Фактор местной культуры может быть даже центральным для сюжета. Посмотрим на уже прошедшие «радикальные преобразования». Для шведов интересно узнавать, как Густав Ваза создавал централизованную шведскую государственную машину, или как Карл XII терял балтийскую империю. Для россиян как Петр I реформировал государство. Сколько фильмов снято о той эпохе, написано сколько романов. Но интересны ли они читателям из других стран?
Если описывается очередной проект именно эта очередность, вторичность ограничивает восприятие. Тут начинает играть первостепенную роль именно литературные / кинематографические качества истории. Примером тому эпопеи с попаданцами, которые реализуют все те же догоняющие проекты, исправляющие историю России уже сейчас ясно, что как только схлынет мода, останутся лишь несколько книг с типичными и хорошо поданными сюжетами.
В тех местах, где будущее проклюнется, где оно сформируется состоится именно рождение.
Даже если перед нами исторический роман о становлении будущего об уже прошедшей, состоявшейся научной революции впечатление новизны чрезвычайно велико хотя бы потому, что показано, как из архаичных и для нас полузабытых, малоизвестных моментов, из капризов, фанатизма, предрассудков и вороха смешных заблуждений рождает то, что сейчас воспринимается азбучной истиной. «Барочная трилогия» или «Криптономион» Н. Стивенсона основаны именно на этом эффекте. «Машина различий» Б. Стерлинга и У. Гибсона научно-техническая революция ХХ-го века, которую переносят в викторианскую Британию. Мы видим рыцарство и пороки тех людей, не родившийся еще марксизм и умерший луддизм, причудливое сочетание религиозности, жадности и научного прагматизма переплетаясь, они дают начало компьютерной эре на шестеренках.
Подобная трансформация наиболее интересное и ценное, что есть в прогностической фантастике. Угадывается не какая-то одна черта будущего (вроде успешной борьбы с экологической катастрофой), не описывается единственная машина (робот, вертолет, «Наутилус»), не выводится единственный персонаж. Даже чистое конструирование суммы противоречий, которые образуют «рисунок» эпохи это еще статическая задача. А вот выращивание нового мира на страницах книги это уже отчасти инструкция по его созданию.
Если автор на материале культуры/среды показывает такое рождение будущего, то и среда, которая служила фоном и гумусом уходит в бессмертие. Она становится своего рода «осевым временем». Теми годами в начале эпохи, по которым «сверяют часы», пока эпоха длится.
«Нейромант» У. Гибсона на двадцать лет задал для фантастов ту эпоху, которая только сейчас стала заменяться новыми образами биотехнологической революции, да и то Япония с её хайтеком, периферийный Маракеш, усыхающая Европа. Разумеется, можно сказать, что в том же «Нейроманте» присутствует смесь культур. Равно как в «Алмазном веке или букваре для благородных девиц» Н. Стивенсона. Настоящий фейерверк из уличных предрассудков, китайских государственных традиций, европейских и американских норм семейной жизни.
Географическая и культурная привязка «колыбели будущего» с одной стороны размывается, но с другой очерчиваются контуры той сети городов, или же сайтов, или клубов, в которой это будущее зарождается. Европейская научная революция случилась не только в Баварии или Париже. «Республика ученых» сеть переписки XVII-го века включала сотни корреспондентов в десятке стран.
Будущее всегда рождается из мозаики, из коктейля. Важно входите ли вы в эту мозаику, или нет. Создатели киберпанка дали очертания своей сети «исходных пунктов», тех цветных камешков, из которых должен родиться узор нового времени. И через тридцать лет после выхода «Нейроманта», можно восхититься не просто тем, как много угадал автор, но тем, что мы все еще понимаем персонажей его произведения. Они не превратились в чистые абстракции, вроде истовых монахов или благородных рыцарей, ищущих поединков и расхваливающих образ своей прекрасной дамы. Значит тот мир, что создал У. Гибсон в каком-то смысле все еще с нами.
От общего рассмотрения проблемы перейдем к частному к нашим осинам.
