Так что же это: война или реклама?
Война, вместе со всеми своими военными фальшивками, предположительными солдатами и генералами, предполагающимися экспертами и телеведущими, которые постоянно спекулируют на ее тему целыми днями на наших глазах, словно вертится перед зеркалом: достаточно ли я хороша, достаточно ли эффективна, достаточно ли эффектна, достаточно ли совершенна, чтобы выступить на арену истории? Конечно, эти полные беспокойства вопросы усиливают неопределенность относительно того, разразится ли она вообще. И именно эта неопределенность расползается по нашим экранам, как настоящее нефтяное пятно. При этом образ перемазанной нефтью слепой и беспомощной морской птицы на побережье Персидского залива становится символическим отражением того, чем являемся все мы, глядя в наши экраны, стоя лицом к лицу с этим вязким и непостижимым событием.
В отличие от предыдущих войн, которые имели определенные политические цели завоевание или доминирование, тем, что поставлено на карту сейчас, является сама война: ее статус, ее смысл, ее будущее. Она не имеет иной цели, кроме доказательства самого своего существования (этот кризис идентичности касается существования каждого из нас). Она действительно значительно потеряла в своем правдоподобии. Кто, кроме арабских масс, все еще склонен в нее поверить и запылать ее жаром? Тем не менее спектакулярное[17] влечение к войне остается неизменным. В отсутствие воли к власти (достаточно ослабшей) и воли к знанию (достаточно проблематичной) сегодня повсеместно остается лишь воля к спектаклю, а с ней упорное желание сохранения призраков и фикций (такова судьба религий, в которые уже никто не верит: они сохраняются в виде развоплощенных практик). Возможно ли еще сохранение войны?
Безусловно, Иран и Ирак сделали все возможное, чтобы сохранить фикцию кровопролитной, братоубийственной, изматывающей и нескончаемой войны (в духе Первой мировой). Но она была туземной и из другой эпохи, поэтому ничего не доказывает относительно статуса и возможности современной войны. Хоть третьей мировой войны и не было, но все мы уже по ту ее сторону, если можно так выразиться, в утопическом пространстве после-войны-которой-не-было, и именно в саспенсе, вызванном этим не-было, разворачиваются нынешние конфликты, и возникает вопрос: возможно ли войне вообще быть?
Вероятно, что нынешний конфликт это всего лишь тест, отчаянная попытка убедиться, что война все еще возможна.
Нулевая война: она напоминает те матчи чемпионата мира по футболу, которые зачастую заканчиваются серией пенальти (жалкое зрелище) из-за невозможности решить исход игры. Словно игроки наказывают сами себя с помощью этих «штрафных» за то, что не в состоянии играть и выигрывать в условиях настоящей борьбы. Почему бы тогда не начать сразу с пенальти и обойтись без самой игры с ее бесплодным противостоянием? Так и с этой войной: она могла бы начаться сразу с конца и избавить нас от вынужденного зрелища нереальной войны, в которой ничего не достигает своей крайней точки и которая, независимо от своего результата, оставит после себя лишь привкус неудобоваримого (теле)программирования[18], а весь мир оставит в раздражении, как после неудачного полового акта.
Эта война излишков (средств вооружения, материальной части и т. д.), война избавления от балласта, чистки складов, распродажи и уценки, а также экспериментального внедрения и презентации будущего ассортимента вооружений. Война миров, переполненных излишками чрезмерного технического вооружения (включая Ирак), обреченных как на их трату (включая человеческие потери), так и на необходимость избавиться от них. Так же как лишнее время питает ад праздности, так и технологические излишки питают ад войны. Излишки воплощение тайного насилия этого мира, которое выражается в несварении и неконтролируемой дефекации. Пресловутые американские военные излишки после Второй мировой войны, которые представлялись нам как роскошь, стали угнетающим глобальным бременем, а война, в рамках своих возможностей, прекрасно функционирует в качестве способа очистки (желудка) и опорожнения (кишечника).
В то время как критически мыслящий интеллектуал, как тип, находится в процессе исчезновения, свойственная ему фобия реальности и действия, наоборот, как кажется, растекается по всей кровеносной и церебральной системе наших институций. В этом смысле весь мир находится в процессе интеллектуализации, включая военных.
Посмотрите, как они путаются в объяснениях, рассыпаются в доказательствах, теряются в технических нюансах (война медленно дрейфует в сторону технологического маньеризма) или в деонтологии[19] чистой, без сучка и задоринки, электронной войны, да это прямо эстеты, которые своими речами оттягивают время наступления до бесконечности, а принятие решения до неразрешимости[20]. Их war-processors[21], их радары, их лазеры, их мониторы делают переход к войне одинаково лишним и невозможным, подобно тому, как использование word-processor делает лишним и невозможным переход к акту письма, потому что уже заранее лишает его какой-либо драматической неопределенности.
Генералы также исчерпывают их искусственный интеллект, упорно корректируя свои сценарии, шлифуя скрипты своей войны до такой степени, что время от времени просто теряют сам сюжет [texte] после обработки ошибок. Известный философский принцип эпохе[22] стал универсальным как на экранах, так и на поле боя.
Должны ли мы радоваться тому, что все эти технологии цифровой обработки войны [warprocessing] привели к элизии[23] срока наступления и насилия войны? Только в известной степени, поскольку отсрочка войны на неопределенный период сама по себе чревата губительными во всех отношениях последствиями.
