Владимир: Похоже на иву. <>
Эстрагон: Это скорее куст.
Владимир: Деревце.
Эстрагон: Куст.
Владимир: Де [меняется]. Что ты хочешь этим сказать? Что мы ошиблись местом? <>
Эстрагон: Что мы делали вчера?
Владимир: Что мы делали вчера?
Эстрагон: Да. <>
Владимир [оглядываясь вокруг се6я]: Тебе знакомо это место?
Эстрагон: Я этого не говорил[69].
В пьесе Ионеско система гипнотически-тавтологических повторов превращает появление (за сценой) носорога в фантасмагорическую, абсурдную реальность. Из середины 1-го акта «Носорогов»:
Домашняя хозяйка [рыдая]: Он раздавил мою кошку, он раздавил мою кошку!
Официантка. Он раздавил ее кошку! <>
Все вместе: Какая трагедия, бедный маленький зверек! [Pauvre petite bête!]
Старый господин: Бедный маленький зверек!
Дэйзи и Официантка: Бедный маленький зверек!
Жена лавочника [в окне], Старый господин, Логик:
Бедный маленький зверек![70]
И далее, несколькими страницами ниже, к концу 1-го акта:
Логик: Значит: вы, быть может, видели два раза одного носорога с одним рогом
Лавочник [повторяя слова, будто стараясь их понять]: Два раза одного носорога
Владелец кафе [делая то же самое]: С одним рогом
Логик: или же вы видели один раз одного носорога с двумя рогами.
Старый господин: [повторяя его слова] Одного носорога с двумя рогами два раза
Логик: Именно так. Или же вы видели одного носорога с одним рогом, а потом уже другого тоже с одним рогом.
Жена лавочника [из окна]: Ха, ха....
Логик: Или, опять-таки, первоначального носорога с одним рогом, а потом другого с одним рогом <>[71].
Гений Сапгира (а гений это способность предсказывать бег времени) соединил принципы «нового» театра абсурда (Сапгир был талантливым драматургом) и традиции русского поэтического авангарда первой половины XX века[72]. (Опыт такого плодотворного синтеза театра и поэзии абсурда позднее воплотится в цикле Сапгира «Монологи. Книга для чтения и представления», 1982.)[73] Как заметил поэт и исследователь авангарда Иван Ахметьев, в «Голосах» «пик формы автора совпал с ситуацией ожидания именно такой книги»[74]. Предметами, куклообразными трибутами мизансцен бытия, статистами изображал своих героев Сапгир периода «Голосов». В «Молчании» к поэту приходит осознание изнутри сюрреалистического (калейдоскопического) сочетания предметов бытия. Статисты стали актерами, осмысливающими авторский текст и авторское молчание как часть этого текста. Пространство текста и населяющие его предметы и голоса становятся в одно и то же время более конкретными и более условными. Традиционная рампа, отделяющая зрительный зал от сцены-текста, отодвигается, если вовсе не отменяется, и читателю (зрителю воображаемой сцены) предлагается вступить в театрально-поэтическое действо почти наравне с авторским (саморефлексивным) «я» и говорящими-молчащими предметами:
Свидание
........................
................
................ <>
............................
.....
......
И вдруг соседи, муж, ребенок,
Комната полна пеленок. <>
Муж в ярости:
Что это значит?!
Где до сих пор ты шлялась, шлюха?!
Гу-гу-гу гудят соседи. <>
Постой, она же здесь была.
Ее ищу я, беспокоясь.
ВНИМАНИЕ
ОТХОДИТ ПОЕЗД.
Иду по длинному перрону.
Бегу по шпалам.
Мчусь по кочкам.
Свидание
........................
................
................ <>
............................
.....
......
И вдруг соседи, муж, ребенок,
Комната полна пеленок. <>
Муж в ярости:
Что это значит?!
Где до сих пор ты шлялась, шлюха?!
Гу-гу-гу гудят соседи. <>
Постой, она же здесь была.
Ее ищу я, беспокоясь.
ВНИМАНИЕ
ОТХОДИТ ПОЕЗД.
Иду по длинному перрону.
Бегу по шпалам.