Когда автор с постсоветского пространства начинает рассуждать о будущем, он оказывается на развилке: культурная традиция к которой мы принадлежим (и к которой принадлежит большая часть читателей) она будет для этого будущего внутренней или внешней? Ведь будущее, которое рождается сегодня, прямо сейчас, сосредоточено в нескольких «сетях» мировой цивилизации, а в других местах есть лишь редкие угольки.
Если внешняя то авторы обречены в той или ной степени подражать творчеству Й. Макдональда, который в последние годы дал очень хорошие образцы сочетания передовой науки и периферийной культуры. Другие варианты требуют упрощения и еще раз упрощения. Можно вспомнить то, как А. Беляев был вынужден помещать те открытия, которые не мог совместить с реалиями СССР 20-х годов, в другие страны. И в романе «Человек, нашедший своё лицо» мы видим стилизацию Голливуда упрощенное и даже инфантильное представление о нравах и структурах тамошнего общества. Если же брать описание колониальной Индии в «Ариэле», то, не смотря на попытки придать ему реалистичность, оно тоже упрощено, приспособлено к требованиям цензуры и восприятию читателей. Сложность, серьезность чисто фантастических проблем «отрывается» от проблем общества, на фоне которого развивается сюжет. Даже С. Лем автор, великолепно умевший выразить связь техники с развитием общества («Футурологический конгресс») сплошь да рядом вынужден был прибегать к упрощениям, к ироническим уверткам («Звездные дневники Йона Тихого»).
Если внутренняя надо придумать, как нас будет рождаться будущее: из научных городков, из сложностей с олигархией и бюрократией, из попыток импортозамещения, из больших международных проектов науки и энтузиазма «кулибиных». Понятно, что достичь мировых высот сразу во всех областях науки, техники и культуры не получится. Либо успехи не выйдет распространить на все общество. Пример Союза достаточно показателен: лучшие ракеты и плохая обувь. Плюс целый спектр новых проблем, которые в советской фантастике всерьез не решались. Например межнациональные стычки. А еще отношение к большим деньгам, религиозные вопросы, представление о собственности на землю, авторское право Роман о будущем вовсе не обязательно будет энциклопедией. Нет. Но герои там обязаны быть цельными, понимающими в жизни людьми. Важно понимать описывать придется не уже состоявшуюся эпоху, вроде брежневского «развитого социализма», не сложившееся общество или «мира полдня» А. и Б. Стругацких.
В 5080-е годы советские фантасты видели себя представителями передовой страны и англо-американскую фантастику рассматривали как элементы конкурирующего проекта. В 90-е мы переживали катастрофу мир будто распадался. Из «обоймы» западной фантастики пришли разнообразные зомби-апокалипсисы, а фэнтези стала «обезболивающим средством». Попытки переломить тенденцию, и продолжить описывать «цивилизационное лидерство» выглядят, скажем так, малореальными. «Звезда Полынь» В. Рыбаков. Но за последние годы «окно возможностей», которое открывается в будущем постсоветскому пространству, обрело относительно устойчивые очертания. О конкретике этих очертаний спорят философы и политологи. Кто-то настаивает на «отдельной цивилизации», кто-то рассуждает о «региональном центре влияния» или «европейском выборе».
В качестве примера можно привести роль английского языка в диалогах персонажей будущего. Сейчас это язык мировой науки и международного общения. Увидим ли мы повторение салонных разговоров у Анны Павловны Шерер, которые велись большей частью на французском; появится ли большое количество гибридных шуточек в стиле В. Пелевина; или же возникнет совершенно новый устойчивый жаргон, наподобие того, что описал С. Жарковский в «Я, Хобо»? А может русский язык сделает своими все англицизмы, как освоил голландские слова в петровскую эпоху?
