Мы садимся завтракать. Мама достала вчерашних драников и наготовила свежих творожников. Сделала чай. Мне остается лишь плюхнуться на стул. Поставила мёд и сметану на выбор. Но я ем всё подряд.
Сегодня, выйдем пораньше. Мне нужно успеть во много мест.
Ладно, говорю я сварливо и ликую. Много мест это прекрасно!
На улице март вроде, но ещё морозно. Так часто бывает. Я, понятное дело, не хочу надевать подштанники. Заходит мама. Я надеваю подштанники. Натягиваю вторые штаны сверху. Напяливаюсь, как капуста: майка, рубашка, свитер, и не поймёшь, что куда заправлено.
Мы закрываем дверь. Я слетаю по порожкам первый, чтобы покорчиться у домофонной двери, выпуская её так, будто я швейцар,
Мы идём рядом. Я не держу её за руку. Уже давно. На нас не смотрят, и я иду, как хочу.
Пешком. Обязательно пешком. Никаких троллейбусов и бубнящих бабуль.
Чтобы выйти с подворотни на улицу, приходится обходить дом с дальнего угла, потому как ближний ход перекрыт огромной мерзкой грязевой лужей! Мини озером, извечно возникающим по весне.
Сперва мы заходим в аптеку. Там пахнет бинтами. Не могу надышаться. Медицинские запахи. Я к ним слишком привык и потому полюбил. Не больничные столовые это важно!, но исключительно лекарственные и процедурные. В больничных столовых пахнет кислой капустой, йодом, старостью. Удивительно. Во всех больницах и всех городах один и тот же, в схожести до миллиметра, запах.
Мама закупает цитрамону, таблеток от давления, йода, гематогена. Последнее мне, конечно.
Вот это надо всегда иметь про запас, говорит она на выходе.
Ага! я бестолково соглашаюсь, занятый вовсю борьбой с гиперсладкой и вязкой плиткой гематогена.
Потом мы идём в банк платить за квартиру. Брюки сзади, как всегда, уже вымазаны от брызг до самой задницы! Мама ругается: «Как же так можно ходить?» «Не знаю», я и сам бешусь, ведь штаны только из стирки.
В очереди я узнаю много нового:
«Белазы обладают грузоподъёмностью до 170 тонн! В Иркутске на разработках полезных ископаемых водители белазов зарабатывают, аж, по семьдесят тыщ! Их плотно кормят, снабжают витамином C, чтобы не было цинги и через два года работы отправляют в отпуск на 6 месяцев».
Несомненно, теперь я хочу быть водителем Белаза.
Ещё
«Если бы Столыпину дали осуществить реформы до конца, то всё было бы хорошо»
Но
«если бы не Сталин, то войну бы мы не выиграли ни за что!»
А также:
«Пугачёва не спит с Галкиным Но вот наш губернатор со своей молоденькой секретаршей вполне возможно фильм про Высоцкого говно и вообще сразу понятно, что это опять Безруков весной будет кризис летом жара осенью осенью»
Может быть, и ничего не будет? Только вот, как тогда прожить без новостей?
Я бывалый, стоический участник очередей: больниц, поликлиник, социальных служб, администраций, рынков и магазинов. Раньше, когда мама чаще брала меня с собой, я мог подслушать десятки чужих жизней, побывать в них самую малость. В этих забавных разговорах могли обитать здесь, по соседству с великими простые люди. Совсем рядом. Так плотно, что иногда зарождается что-то новое. Как Вселенная во время большого взрыва! Анекдоты, страшные подлинные истории, пророчества, слухи и сплетни, легенды и мифы, целые миры все в одной куче: и простой народ, и президенты, и благодетели, и террористы. Как ни странно, я любил очереди
Вот и сейчас, отстояв полуторачасовую, мы в награду получаем груду бумажек, которые мама сжимает скрепкой. Кладёт их в файл, и мы движемся дальше. К центру через мост, по которому раньше ходили трамваи. По центру, выложенному булыжником.
Мы заходим к маме на работу. Сегодня не её смена, но «Валька обещала отдать долг». Я жду в подсобке магазина. У Вальки в этом месяце много штрафов, и потому она отдаёт лишь часть суммы, и значит сегодня никакого «Альпин Гольда» вечером с чаем. Да ну и хрен с ним! Мама не ругается. Не расстраивается, не сердится на подругу. Это нормально.
Мы идём в магазин за едой, за туалетной бумагой «зайка», которая что наждак, за чаем, кофе, молоком, зубной пастой и «Альпин Гольдом», конечно. У неё всегда находится небольшая заначка. Мы будем пить горяченный чай со сладким, как любим. Вместе. Вдвоём.
Спасибо! я.
Она улыбается как-то по своему, больше глазами, а губы очень, очень забавно посмеиваются отдельно будто сами по себе.
Мне кажется, что глаза говорят с самыми близкими, а с помощью языка, рта, губ рождаются нужные слова для окружающих. Так остаётся нетронутой сокровенная тайна влюблённых сросшихся душ, и сохраняется обычный порядок среди чужих друг другу людей.
Потом мы гуляем. Просто так. По парку. Иногда заговариваем о книжках или фильмах. Молчим. Она останавливается и смотрит на небо. Говорит:
Знаешь, а ведь свет такой разный. Постоянно. Каждый день, даже если стоит безоблачная погода, он отличается от самого себя прежнего. Порой достаточно посмотреть на него под определённым углом, заметить его переменчивость, и он уносит тебя в какие-то далёкие воспоминания или чувства туда, где свет когда-то был таким же. Такое вот путешествие во времени. С помощью света. У тебя бывает такое?
