Наших дней дилижансы - Алексей Козлов 2 стр.

Гром под сурдинкой,
Как эхо, медленный,
Он обесточен,
Поник на корточках.
И солнце в дымке,
Как тазик, медное.
Сквозняк охоче
Вскрывает форточку.

Диагноз  лето,
В поту простынки, но
Уже конечно 
Выздоровление.
И дует ветер
На заводь стылую 
Обжёгся в спешке
Чаями летними.

Плохие картины обра́млены, зря
Грамматикой блещут плохие стихи,
Но истинный мастер, и слух потеряв,
Напишет бессмертное для неглухих.

Познав до конца инструмент ремесла 
Перо ли, резец ли, а может, смычок,
Умелый ремесленник вовсе не слаб,
Но, кроме уменья, есть что-то ещё.

Какое-то чувство из области той,
Административно лежащей в мозгу 
В стране Вдохновении вечной святой,
У моря Прекрасного на берегу.

У генного кода отрезком строки
Встречается ген для резца и пера,
И если он там  автоген, словно кисть,
На стали рисует шедевр-пастораль.

1.

Слепцы слепых уверенно ведут.
Тасуются дороги, времена.
Пророк, шаман, продюсер и колдун
Меняют чин, погоны, имена.

И, бельмами пугая белый свет,
В припадках раздувают пузыри,
Что лопаются бредом в голове.
Блажен незрячий, ибо не узрит.

Он с наслажденьем выключит глаза,
Ныряя в то, что полночи темней,
Где всё желанней  это кинозал
С проектором для ласковых теней,

Где мудрый и решительный отец,
Заботливая, любящая мать
И справедливость, и горит в огне
Сосед  он отказался понимать.

Не титры вверх, а тьма струится вниз,
Как чёрное  на зеркало души,
Которая не хочет толкотни
И к выходу заранее спешит.

Потёмки, транспорт, повезёт  такси,
Пoтёмкина деревни, города
Но верь, и бойся, и всегда проси 
И «Продолженье следует» всегда.

2.

Бывает, что глаза не хороши
Для света и прицельности стрельбы.
Пока наряд последний не пошит 
Сменить очки. Увидеть, может быть,

Прищурясь, в зеркалах всего себя
Строкою, что придумал окулист, 
И как прочтётся, правдой теребя,
Перенести диагнозом на лист.

Пока зрачки, белки не выел грунт,
Не залепила смертная тоска,
Ещё душа  как шарик на ветру,
А ниточка не толще волоска.

Они так спят  иконой в потолок.
Побелка для младенца  это небо,
Где две звезды и голос  первый бог,
Который  только молоко и нежность.

Они желанны рту, что пище дня
Названия назначит много позже.
Слова не портят, но они разнят
То, в чём по смыслу разница ничтожна 

Любовь и матерь, Бог и молоко,
Глаза и звёзды, потолок и небо.
Что было цельным, делится легко,
Ничтожит быль и превращает в небыль.

Мой внук уснул. И сны его пусты
Пока, а может, нет, но только это
Никто не знает. Как ничтожно ты,
Воображение убогое поэта!

Оставь сейчас, лети стремглав вперёд 
Во все «потом», где я уже недвижим,
И лишь стихотворение живёт,
Которое глазами внука вижу.

И снова зимняя картина
Висит оконно на стене.
Сонливость белой паутиной
Опять внутри, опять вовне.

Пошло немало белой кисти
На потолок, окно и двор,
А мой халат, слегка пятнистый 
Вполне под вирусную хворь.

По циферблату регулярно
Парует чайник на плите
И к мёду в баночке янтарной,
И к слову hospitalité*.

Предполагая госпитальность,
Гигиеничен белый цвет,
И белый свет в окошке спальни,
Как медик, в белое одет 

Усталый взгляд диагностичен.
Скажите, доктор, есть ли шанс?
На то, что не узнаем лично,
Посмотрим снизу, не дыша.

И мысли  спутанной куделью,
Безделье для веретена,
И дни сопливого безделья
У живописного окна.