Сейчас мы видим два процесса. С одной стороны бешеное по скорости переваривание, усвоение русским языком иностранных слов. Файл, ксерокс, сервер, менеджер, мерчандайзер и т. п. Причем часть слов, за несколько лет пройдя путь от жаргонизма до общепризнанного термина, уже стала исчезать «дискета» уходит вместе с «3,5 дюймовым диском», ей на смену спешит «флэшка». Часто прямые кальки из английского языка приобретают своё значение: «зафрендить» не означает «подружиться», и вообще «кого хочешь лайкай, а люби меня». С другой стороны растет уровень владения английским языком. Умеренное владение им стало обязательно для образованного человека и есть множество профессий, где без хорошего английского вообще никак.
Соответственно, если действие романа происходит через тридцать-сорок лет, то рационально было бы предположить, что в русской речи персонажей будет несколько новый английских слов, разной степени натурализации. Обычным станет разговор, где будут сочетаться реплики на русском и английском безо всяких сложностей перевода. «Пиджик», чисто жаргонное смешение языков, которое Б. Акунин попытался предъявить в качестве речи «человека будущего» («Внеклассное чтение») останется маргинальным. Почему? Для любого пользователя будут легкодоступны образцы английской речи и переводов, освоения новых слов. Сохраняется машина «нормирования языка» школы, государственная документация, литература и кино, СМИ. Чтобы разговорный язык окончательно свалился на уровень жаргона требуется тотальный распад государства, общества и культуры. То есть пиджиком могут (и должны) изъясняться персонажи «Мародера» Беркема аль-Атоми. Если предположить состоявшийся крах США и кризис западного мира описанный, к примеру, во «Флэшбеке» Д. Симмонса или «Распаде» Н. Стивенсона то английский какое-то время просуществует в качества латыни XXI-го века, причем в Индии эта «латынь» один из государственных языков. Китайский язык начнет расширение сферы своего применения, но еще не обзаведётся такой широкой интернациональной сетью пользователей, как английский. Увеличится значение испанского, но для постсоветского пространства это будет именно иностранный язык, который имеет смысл учить людям, имеющим дело с Латинской Америкой.
С техническим прогрессом ситуация несколько иная. Когда удается создать хотя бы крошечный кристаллик, который бесконечно воспроизводит себя в будущем, тысячекратно повторяется в проектах и разработках задать стандарт конструкторского решения это победа. Проблема в проекции этого решения на другие области. Карданный вал в механике важнейшее изобретение только вот обычный инженер не вспоминает про изобретателя Кардано, порой ничего не знает об Италии XVI-го века и уж тем более не обязан следовать ценностям эпохи Возрождения. Чтобы не повторять бесконечно примеры советских парадоксов «лучшие ракеты и плохая обувь», надо воспользоваться понятием «зона разделения труда». Это пространство, где налажено действие единой системы от изобретения до сбыта. Появление и борьба таких зон, становление единой планетарной системы разделения труда тема для политэкономических трактатов. Читатели фантастики редко интересуются подобным. Но авторы, конструирующие миры, должны понимать: чтобы изобретение стало «твоим», осмысливалось всем миром через призму твоей культуры необходимо провести его от случайной формулы в блокноте ученого до прилавка в супермаркете, и реклама над прилавком тоже должен быть твоей. Сейчас «Айфон» собирают в Китае, но весь мир воспринимает этот мобильник, как американский товар вспоминает Стива Джобса и «общество потребления». Можно предположить самые разные варианты развития мира и постсоветского пространства и каждому варианту соответствуют свои образы. «Подразделение транснациональной корпорации» это всегда звено процесса. Какой бы рывок не получалось сделать тамошним разработчикам, «обертку» товара поставит кто-то другой, а осмыслит последствия для общества третий. Однако для мира, где прогресс двигают вперед только такие корпорации, требуется единая экономика, без пяти минут Земное правительство. «Своя корпорация» для национальной экономики редкость. Достаточно вспомнить, сколько организаций уровня, скажем, «Росатома», существует на постсоветском пространстве. Но если холодная война возвращается на десятилетия, то соперничество государственных корпораций, которые намертво срастутся с разведками и начнут культивировать разнообразные проявления национализма неизбежно.