И с халатом он не знал, как поступить. Войти в ванную? Но они же еще и не целовались! И какое у него будет при этом лицо? Если бы лет, хотя бы, двадцать назад, он бросился бы в воду в костюме и был бы любим за это, как бог.
И стало ему грустно. Он стоял с халатом в руках, как старый лакей и никак не мог сморгнуть стариковские слезы.
Что с тобой?
Сквозь дымку слез и дымку стекол Павелин видел ее кожу с капельками воды, увеличенно перезрело-подвявшие вишни сосков
Дуралей старый, ласково сказала она, вырвала халат и прыгнула в ванную.
Затем они сидели за низким столиком, пили шампанское. В первый раз за его юбилей, во второй за ее восемнадцатилетие. Чокались серьезно, с тонким, переливчатым звоном. Затем она сказала:
Жалко, что ты не застал акмеистов.
Тогда мне было бы уже девяносто.
Она не засмеялась, а сказала задумчиво:
Ради этого стоило бы.
И тут уж Павелина ударило, как ножом в сердце. Она ничего не заметила, потому что встала, погасила свет, зажгла свечи у зеркала и долго смотрела себе в глаза, поднимая волосы пальцами, закрывая ими поллица.
Ну, что? сказала она, не оборачиваясь. Пойдем? Иди. Ложись.
Он пошел в спальню, медленно, почему-то вздыхая, начал раздеваться. Сила-то была, с гормонами, с вытяжкой Об акмеистах не мог забыть.
Она вошла, зажгла верхний свет, встала спиной к нему, улыбаясь, повернула голову, и халат медленно заскользил с плеч, открывая глубокую позвоночную впадину, узкое горлышко талии и кобылиную крутизну зада.
Павелин просмотрел еще парусок груди, появляющийся в медленном развороте плеча, и нежный живот в профиль, и лепестковое его продление к лону, и движение бедер в танце (опять режиссура!), а вот появление треугольника и самого танца он уже не увидел, потому что умер.
Прораб
Прораб выслушал Валеру и спросил:
А лет сколько?
Семнадцать.
Не пойдет, отрезал прораб и, отвернувшись, стал смотреть, как автокраном разгружают железобетонные плиты.
Почему? неуверенно спросил Валера.
Нет, ты посмотри, прораб, не слушая его, закипал.
Вокруг никого не было, и Валера решил, что прораб обращается к нему. Он посмотрел, как двое рабочих цепляют тросом плиту.
Ты посмотри, что делают! Кто ж так стропит?! заорал прораб и быстро пошел к машине.
Валера побежал следом и спросил вдогонку:
Почему?
Что почему? прораб от неожиданности остановился.
Почему, если семнадцать лет
А-а. Потому что работа опасная, понял? И рабочая неделя у тебя будет короткая. А зачем мне это надо, сам посуди?
Он снова повернулся и пошел к машине. Его резиновые сапоги громко чавкали в грязи. Вчерашний снег в этой перемешанной оттепелью и машинами почве походил на серую известь.
Валера посмотрел ему в спину, обтянутую синим ватником, вздохнул и поплелся к воротам.
Валера посмотрел ему в спину, обтянутую синим ватником, вздохнул и поплелся к воротам.
Напротив стройплощадки был сквер, снег в нем чисто и празднично висел на ветках. Розовое солнце высвечивало его насквозь, и даже зеленый забор и козловой кран за забором казались отсюда нежными и спокойными, как на акварели.
«Что же делать? размышлял Валера, откинувшись на спинку скамьи. Он лепил снежки и складывал их рядом. Больше ведь нельзя так жить! Без денег, без жилья, просто американский безработный. А этот прораб нет, чтобы выслушать, как и что. Может, я с голода помираю»
Валера представил, как он идет промозглой ночью по мосту, обессиленно падает и почти умирает там. И какая-то сердобольная душа, наткнувшись на него, вызывает «скорую». Его, обмороженного, умирающего в нищете и бездомности, везут на этой «скорой», и врач, молодая ну, сколько ей? шестнадцать плюс пять, не намного и больше, удивленно говорит: «Он же почти мальчик!» И Валера представляет свое осунувшееся, бледное лицо с закрытыми глазами, и вот ресницы тяжело поднимаются Но тут же кто-то, какой-то злой и ехидный человечек, сидящий немного сбоку от этой чистой истории, напоминает о том, что ресницы не такие уж и густые, чтобы тяжело подниматься, скорее они даже редкие, и лицо не осунувшееся, а просто худое.
Валере смертельно не хотелось снова идти просить прораба, но вчера вечером, ложась спать, он твердо решил бить в одну точку. Вечером все было так просто. А теперь он сидел, как будто в очереди к зубному врачу, можно бы и не ходить, да что толку? Не это от него не уйдет, а он от этого никуда не денется.
«Хоть бы он уехал куда-нибудь», подумал Валера, но тот, распоряжавшийся им человечек, сразу яростно обругал его, назвал трусом, лентяем, тряпкой, напомнил, что знакомые отца, у которых он остановился, конечно, хорошие люди, но что они говорят о нем, когда его нет? Это было самое мучительное догадываться о разговорах людей, приютивших тебя на неделю, а ты живешь уже месяц, спишь на их раскладушке, слышишь вечерами их дыхание за ширмой, ходишь умываться по утрам на коммунальную кухню и отказываешься от завтрака.
«Иди!» приказал человечек. Валера покорно встал и пошел через сквер, ступая в свои следы на осевшем, пригнувшемся снеге. Он хотел сбить рукой белую шапку с куста, но и этого не разрешил ему сделать разгневанный человечек.