В силу того, что эта война была антиципирована[24] во всех своих деталях и исчерпана во всех своих сценариях, в конечном итоге она начинает напоминать героя фильма «Italien des Roses» (сыгранного Ришаром Боренже в фильме Шарля Маттона), который в течение полутора часов не решается спрыгнуть с крыши высотки на глазах толпы, сначала взволнованно следящей за каждым его движением, а потом разочарованной и раздраженной состоянием ожидания, точно так же, как сегодня мы разочарованны и раздражены медиашантажом и иллюзией войны. Хотим ли мы, чтобы она, в конце концов, произошла, если она уже как бы произошла десяток раз? Точно как в «Italien des Roses»: мы знаем, что итальянец не спрыгнет, и, в конце концов, нам уже наплевать, спрыгнет ли он вообще, потому что реальное событие уже пережило себя и кредит его воображаемого исчерпан.
В силу того, что эта война была антиципирована[24] во всех своих деталях и исчерпана во всех своих сценариях, в конечном итоге она начинает напоминать героя фильма «Italien des Roses» (сыгранного Ришаром Боренже в фильме Шарля Маттона), который в течение полутора часов не решается спрыгнуть с крыши высотки на глазах толпы, сначала взволнованно следящей за каждым его движением, а потом разочарованной и раздраженной состоянием ожидания, точно так же, как сегодня мы разочарованны и раздражены медиашантажом и иллюзией войны. Хотим ли мы, чтобы она, в конце концов, произошла, если она уже как бы произошла десяток раз? Точно как в «Italien des Roses»: мы знаем, что итальянец не спрыгнет, и, в конце концов, нам уже наплевать, спрыгнет ли он вообще, потому что реальное событие уже пережило себя и кредит его воображаемого исчерпан.
В этом и заключается вся проблема антиципации. Есть ли еще шанс произойти тому, что тщательно запрограммировано? Есть ли еще шанс быть истинным тому, что тщательно и наглядно доказано (показано)? Когда слишком многое указывает в одном и том же направлении, когда объективные причины нагромождаются друг на друга, эффект становится обратным. А следовательно, все то, что указывает на войну: развертывание вооруженных сил, нарастание напряженности, концентрация вооружения и даже зеленый свет ООН, становится неоднозначным и, отнюдь не увеличивая вероятность столкновения, функционирует в качестве превентивной аккумуляции, субституции[25] и отвлечения внимания [diversion] от перехода к военным действиям.
После пяти месяцев в виртуальной стадии война сейчас входит в свою термальную стадию[26], в соответствии с правилом, согласно которому то, что никогда не начиналось, заканчивается, так и не состоявшись. Полная неопределенность этой войны проистекает из того, что она заблаговременно закончена и вместе с тем нескончаема. Со временем это чревато серьезными последствиями. Виртуальное порождает виртуальное избегая случайного [accident], которым могло бы стать лишь вмешательство в дело Другого. Но никто не хочет и слышать о Другом. В конечном счете, неразрешимость этой войны зиждется на исчезновении инаковости, элементарной враждебности, самого врага. Война превратилась в холостую машину[27].
Благодаря этой войне невероятная неразбериха арабского мира начинает распространяться и на западный мир и это справедливая месть. В свою очередь, мы отчаянно пытаемся объединить и стабилизировать их, чтобы легче осуществлять контроль, это перетягивание каната исторического масштаба: кто кого стабилизирует, прежде чем сам не будет дестабилизирован[28] В столкновении с вирулентной и непостижимой нестабильностью арабского и исламского мира, чьим характерным средством защиты является истерия во всем своем многообразии проявлений [versatilité], западный мир начинает демонстрировать, что его ценности уже не могут больше претендовать на какую-либо универсальность, за исключением чрезвычайно хрупкой универсальности ООН.
На западную логику декомпенсации (Запад стремится к тому, чтобы как-то смягчить, даже подавить свою мощь) восточная логика Саддама отвечает гиперкомпенсацией. Далекий от успеха в противостоянии с Ираном, он принимается за Запад. Он действует за пределами своих возможностей, там, где только Бог может ему помочь. Он совершает акт магической провокации, а Богу или кому-то еще, с ним связанному, предопределено делать все остальное (как правило, эта роль отводится арабским массам).
Американцы же, из-за своего рода эгоцентрического великодушия или глупости, могут вести борьбу с противником, лишь представив его себе по своему образу и подобию. Они одновременно и миссионеры, и новообращенные в свой собственный образ жизни, который они триумфально проецируют на мир. Они не в состоянии представить себе Другого и, следовательно, вести войну с ним персонально. То, с чем они воюют, это инаковость Другого, а то, к чему они стремятся, редукция[29] этой инаковости, обращение в свою веру, а в противном случае, если редукция окажется невозможна, истребление (как в случае с индейцами). Они не могут представить себе, что обращение и покаяние с их собственного благоволения не может найти отклик в Другом, и они буквально в шоке оттого, что Саддам обманывает их и отказывается подчиняться их аргументам. Очевидно, поэтому его и решили устранить, не из ненависти или расчета, но за преступление, вероломство, измену, своеволие и коварство (точно как в случае с индейцами).