Температура падает помалу,
А с ней  давленье беззащитных жертв.
Оно уже в крови, как в зажигалке 
Не прикурить и строчку не зажечь.

Как ненавистен фронт, когда погода
На карте представляется войной
Со стрелами ветров и их заходов
Во фланги к овладению страной.

К закланью жертва вздыбит чёрный зонтик,
Затянет шарф, упрёт кенчонку в бровь
В коротких перебежках к горизонту.
Ho нет спасенья в станции метро 

Блиндажность, в три наката пепси с кокой,
И поезд-тромб срывает свою жесть
В тоннель-аорту вместе с «No smoking».
Не прикурить и строчку не зажечь.

Диез тюремного окна
Высок под потолком.
Чтоб ночью не лишиться сна,
Не думай высоко.

Представь, что жизнь  всегда тюрьма,
Как приговор судьбы.
Чтоб не сойти в тюрьме с ума,
Решётку полюби.

Она  игра, она убьёт
Всё время на земле
И расчерти́т небесный свод
Для крестиков, нолей,

Дaбы в острогах-городах
И деревнях не ныть,
А всё нанизывать года 
Как бусинки на нить,

А за последней  узелок
Подвяжет челюсть для
Молчанья, чтоб в посмертный срок
Пожизненный не клясть.

Память  не полки архива опрятные
В стойках годами под пыльными датами,
Под номерами, под грифом «Приятное»
Или «Навечно забыть».
Это, скорее, домашняя каплица,
Свечи оплывшие в восковых платьицах,
Где образа бесконечные копятся
Веры, надежды, любви.

Вечер рождается, время наследуя,
Лает, гуляя, собака соседа и
Метит беседку, где ветер беседует
С жёлтою плетью плюща.
Плющ, напрягаясь, теряя подробности,
Шепчет, хрустя, про года сумасбродные,
Где всё меню  это чай с бутербродами,
И всё не так, как сейчас.

Вещи рассыпались как доказательства,
Группа свидетелей тает предательски,
Бьёт молотком по столу председатель и
Хмурится  был или нет?
Есть только метрика, корочки, грамоты,
«Не состоял», «Не имел», «Лишь в соцстранах был».
И возникает сомнение странное
В зале суда и во мне.

Для подкрепления памяти в будущем
Всё запишу  о высоком и будничном.
Ветер расскажет плющу (а кому ещё?
Детям соседского пса?).
Все показания будут утеряны,
Будут эксперты ни в чём не уверены.
Суд не найдёт ничего в «бухгалтерии»,
Разве что «Жил и писал».

Если письменный стол без чернил от домашних заданий,
А обеденный  без ежедневных обедов за ним,
То столешницы их, не согретые супом, дыханьем,
Охладятся в гранит или мрамор, наверно. От них

Будет свет отражать эротический глянец журналов,
И тепло абажур не направит расплавить пломбир,
И останется лёд навсегда в запотевших бокалах,
Если мяч не надут, чтоб случайно бокалы разбить.

Если дом отлучить от присутствия шкоды как сути,
Если в нём не читать ничего, кроме чековых книг,
Не готовить обед, не закладывать детские судьбы,
Всё, что прочность несёт, отлетит и расстанется с ним.

Если в доме есть жизнь, то присутствовать будет и запах
От футбола и ног, и прилипшей к подошвам земли,
А без клякс на столах самосёлом вселяется затхлость 
Будто вынесли всех и последний венок унесли.

Если письменный стол без чернил от домашних заданий,
А обеденный  без ежедневных обедов за ним,
То столешницы их, не согретые супом, дыханьем,
Охладятся в гранит или мрамор, наверно. От них

Будет свет отражать эротический глянец журналов,
И тепло абажур не направит расплавить пломбир,
И останется лёд навсегда в запотевших бокалах,
Если мяч не надут, чтоб случайно бокалы разбить.

Если дом отлучить от присутствия шкоды как сути,
Если в нём не читать ничего, кроме чековых книг,
Не готовить обед, не закладывать детские судьбы,
Всё, что прочность несёт, отлетит и расстанется с ним.

