Николай Гарин-Михайловский
По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову
Карандашом с натуры
9 июля 1898 г.
С петербургским курьерским поездом сегодня утром мы прибыли в Москву.
Сегодня же, с прямым сибирским поездом, мы выехали из Москвы.
Наш путь далекий: чрез всю Сибирь, чрез Корею и Маньчжурию до Порт-Артура. Оттуда чрез Шанхай, Японию, Сандвичевы острова, Сан-Франциско, Нью-Йорк, чрез Европу, обратно в Петербург.
Перед самым отъездом явилось предложение ознакомиться с производительностью мест между Владивостоком и Порт-Артуром. Я с величайшим удовольствием вместе с своими товарищами принял это попутное для меня предложение посетить Корею и Маньчжурию и посмотреть.
11 июля
Сегодня Самара.
Опять неурожай, и мне сообщают печальные подробности. В общем ожидается такой же, как и 91 год.
Память о нем читаешь на испуганных лицах встречающихся крестьян.
Итоги урожая налицо: мелкорослые, чахоточные, занесенные пылью хлеба мелькают в окнах. Уже кое-где приступили к их уборке. Скоро кончится жатва, и потянется длинная пустая осень среди черных полей. Кончится осень, и белым саваном покроется земля. Там, за сугробами снега, исчезнут все эти испуганные крестьянские лица, будут сидеть там, в своих задымленных логовищах, в смраде и голоде, до тех дней, когда снова растворятся ворота мастерской, когда снова они, оголодалые, истощенные и изнуренные, с такой же скотиной, примутся опять, за свое пустое дело.
«Пустое дело» слова теперешнего моего соседа, одного местного деятеля.
Он говорит, как заученный и в то же время намозоливший ему самому язык урок.
Мировые конкуренты сбили цены, в урожайный год хлеб не оправдывает больше расходов примитивного производства, а в голодный, в силу тех же примитивных условий, втридорога обходится доставляемый хлеб Все так ясно, и кто этого не знает? Мы теперь ведь всё знаем
С размаху останавливается поезд у станции, мой сосед озабоченно вскакивает, и, стоя у окна своего вагона, я уже вижу его сгорбленную фигуру на станционном дворе, у плетушки.
Дальше мчится поезд, и опять поля, изможденные, чахлые, как больной в последнем градусе чахотки.
13 июля
В окне вагона Уфимская губерния, с ее грандиозными работами Уфа-Златоустовской железной дороги, с ее башкирами, лесами и железными заводами.
Как змея извивается поезд, и с высоты обрывов открывается беспредельная даль долин Белой, Уфы, Сима, Юрезани с панорамой синеватой мглой покрытых, лесистых, вечнозеленых гор Урала.
В этой мглистой синеве щемящий и захватывающий простор, покой и тишина.
В этих таинственных лесных дебрях, в сумрачной тьме их, прячется фанатик отшельник, бродяжка, прятался прежде делатель фальшивых денег.
И здесь и в Сибири эти запрятанные в дебрях делатели фальшивых денег положили основание многим крупным состояниям, получая сами в награду всегда смерть, от ножа ли, от удара ли топором сзади, или во сне, а то дверь одинокой кельи, мастерская несчастного мастера, подопрут снаружи, обложат келью соломой и зажгут солому.
О, какой перекос! О, как страшно! А смотрите, смотрите, совсем нависла та гора: вот-вот полетят оттуда камни Ничего хуже этой дороги я не знаю А вот на ровном месте зачем понадобились все эти извороты мошенничество очевидное, чтоб больше верст вышло Ведь они, все эти инженеры, как-то от версты у них: чем больше верст понимаете? Ужасно, ужасно
Но, помилуйте, это образцовая дорога. Поразительная техника, смелость приемов.
Вы, вероятно, тоже инженер?
Д-да.
Веселый смех.
Поезд гулко мчится, и притихли навек загадочными сфинксами залегшие здесь насыпи-гиганты, темные, как колодцы, выемки, мосты и отводы рек Смирялись камнем и цементом окованные реки, не рвутся больше и только тихо плачут там, внизу, о былой свободе.
А в окнах все те же башкирские леса в долинах ободранные от коры береза и липа, на горах сосна и лиственница; те же вымирающие башкиры.
Станция Мурсалимкино.
Русские крестьяне о чем-то спорят с башкирами.
Башкиры смущенно говорят:
Наши леса
Ваши, так почему же, раздраженно возражают им крестьяне, казенные полесовщики?
Чтоб никто не воровал, отвечают не совсем уверенно башкиры.
Да ведь воры-то кто здесь, как не вы? Первые воры и жулики Палец об палец не ударят: «я дворянин», а свести лошадь да в котле сварить первое его дворянское дело, сколько ты их ни корми и ни пои.
Смущенные, худые башкиры спешат уйти от нас, а Василий продолжает с той же энергией:
Землю на пять лет сдает, а уже зимой опять идет: дай чаю, дай хлеба, дай денег «Да ведь ты все деньги взял уже?» Ну, снимай еще на пять лет вперед Чего же станешь делать с ним? И снимаешь
Дорого?
Да ведь как придется Уж, конечно, за пять лет вперед больше двугривенного на десятину не приходится платить.
Я смотрю в веселые глаза говорящего со мной.
Худого ведь нет, говорю я ему.
Усмехается довольно:
Да ведь не было б, коли б другой народ был
Вас-то, русских, много теперь?
Пятьсот в нашей деревне. Вот только эти хозяева донимают
Выморите ведь их скоро, утешаю я.
Дай бог скорее, смеется крестьянин, смеются другие, окружившие нас крестьяне.
