В.О.Рекшан уходит в толпу разбираться с С.А.Носовым. Не факт, что там его не ждут сто грамм.
В возникшей паузе активизировались феминистки. Одна из них, в ковбойских сапожках и панамке закричала черносотенцу:
Алексеев! Ты труп!
На что Алексеев показал ей гирьку.
Событие снова набрало обороты, когда на том же автомобиле «пежо» (частный, собственность редактора канала «Культура» З.Беляевой) подъехал Николай Алексеевич Некрасов лично.
К этому моменту ГУВД несколько пришло в себя. От кучки офицеров отделился капитан, чтобы вмешаться, но был остановлен появлением Некрасова.
Н.А.Некрасов (текст выступления приводится полностью): «Господа! На этом месте ровно сто пятьдесят лет назад я увидел картину, меня до сих пор содрогающую. Вот эта несчастная (крестьянка, всё еще лежащая животом на табурете, всхлипнула) за неизвестную мне провинность Или повинность? (обращаясь к В.Г.Попову. Тот кивнул) была избита кнутом царскими палачами! Стыд и позор, понимаешь, всему режиму Пусть воцарится справедливость на земле! Палач! Пригласите жертву на белый вальс! А потом я!»
Тут же, неизвестно откуда, возникло трио труба, контрабас и ударные и вознеслась музыка Пьяццолы. Крестьянка, придерживая у шеи разорванное платье (что-то испанское было в том) и палач, не выпускающий кнута на всякий случай, совершили круг страсти. Следом с нею танцевал поэт Некрасов. Сто пятьдесят лет прошло и наконец в наши дни сомкнулись в объятии Поэт и Муза!
Дальше Некрасов начал танец меньшинств с палачом, посвятив его мэру Лужкову, поэтому финал празднования получился скомканным. Капитан подошел к В.Г.Попову и тот с радостью сдал скандалистов ГУВД.
Феминистки толпой удалились на Невский, черная сотня с криками неправильного направления ринулась на Гороховую, а писатели побрели кто куда, в большом смущении и досаде: им казалось, что экзекуция все-таки должна была состояться и взбодрить их вялые души.
Брандахлыст
Брандахлыст начинался со змееобразного отростка.
В нем долгое время не обнаруживалось никаких особых талантов. Ну ползал, потом слонялся из угла в угол. Растапливал печь и сидел на корточках, устремляясь за огненными змеями, за треском пожираемых сучьев.
Брандахлыст Брандахлыст и есть.
Озарён был мгновенно, поздней осенью. Стучал дождь. Трещали сучья. На когда-то крашеном полу суетились красные мыши вестники поддувала.
«А ведь ничего не надо, подумал Брандахлыст. Ничего».
И прошептал:
Ни-че-го.
Брандахлыстиха принесла очередную охапку сучьев, грохнула их на жестяную покрышку. Заплакал сын Брандахлыста, проснулся.
Наутро Брандахлыст был уже в районном центре. Агитировал он на железнодорожном вокзале. Встречал поезда с востока и с запада стоянка здесь для всех была одинакова, шесть минут он успевал пройти по земле от первого вагона до четвертого, затем подтягивался на руках на бетонную платформу, шёл до одиннадцатого, спрыгивал в гарь и заканчивал шестнадцатым вагоном, повторяя открывшуюся ему истину:
Ведь ничего нам больше не надо. Ничего!
Озадаченные пассажиры провожали его приближающимися к истине глазами и возбужденно пересказывали услышанное в купе и тамбурах.
Действительно! Что нам ещё надо?.. Ничего! Куда мы, прости господи, рвёмся?..
Так пошла гулять по земле брандахлыстова ересь.
Власти издавали указы, постановления, конституцию меняли, пытаясь расшевелить население областей всё тщетно.
Тот, у кого была печка, садился у неё на корточки, задумчиво следил за игрой огня. У кого печки не было (а таких оказалось большинство) собирались у костров на окраинах, в заброшенных парках, а то и в кочегарках, не переведенных пока на газовое топливо, и смотрели, как одна стихия переходит в другую.