Мчусь по кочкам.
Кричу последнему вагону:
Прощай!
И машут мне платочком[75].
Обратимся к нескольким характерным фигурациям абсурдизма в книгах «Голоса» и «Молчание».
Пример 1. Стяжение «высокой» литературы с культурными и бытовыми реалиями советской действительности: «Начинается премьера / Драма Шекспира, / Мольера / И Назыма Хикмета. / Героиня Джульетта, / Дочь короля Лира,/ Любит слесаря Ахмета. / Ахмет не любит Джульетту. / Ахмет встречает Анюту. / <> / И хохочут фурии / В храме бутафории / И визжат эринии / У трамвайной линии» («Премьера», кн. «Голоса»)[76]. Здесь в тексте абсурдистски закодировано имя «Анна Ахматова» и его культурологическая аура. Фурии и эринии римские и греческие богини мести обречены на банальность и беспафосность советского бытия (см. также стихотворение Ильи Сельвинского «Портрет моей матери» (1933): «И все выстраиваются по линии, / Как будто в воздухе летят Эринии, / Богини материнских прав».)
Пример 2. Абсурдно-ассоциативная игра словами и смыслом: «<> За здоровье армянина! / Ты мне друг, враг? / Я тебе брат, Брут! // Русским не простим обиду! / Грек / Воюет за свободу! / Суд хороший человек («Грузинская застольная», кн. «Голоса»)[77]. Комическая абсурдность здесь замешена на реальных исторических событиях и межнациональных отношениях народов СССР.
Пример 3. Подача весьма невероятных, абсурдных событий и происшествий обыденным голосом нейтрального повествователя: «<> Рыжая шляпа / На солнцепеке / С бабами торгуется. / Курицу за ноги, / Кроликов за уши. / Заячьи вы души, / Гляньте-ка на небо. / Видите: сияет / Зеленая бутылка!» («Шляпа и кролики», кн. «Голоса»)[78]. Здесь сквозь текст проступают несколько эпизодов из «Алисы в Стране Чудес», особенно из 7-й главы книги Льюиса Кэрролла.
Пример 4. Смещение контекстов истории, времен, эпох и народов в поисках общего абсурдно-трагического знаменателя: «На улицах иллюминация. / Это Афины? / Нет, не Афины. / Это Венеция? / Нет, не Венеция. / Тут на башенках антенны, / На колоннах микрофоны. / Музыка играет. / Публика гуляет / <> / Говорят: / Герострат / Поджёг / Рейхстаг!» («Герострат», кн. «Голоса»)[79]. Здесь карнавальное дыхание истории «хочу шампанского и сыра» сначала уводит читателя из современной советской реальности, а потом, когда шествие закончено, фиксирует в памяти читателя травму возвращения[80].
Пример 5. Кафкианский абсурд повседневной гнетущей бессмыслицы: «Паук / Яков Петрович/ Висел в углу в уборной. / Человек / Яков Петрович, / Покакав, / Разразился речью бурной: / Я человек! («Паук», кн. «Голоса»)[81]. Сапгир здесь будто воображает коммунальный советский вариант «Превращения»[82].
Пример 6. Абсурдизация политики и идеологии, или негатив абсурда: «<> Говорят, / Казнят / Еврея. / Спрашиваю одного героя: / Неужели всех / Врачей? / (Смех.) / Рабиновича? / Рабиновича. / Абрамовича? / Абрамовича. / А Гуревича? / И Гуревича / И Петрова Ивана Петровича <>» («Суд», кн. «Голоса»)[83]. «Дело врачей» и геноцидные сценарии Сталина, к истории которых Сапгир обращался и в более поздних стихах, здесь преподносятся на самой грани абсурдированного и исторически верного.
Пример 7. Абсурдный тавтологизм (две разновидности).
7А. Цитатный тавтологизм: «<> Мы все похожи друг на друга: / Друг Похож на врага, / Враг / Похож на друга. / Ненависть похожа на любовь, / Вино пролитое на кровь. / И только нож / Похож / На нож» («В ресторане», кн. «Голоса»)[84]. Здесь цитатное эхо «Евгения Онегина» создает эффект узнаваемости незнакомого новаторского текста, а тавтологизм есть, в конце концов, отказ от звенящих в ушах клишированных рифм.