Я не знаю, как ответить. Но ощущаю, что ощущаю, о чём она говорит. Я знаю, что это, когда за окном зима, а свет льётся не прозрачно-матовый и сверхяркий в отблесках, а лёгкий и цветной, как летом, и вот ты уже в деревне на каникулах.
Бывает.
Мы возвращаемся домой. Нас не было несколько часов. Мои ноги приятно ноют от долгой и полезной ходьбы, и я, усталый, закрываю глаза и плюхаюсь всем весом на кровать, где я лежу сейчас где открываю глаза. Моё путешествие окончено.
И я по-прежнему один.
6. Жалость это камень
Я простила его. Злилась и кляла, но простила. Очень скоро. Наверное, потому что давно предчувствовала и, затаившись, ждала. Не послушалась, в общем.
Бывает.
Мы возвращаемся домой. Нас не было несколько часов. Мои ноги приятно ноют от долгой и полезной ходьбы, и я, усталый, закрываю глаза и плюхаюсь всем весом на кровать, где я лежу сейчас где открываю глаза. Моё путешествие окончено.
И я по-прежнему один.
6. Жалость это камень
Я простила его. Злилась и кляла, но простила. Очень скоро. Наверное, потому что давно предчувствовала и, затаившись, ждала. Не послушалась, в общем.
И потом снова ждала. Надеялась, что он вернётся.
Я и сейчас его жду. До сих пор сердце легчает на секунду, теряет вес, как в вакууме, когда вижу в толпе знакомую фигуру. Незнакомца, похожего на твоего папу. Только похожего. Совсем не похожего, по честности. Глаза выдумывают схожесть, а я подчиняюсь им сознательно. Потому что сердце тогда отпускает, и я выдыхаю.
Самое больное в жизни это разрыв. Когда сросшиеся души разрывают надвое беды и обстоятельства обстоятельства и есть наши главные беды, то обе половинки начинают медленно угасать до полной погибели. Но не бывает такой силы, способной устранить незримый клубок нитей окончательно, тех сосудов и вен, что питали прежде единый организм. Они натягиваются, но не рвутся. Так и мы с твоим отцом остались связанными. Навсегда. Я «слышу» его сердцем. Даже если человека уже нет в живых связь остаётся, покуда не уйдёт второй. Таков закон.
Потом обстоятельства и страдания принялись мучительно разрывать нас с тобой. Беды сплачивают какое-то время, но после
На первое место вышла твоя болезнь. И ты, и я отдавали все силы, внимание, разговоры ей. И скоро вместо любви к тебе у меня остались только долг и жалость. Мне стало противно быть собой! Я пыталась заставить относиться к тебе, как прежде, до болезни, но смотрела на то, как ты лежишь в кровати и радуешься лишь тому, что можешь немного пошевелить головой, руками, пока твои друзья во дворе гоняют мяч, слушала, как ты врёшь бабушкам по телефону, рассказывая о том, что почти здоров, что можешь сидеть, подниматься самостоятельно, и рыдала. Я не понимала, откуда берётся у тебя столько мужества, и почему его нет у меня. Я жалела тебя, а жалость не должна быть первее любви. Настоящей материнской любви. А любить из жалости разве ты родился для этого?
Проклинала здоровых детей. Не понимала, чем эти «заурядные, тупые выродки» заслужили лучшей судьбы? Так я их называла. Так злилась. И желала порой, чтобы с ними случилось то же самое это ужасно.
Я завидовала «нормальным» семьям. Завидовала себе прошлой. Когда могла гулять, играть с тобой и посвящать время себе. У меня были увлечения. Я была красивой. Нравилась мужчинам. После твоего отца у меня были отношения. Может, я пыталась таким образом отомстить ему или что-либо доказать? Неважно.
А потом ты сросся с кроватью окончательно. Тебе исполнилось восемнадцать. Мне всего 42, но я казалась себе старухой. Я ненавидела себя по всем статьям. Моя жизнь, моя бесчувственность, мой эгоизм, злоба, зависть, ненависть, моя преждевременная старость, моя жизнь, мой сын. Да, я ненавидела себя и за тебя. За то, что родила тебя. Именно тебя. Связав наши несчастные судьбы. Подарив тебе такую несчастную жизнь. И не знала, как избавиться от этих мыслей. Я выедала себя изнутри и всё чаще притворялась. Улыбалась, ходила быстро и будто бы легко, отвечала чаще «хорошо», нежели «нормально» и совсем никогда «плохо». Но в душе было всё наоборот. Сердце стало слишком полным, как камень. Жалость это камень. Жалость без любви. Чувствовать (что угодно) легко. Думать об этом тяжело.
Я устала, выдохлась, почувствовала вдруг, что предаю тебя смертельно, непростительно. Захотелось бежать. И забыть обо всём на свете. В том числе и главное о тебе.
7. Путешествие второе
Я хочу видеть свет и трогать мороз, и есть снег. Хотел. Изредка у нас получается погулять. Очень редко. Мне жалко её и потому на вопрос, который звучит, всё реже: «Хочешь, погуляем?» я отвечаю, из всех сил притворяясь искренним: «Конечно, нет! Чего я там не видел», всё чаще слыша тишину, согласное молчание, вместо прежних приятных уговоров.
Подошло время обедать. Нет мамы нет обеда. Логично. Я не голоден. Не страшно. Прислушиваюсь то и дело к дверному замку. Его щелчок моё спасение. Дверь молчит, молчат стены. Интернет достал. Нашел, что дети.. то есть взрослые, которые стали инвалидами ещё в детстве с похожими травмами и диагнозом редко доживают до тридцати.