Могучая сила людей возвращалась к ним.
Брандахлыста же власти всё-таки вычислили, привезли в столицу, и он, как это всегда случается, начал проповедовать в различных закрытых компаниях.
И камины были для этого сооружены из особого краснощёкого кирпича, и люди собирались в очках, с блестящими волосами а всё было как-то не взаправду.
Брандахлыст скучал.
И называл он эти свои сегодняшние дела одним словом грустнопупие. Или разнопопие. Смотря по настроению.
Вайнберг
Хургин называл его позором еврейской нации. В Литинститут он поступал как токарь-расточник, член бюро райкома партии. Учился в семинаре известного советского писателя-реалиста, бывшего партизана Евдокимова.
Брандахлыст скучал.
И называл он эти свои сегодняшние дела одним словом грустнопупие. Или разнопопие. Смотря по настроению.
Вайнберг
Хургин называл его позором еврейской нации. В Литинститут он поступал как токарь-расточник, член бюро райкома партии. Учился в семинаре известного советского писателя-реалиста, бывшего партизана Евдокимова.
Но Вайнберг не потому писал о партизанах. Партизаны были музой Вайнберга с детского садика.
Когда партизан Евдокимов брал в руки очередной рассказ Вайнберга, руки его дрожали от ярости, но придраться к Вайнбергу из-за выбора темы было невозможно. Тогда он говорил тихо, но с большой внутренней силой:
Вот вы пишете, Вайнберг, такие слова «Партизан Миша Минкин подполз к завернувшему за угол фашистскому часовому и когда тот начал дуть на замерзающие пальцы рук, бросился на него и вонзил в грудь кинжал по самую рукоятку». Если вы, Вайнберг, считаете возможным вонзить кинжал в грудь по самую рукоятку, то вы, очевидно, пробовали это делать? А?.. Вайнберг, я к вам обращаюсь!
Нет, не пробовал, так же тихо отвечал Вайнберг, который в отличие от Евдокимова, не был реалистом, а скорее мистиком. Но я помню, что сказал Алексей Максимович Горький маршалу Буденному, когда тот обвинил писателя Бабеля в неумении рубить людей
Врагов, Вайнберг, врагов!
В конечном счете, все-таки людей, а не коров. Так вот Алексей Максимович сказал маршалу Буденному: для того, чтобы быть поваром, не обязательно в котле вариться.
Но писатель Бабель, Вайнберг, прежде чем всадить кинжал по самую рукоятку, наверняка подумал бы о том, что кинжал может застрять в костях грудной клетки
И что же вы посоветуете? Вайнберг иронически смотрел на партизана, но говорил по-прежнему тихо, чем доводил того до бешенства. Может быть, бить врага в живот?
В живот?! Евдокимов, конечно же, не обладал достоинствами человека мирной профессии, и чтобы не задушить Вайнберга тут же, на семинарском занятии, он вскакивал, подбегал к окну, подбегал к двери, снова садился. Группа прозаиков тихо, почти неслышно выла: разбор рассказов Вайнберга пользовался в Литинституте популярностью. В живот!.. Да известно ли вам, Вайнберг, как орет человек, когда ему кишки наматывают по самую рукоятку?
Я пацифист, с достоинством отвечал Вайнберг.
Так какого же черта вы пишете о войне?!
Вы не ответили на вопрос: куда должен бить врага Миша Минкин? Мне кажется, в сердце.
Да в шею он должен его бить! В шею! Артерию перерубить к чертям собачьим! Чтоб он не пикнул! Это же любой солдат вам скажет! А вы даже опросить не удосужились! Стыд!
То есть, вы запрещаете мне писать об Отечественной войне?