7Б. Тавтологизм повтора: «<> 9 муз: / Кроме музы / Музыки / Муза / Математики, / Муза Электроники, / Муза Кибернетики, / Муза / Бионики, / Муза / Космической войны, / Муза / Общей тишины / И девушка по имени Муза <>» («Поэт и муза», кн. «Голоса»)[85]. Здесь Сапгир намеренным жестом отсылает к знаменитой картине Анри Руссо «Поэт и его Муза: Портрет Аполлинера и Мари Лоренсэн» (1909; в Пушкинском музее в Москве) и обозначает как свои примитивистские склонности[86], так и восхищение авангардизмом Гийома Аполлинера.
7Б. Тавтологизм повтора: «<> 9 муз: / Кроме музы / Музыки / Муза / Математики, / Муза Электроники, / Муза Кибернетики, / Муза / Бионики, / Муза / Космической войны, / Муза / Общей тишины / И девушка по имени Муза <>» («Поэт и муза», кн. «Голоса»)[85]. Здесь Сапгир намеренным жестом отсылает к знаменитой картине Анри Руссо «Поэт и его Муза: Портрет Аполлинера и Мари Лоренсэн» (1909; в Пушкинском музее в Москве) и обозначает как свои примитивистские склонности[86], так и восхищение авангардизмом Гийома Аполлинера.
Пример 8. Паронимический абсурд (две разновидности).
8А. От абсурдных звуковых ассоциаций к абсурдному сюжету: «В пустыне Гоби / Забыта пустая железная бочка // В небе / Ни облачка // Красная глина / Дымится равнина // Ветер задувает / Бочку задевает / Покатилась бочка // На дороге блюдо / Череп Верблюда <>» («Бочка», кн. «Молчание»)[87].
Психофонетический эффект паронимии здесь иллюзия случайного рождения сюжета из столкновения звуков роднит Сапгира с абсурдистской поэзией Кристиана Моргенштерна (1871 1914), которого переводили на русский еще в 1910-е годы.
8Б. Транс-смыслица: «<> Под фонарем / Мелькает снег / Снег сыплется из фонаря / Я думаю / Си-ва-но-ря / Она куда-то убегает / А он горит и не мигает <> // Ссорились / Сиваноря! / Сыпались / Из фонаря («Снег из фонаря», кн. «Молчание»)[88]. Здесь фонетические «бред» и «галлюцинации» восходят, прежде всего, к Хлебникову. Заметим, кстати, что у А. Вознесенского, в книге «Антимиры» (1964), в качестве эпиграфа к разделу «Осенебри», помещено следующее стихотворение: «Стоял январь, не то февраль какой-то чертовый Зимарь! // Я помню только голосок, / над красным ротиком парок, // и песенку: Летят вдали / красивые осенебри»[89]. Сходство «песенки-травести из спектакля Антимиры»[90] Вознесенского и стихотворения Сапгира очевидно, и оба текста датированы 1963-м годом. Воздух культуры
Пример 9. Абсурдистская профанация «святых коров» культуры: «Пьедестал. / На пьедестале / Стул. / На стуле / Всем на обозрение / Страшилище / Влагалище / Косматится гривою гения («Памятник», кн. «Голоса»)[91]. Здесь начинается серия «прогулок» Сапгира «с Пушкиным», которые продолжатся в течение четырех десятилетий, завершившись в книге «Черновики Пушкина».
Андрей Цуканов недаром назвал «исследование феномена абсурда, в который заключено человеческое существование», «суть[ю] поэзии Сапгира и Холина». У Сапгира (в гораздо большей степени, чем у Холина) экзистенциальный, философский абсурд, «возникающий в сознании человека при столкновении с высокой трагедией смерти (Сизиф у Камю [вписанный в контекст советских 1950-х1960-х?]), почти неразличимо слился с абсурдом, возникающим при столкновении с мелкотравчатостью человеческих страстей [] и бессмысленностью существования»[92].