Если в доме есть жизнь, то присутствовать будет и запах
От футбола и ног, и прилипшей к подошвам земли,
А без клякс на столах самосёлом вселяется затхлость 
Будто вынесли всех и последний венок унесли.

Дороги не длиннее поездов,
Длине которых требуется время
Преодоления не милей до,
А просто совершения старенья

Кареток, сцепок, тамбуров, колёс,
Сортиров, пассажиров, ресторана.
К отсчёту срока до седых волос
Там девственноость нетронутых стоп-кранов.

Дорога  это, собственно, тоска
Как мера ей, что шаркает в вагоне
Под видом старика-проводника,
Пропитанного гарью эпигона.

Ещё она  старуха у окна,
Которая рассказывать устала
Не слушающим, чем она больна
И что опасно делать на вокзалах.

Тоска на верхней полке бытия
Лицом к стене скрывает невесёлость 
Как старожил плацкартного жилья,
Где водку разливают новосёлы.

А капли на окне, как на висках 
Назад, по направленью к провожавшим.
В вагонных сцепках лязгает тоска
Разорванных гудком рукопожатий.

Если бы я Богом мог побыть
Хочется (не в личных интересах).
Если от него добреют лбы,
Бьющиеся о полы подкрестно,
Как бы Богом я хотел побыть!

Уступи, мне, Господи, престол,
Поотсутствуй  покурить, «до ветру»
План мой генеральный, но простой 
Обустроить действие Завета.
Уступи мне, Господи, престол.

Все артиллерийские стволы
Сделав многоствольною дубравой,
Истребитель научу «курлы».
И зашелестят под ним на славу
Все артиллерийские стволы.

Все слова оставив в словарях,
Затоплю ракетные колодцы,
Коромыслом снаряжу наряд.
И никто потом не придерётся,
Не найдя подмены в словарях.

У меня хорошая жена,
Стать бессмертым будет бессердечно.
Мне престол  на время, чтоб Ты знал.
На фига сдалась мне эта вечность,
Если любит смертная жена?

Никого ничем не накажу.
Грешному судить ли, правду править?
Насажу деревьев, а не жуть,
И залог победы обезглавлю.
Никого ничем не накажу.

Параллельны пространства без дат и,
Словно киноэкраны для ночи,
Из «когда-то» рождают «всегда так»,
«Как всегда», а проектор стрекочет.

Громыхают по серому краю
Революция, дух беспокойный
Броненосца, наганы вздымая,
Горлопанством полнит бронепоезд;

Параллельны ему эшелоны,
Что сцепили вагоны, как зубы,
Подъездные пути и перроны 
Параллельные сжатые губы;

Пополнение армий, которых
Столько брошено углями в топку
Под вагонное пение хором
С переплясом и бойким притопом;

И попутчик, отправленный выжать
На строительство фонды в столице,
Он печален, а тёха на нижней
Параллельно ему веселится.

Параллельные правды и судьбы,
А история, плюнув на карты,
Как цыганка гадая, тасует
Не колоду, а прошлое как бы.

Жанна!
Ржание долгой, как жизнь, бесконечной войны.
Ржавые пашни и стонущие горожане.
Жёны рожают
в проклятьях саксонских ублюдков, а Жаны у них
Горло в слезах полосуют, как булку, ножами.

Жанна!
Толпы блаженных, пророков бредут по земле,
Знать это хочет не знать и спивается в замках.
Подлый и жадный
дворец короля при безвольном совсем короле.
В хлебе печали  воды огорчения закись.

Жанна!
Конь твой и ты, золотые, в конце Риволи.
Снова бургундское Франции пьют парижане
Под баклажаны
и устрицы, выжав лимон и полив их шабли,
Режут не горла, а сдобную выпечку Жаны.

Жанна!
Душу твою позовут сотни войн на земле,
Божьей посланнице снова рядиться в мужское.
А прихожанам
к костру приходить и от зависти подлой шалеть
К мужеству женщины, зависть огнём успокоя.