Никто вам не может этого запретить. Но в следующий раз, когда вы принесете очередной рассказ про Мишу Минкина, я собственноручно всажу кинжал по самую рукоятку в вашу зачетку. И пусть тогда покойный Алексей Максимыч расскажет маршалу Буденному о том, как надо рубить писателя Бабеля, чтобы котел был достоин повара, а повар котла.
Тем самым прозаик Евдокимов под воздействием прилагаемых обстоятельств, немыслимых давлений и ударов судьбы превращался на короткое время из реалиста в мистика.
Время смеяться
Неприятности, шеф? Ахуткин присел на подоконник, прикурил и выдохнул дым в окно.
Балбошин молча глянул на него и засопел, сцепив руки в замок на столе.
Не берите в голову, продолжал Ахуткин, легкомысленно качая ногой. Перемелется. Стерпится. Слюбится.
Балбошин двинул бумагу по столу. Ахуткин достал ее, не вставая и, пока читал, забыл о сигарете. Нижняя челюсть его пошла вперед, нижняя губа потянулась к носу, брови образовали крышу над очками.
Смеяться? Плакать? спросил он, передавая бумагу Балбошину.
Дома смеяться будем, сказал Балбошин и, помолчав, спросил: Надумал что-нибудь?
Ахуткин воткнул сигарету в пепельницу и, встретившись взглядом с Балбошиным, неожиданно засмеялся.
Случай говорил он сквозь смех, отирая слезы, войдет в историю градостроительства
Ты что? сердито спросил Балбошин.
Пардон, шеф, пробормотал Ахуткин. По-моему, есть два выхода, оправился он окончательно, нагнав морщины у переносицы, тактично и в то же время решительно заявить о том, что проект утвержден, и изменения в такой форме делают нецелесообразным его реализацию, так как объект находится в центре застройки. Или?.. Или придумать дому биографию и вписать его этаким коконом, от которого разбегутся кварталы Не знаю. Нужно подумать.
Подумать! передразнил Балбошин. А кто должен был думать раньше? Это письмо написано год назад. Год! Ах, черт подери! он вскочил с кресла и забегал по кабинету. И ведь приписка! Приписка: копия направляется в ЦК! И ведь зарегистрировано, подшито и никто ни слова!
Зазвонил телефон.
Балбошин, бросил в трубку Балбошин. Да, лицо его вытянулось. Да, конечно, конечно Четвертый этаж Да Вас встретят Конечно
Вот, сказал он, положив трубку. Иди, встречай. Первая тучка. Член партии с двадцать второго года. Ты уж так, знаешь, окажи
Минут пять спустя в кабинет живо вошел старый человек с быстрыми глазами.
Шидите, шидите! закричал он с порога, затем подбежал к окну и закрыл его. Единштвенное, чего я в жижни опашалша это шквожняков. Ждравштвуйте. Жаножин. Член с двадцать второго. Шражу к делу. Итак?
Вот какое дело, товарищ Занозин, начал Балбошин.
Жаножин.
М-м, товарищ Заножин?
Да нет, Жа-но-жин.
Жанозин?
Вы иждеваетеш надо мной? Я же вам рушшким языком говорю Жаножин!
Ну, хорошо, как вас по имени-отчеству?
Алекшандр Иваныч.
Алекшандр простите! Александр Иваныч, дело в том, что проект застройки уже утвержден горсоветом.
Какой проект?
Проект Как какой? Проект застройки старого района города на Тверской, у Смольного. Вы вместе с группой старых большевиков писали по этому поводу
Да, я подпишалша! Я шражу подпишалша. Потому что так нельжя, товарищи дорогие! Что же это получаетша? Штарику уже и выйти некуда? А детишки? Наша шмена, наше шчаштье? Никаких гаражей!
Вы что-то путаете. В письме Балбошин взял со стола бумагу.
Читайте, сказал Жаножин.
Но вы ведь знаете его содержание.
Читайте, читайте. А потом будем говорить.
Хорошо, сказал Балбошин. Так «Дорогие товарищи!