А-а, ну что еще? спросил прораб. Он, видимо, научил рабочих стропить и поэтому стоял, о чем-то еще думая, у деревянной конторки в три окна.
Понимаете, начал Валера, у меня деньги кончаются
Так что, взаймы хочешь попросить, что ли? прораб развеселился.
Да нет, что вы!
А я думал, взаймы.
У меня такое положение сейчас, быстро заговорил Валера, живу у знакомых больше месяца и никак не могу устроиться. Везде спрашивают, сколько лет, какая специальность, а потом говорят, что нет лимита. Так, может, вы
Слушай, паренек, сказал прораб, вот ты говоришь, что месяц устраиваешься, так?
Так.
Теперь давай подсчитаем. Худо-бедно два часа в день с людьми говоришь, так?
Н-ну
Два часа множим на двадцать. Сколько получается? Сорок часов! Сорок часов, пять рабочих дней, неделю, понимаешь? ты у государства оттяпал.
Я у государства ничего не оттяпывал, сказал Валера. Я не виноват, что мне всего семнадцать лет и у меня нет специальности.
Слушай дальше. Ты говоришь, что на подготовительные курсы приехал поступать. А отец у тебя есть?
Есть.
Может, ты из дома сбежал? Какой же умный человек отпустит пацана в ноябре в такой город? Да тебя учить надо полгода, чтобы ты что-то соображать стал. К лебедке тебя не поставь, на высоту тебя не пошли, на два часа раньше отпусти, а ты еще возьмешь да в институт поступишь после всего этого. Откуда прибыл-то?
С Дальнего Востока.
Прораб присвистнул.
Ты вот что. Шли домой телеграмму: поезд такой-то, вагон такой-то, встречайте. И не дури голову себе и людям. Уяснил?
Он впервые внимательно посмотрел на Валеру и добавил:
На стройках Сибири вас нет. Все лезут в столицы. Города трещат от вас.
В нем, в этом прорабе, было нечто капитальное, и, сидя после разговора, все в том же скверике, Валера не мог избавиться от ощущения, что весь город да что там город! жизнь повернулась к нему широкой спиной в синем ватнике, и оттого не хотелось ничего придумывать себе в утешение.
«Все люди братья», неожиданно подумал Валера, и эта фраза стояла у него в голове, как твердый предмет с правильными гранями, геометрическая фигура, гранитный островок, вокруг которого металась рассыпающаяся волна.
И как было сказать прорабу о том, что назад, на Дальний Восток, уже не было пути, что семья рассыпалась и домой можно вернуться только в отпуск или на каникулы, и это когда еще? Как объяснить то, о чем сам Валера предпочитал не размышлять после женитьбы отца?
Он встал со скамейки, тень его на снегу была резкой и длинной. Он повернул голову в профиль к солнцу и скосил глаза. У тени появился виноватый и пришибленный вид.
Валера вышел из сквера и бесцельно, как ему казалось, обогнул квартал, посматривая на вывески. Перед пирожковой он остановился, вздохнул и вошел. Вчера вечером, перед сном, вторым его твердым решением было есть два раза в день.
Продавщицы не было, и образовавшаяся очередь тихо роптала. Активнее всех была женщина, стоящая перед Валерой. У нее были ярко накрашенные губы очень резких очертаний. Валера почему-то решил, что губы красили так в середине сороковых, что эта женщина была, видимо, красива и пользовалась успехом, и что вот уже лет пятнадцать живет воспоминаниями о прошлом. Может быть, тогда ее покинул муж, и она с тех пор каждое утро смотрит в зеркало и не может понять, почему, с такими губами и глазами под Целиковскую, она была отвергнута, и кем? Человеком, который ее не стоил, но которому она мстит вот уже пятнадцать лет одним сортом помады.
Мало того, что за дефицитом стоишь часами, говорила эта женщина громко, так и здесь изволь ждать эти пирожки! отчеканила она, и в голосе ее было такое бешенство и столько решимости скандалить, что Валера испугался и позавидовал ей.
Что вы кричите, продавщица вошла с полным подносом пирожков. Рукава ее халата были аккуратно подвернуты за локоть, талию стягивал белый передник, а верхняя пуговица так же аккуратно была отстегнута, открывая прекрасно сохранившийся загар шеи и начала грудей. На правой руке продавщицы, на ее безымянном пальце, сверкало широкое золотое кольцо.
Я и не думаю кричать начала женщина, но продавщица, не слушая ее, улыбнулась очереди и сказала:
Заказывайте, пожалуйста.
Товар принимают до начала работы, продолжала женщина крепнущим голосом, а когда предприятие открыто, будьте любезны, быть на рабочем месте!
Лицо ее покраснело, покрылось пятнами, и теперь уже нельзя было представить, что когда-то оно было красиво. Продавщица скользнула по ней насмешливым взглядом, но ничего не ответила, ловко орудуя щипцами, кранами, быстро отсчитывая сдачу.
Из-за одного человека десять теряют время
Это напоминало шахматную партию. Женщина, не считаясь с жертвами, вызывала продавщицу на открытую игру, а та хладнокровно принимала их, и позиция ее была неприступной. Когда они встретились лицом к лицу и женщина сказала:
Два с мясом и кофе, и добавила: У вас нет чуткости, вам нельзя работать в обслуживании, продавщица ослепительно и нагло улыбнулась ей в ответ своими ровными, сверкающими зубами.
И ничего не произошло.
Женщина с накрашенными губами, как подумал Валера прибитая и жалкая, отошла с блюдечком за ближайший столик и продолжала бросать оттуда негодующие взгляды, а продавщица смотрела уже на него и, почти ласково улыбаясь, спросила: