя святая, угрюмо прижимал ее к себе Леня, заглядывал в глаза, отведя на мгновение, и снова прижимал. Прос-то-та тянул он по слогам. Хорошо, пошел я тогда к Севе. Не пошел бы не увидел тебя. Я ведь, знаешь, редко куда хожу.
Ноздрюха знала. Год уж почти вместе был прожит.
Но хотя они никуда и не ходили, ей хорошо с ним было; что в том, что ходить куда-то, не в этом счастье, в человеке счастье
И когда они вот так вот сидели с Леней однажды снова уж май был в природе, тепло, балкон у них растворен в чернеющие сумерки, и за спиной чайник сопел, вскипая, а они ждали его, уже поев, чтобы похлебать чайку перед сном, Леня сказал, присаживаясь перед Ноздрюхой на корточки, спиной к балкону, беря ее грубые руки, испорченные морозом, раствором, красками и бензином, которым она мыла их, в свои большие, как лемеха лопат, бугристые твердые ладони:
Давай-ка, Глаш, поженимся, а!
Он нежно сказал и мягко, а Глаше показалось, будто он не сказал, а под дых ее ударил, и она поперхнулась воздухом, так как делала как раз вдох, и зашлась кашлем. Она откашлялась и не стала отвечать ему, он подождал и, не дождавшись никакого ответа, повторил:
Я говорю, поженимся давай, Глаш?!
Ноздрюха поняла, что надо отвечать, посилилась сказать слово, какое хотела, но ничего не сказалось.
Гла-аш! позвал Леня. Что, не хочешь?