А я вот слышал, говорю я, что у башкир землю отберут и из вас и башкир одну общину сделают.
Лица крестьян мгновенно вытягиваются и перестают сиять.
Бог с ней и с землей тогда: уйдем От своих ушли, а уж на башкир еще не заставят работать Уйдем, свет за очи уйдем
Но ведь башкиры тоже люди
Ах, господин хороший, а мы кто? Довольно ведь мы и на барина и на нашу бедноту поработали, пора и честь знать. В этакой работе и путный обеспутится, а беспутный и вовсе из кабака не выйдет.
Хоть путный, хоть беспутный, деловито перебивает другой, а уж где нужно, к примеру сказать, тройку запречь, а он с одной клячей толков не будет Хуже да хуже только и будет Книзу пойдет. Он те одной пашней загадит землю так, что без голоду голод выйдет земля как жена по рукам пошла, дрянью стала. Из-за чего же ушли? Чего пустое говорить: отбилась земля, народ отбился. Люди башкиры, кто говорит Все люди, да не всякий к земле годится. У другого топор сам ходит, а я вот, золотом меня засыпь не столяр, хоть ты что.
Это можно понять, уткнувшись в землю, поясняет третий.
Вы вот здесь так говорите, отвечаю я, а в России скажи крестьянам, что общину уничтожат, разрешат продавать участки, я думаю, они запечалились бы.
Светлый блондин неопределенных лет, нос кверху, Василий, задорно тряхнул кудрями:
Так ведь с чего же печалиться? Нужда придет, погонит также уйдешь Нас погнало Тридцать лет за землю платили, кому досталось? На обзаведенье пригодились бы теперь денежки наши кровные денежки от детей отнимали, а чужим осталось.
Последний звонок, и я спешу в вагон.
Там, в России, я не слыхал еще таких речей, там пока только меткие характеристики: «пустое дело», «бескорыстная суета».
15 июля
Все дальше и дальше. Вот и Сибирь Челябинск
Помню эти места, где проходит теперь железная дорога, в 91 году, когда только производились изыскания.
Здесь, в этой ровной, как ладонь, местности, царила тогда николаевская глушь, полосатые шлагбаумы, желтые казенные дома, кувшинные, таинственные чиновничьи лица, старинный суд и весь распорядок николаевских времен.
Тогда еще, как последняя новость, сообщался рассказ об исправнике, который, скупив у киргиз ветер, продавал киргизам же его за большие деньги (не позволяя веять хлеб, молоть его на ветрянках и проч. и проч.).
Я помню наше обратное возвращение тогда.
Была уже глубокая осень. Мы ехали по самому последнему колесному пути. По двенадцати лошадей впрягали в наш экипаж, и шаг за шагом они месили липкую грязь: уехать тридцать верст в сутки была идеалом.
Надвигалась голодная зима 91 года, и деревня за деревней, которые мы проезжали, стояли наполовину с заколоченными избами; это избы разбежавшихся во все концы света от голодной смерти людей.
Редкий крестьянин, торчащий тогда у своих ворот, имел жалкий, растерянный вид, провожая пустыми глазами нас, последних путников.
Один растерянно подошел к нашему экипажу, когда мы выезжали из грязной околицы его деревушки.
А вы постойте-ка Мы остановились. Вы чиновники? Это что ж такое?
Так и замер этот крик, вопль, стон в невылазных лужах далекой Сибири.
Им не привозили хлеба это факт. Нечем было везти за сотни и тысячи верст. Подохла скотина от бескормицы, и на оставшихся в живых, никуда не отшатившихся мужиках и бабах пахали они весной свою землю.
А теперь уже прошла здесь железная дорога, и мы мчимся в вагонах. И в каких вагонах: вагон-столовая, вагон-библиотека, ванная, гимнастика, рояль. Почти исчезает впечатление утомительного при других условиях железнодорожного пути. Тогда, при проектировке только дороги, едва-едва натягивали одиннадцать миллионов пудов возможного груза. Так и строили, в уверенности, что не скоро еще дойдет дело до этих одиннадцати миллионов пудов.
И в первый же год тридцать миллионов пудов.
Факт, с одной стороны, очень приятный, но с другой несомненно, что дорога, в теперешнем своем виде, совершенно несостоятельна.
И сколько, сколько еще не перевезенного груза в одном Челябинске.
15 июля
Все та же ровная, как ладонь, степь, прямая по сто пятьдесят верст, вода отвратительная до самой Оби. До Омска солено-горькая, в Барабинской степи родина сибирской язвы отвратительная на вкус и запах.
Там и сям, около станций, уже видны поселки переселенцев. Конечно, пройди дорога южнее верст на двести, она захватила бы более производительный район, и в эти два-три года там эти поселки успели бы уже разрастись в большие села.
Здесь же только сравнительно узкая полоса кое-где годна под посевы, все остальное, налево к северу тайга и тундры, направо верст на сто солончак и соляные озера.
Вот и Омск с мутным Иртышом.
Я сижу у окна и вспоминаю прежние свои поездки по этим местам.
Помню этот бесконечный переезд к северу, вниз по течению Иртыша.
Иртыш серый, холодный, весь в мелях. Ночи осенние, темные. Пароход грязный, маленький.
На его носу однообразно выкрикивает матрос, измеряющий глубину:
Четыре! Три с половиной! Три!..
И команда в рупор:
Тихий ход.
Два с половиной!
Самый тихий ход.
Два с половиной Три Пять!.. Не маячит!.. Не маячит!..
Полный ход.
Два?!
Самый тихий ход.
Поздно: пароход уже врезался с размаху в неожиданную мель, мы уже стукнулись все лбами и будем опять сидеть несколько часов, пока снимемся.