И точно: побаивался Иван. Анна Степановна весь день была на дежурстве, вот он и бродил из комнаты в кухню и побаивался. Как будто шел он со всеми по дороге, живой, веселый, а вдруг упал в кювет, не может подняться, и никому не нужен, кроме трехлетней девочки. Анне Степановне, он видел, на него глубоко начхать: вернется с дежурства, и костыли выкинет за дверь. Что ж, что пятеро? У нее вон и тут, и тут С кем-то детей наживала, а на Ивана так смотрела, не углубляясь
Слушай, Анна Степановна! встретил он ее с дежурства вечером на кухне за хорошим столом. Деньги еще оставались. Садись! Не надо злиться. Лучше поговорим.
Говори, сказала Анна Степановна, заглянула в комнату к детям, остановилась у окна и стала смотреть на улицу, хотя уже стемнело, а фонари в Кунгуре зажигали только у магазинов.
Эх, Анна Степановна, Ивана несло по волнам грусти после чекушки «Московской», разве жизнь что дает? Только обещает Вчера ты пел замечательным голосом, а сегодня у тебя отнялся язык, отказали ноги и ты сидишь в кана-аве
Ты не подъезжай, прервала его Анна Степановна и с ненавистью, от которой Иван протрезвел, бегло глянула на него, знаю я таких подъезжал! И колбасой меня не покупай! Не покупа-ай! Сегодня уж куда идти? А завтра вон! Не посмотрю, что инвалид! Вон! и она указала пальцем на дверь.
Что ж завтра, сказал Иван, помолчав. Я и сейчас уйду. Только объясни ты мне а! махнул он рукой, встал и запрыгал к двери, забыв и про чемоданчик.
Иван шагал так быстро, что Анна Степановна догнала его не скоро, уже на улице. Когда она уцепилась за него сзади, за полу пиджака, он протащил ее несколько метров, остановился и, подняв лицо к вершине горы, поросшей темными соснами в звездах, завыл.
Странно то, что Иван и Анна Степановна, вспоминая стариками свою жизнь и, по обычаю русских людей, никогда не говоря друг с другом об этом, вспоминали по-разному, отчего их жизни срослись.
Анна Степановна помнила необыкновенное наслаждение, сверхматеринское, когда незнакомый человек положил ей в ладонь свою душу, и от малейшего движения ее пальцев зависело, попадет ли Иван Полуэктов нынешней ночью на дно Сылвы или попадет в рай, то есть в постель Анны Степановны. И позже, помня то наслаждение, она часто доставала душу Ивана и, полузадушив ее, шептала в последний момент: «Живи»
А Ивану вспоминалась дорога от станции, под дождем. Вначале он совсем не понял этой дороги, и ему казалось, что он остался в доме Анны Степановны случайно, просто некуда было податься, кроме как в реку. Но вспоминалось и вспоминалось, как глубоко в песок утыкались костыли, а он не чувствовал усталости, хотя шли они не меньше часа. Наоборот, дорога, как резиновая, подбрасывала его в ритме сердцебиения. Никогда в жизни Иван не знал себя таким молодым и сильным. А мокрая Анна Степановна, угрюмо шагающая рядом с его чемоданчиком, мокрая до последнего сантиметра кожи, отдавала и отдавала ему молодость и силу, как целую жизнь того, неизвестного ему Ивана Полуэктова.
Исакогорка, в 14 км от Архангельска. Узловая станция, в 49 км от которой на северо-запад расположен Северодвинск, крупнейший центр российского военного судостроения. Но нам надо на юг.
Михал Степаныч
Михал Степаныч занимается тем, что оббивает рейками прихожие.
Он работает не спеша, после основной работы в ЖЭКе.
В ЖЭКе он работает сантехником и целыми днями собачится то с начальством, то с квартиросъемщиками. Район старый, сантехника такая ржавая и пользованная, что не собачиться невозможно.
А вот на рейках Михал Степаныч берет свое.
На рейках он другой.
И даже не из-за денег он работает, какие это деньги две в месяц? И не из-за двух-трех стопок за семейным столом.
Нет.
Ему нравится в тихой, интеллигентной семье тюкнуть молотком и прислушаться, тихо. Тихо, хорошо.
Как тихо! Как хорошо! Книг сколько у хозяина! Хозяйка какая нежная, тихая! Сынок ровненький, лукавый!
И домой не хочется.
Тундра, и все этим сказано. Просто восторг, а не название. А тундры нет, одни заливные луга. Какой-то романтический чиновник железнодорожного ведомства посмотрел в столичное окошко, слетал в мановение ока туда и обратно и выписал на циркуляре поразившее его самого стихотворение из одного слова «тундра».
296.
Когда ты станешь всем чужим,
То хоть себе останься верен.
Как был, хотя бы, верен Беринг
Завидным принципам своим.
Чужой душе открой Чукотку
И Командора острова,
Где заполярная сова,
Не щуря глаз, разинет глотку.
И я, как скобами, словами,
Полярной ночи клюв зажму.
Я так хочу любим быть вами.
Не отгораживайтесь рвами.
Ну, дайте руку хоть пожму.
Хотя бы слово на растопку.
Простое, колкое: «Щепа».
Его потоньше ощипав,
Пустить огонь под эту стопку.
Канатоходцем, гибок, бел
По щепке пламень полетел.
И вот уж пляшут языки
Лезгинку жадно вкруговую.
Костер трещит: «Я существую».
Свет проникает в уголки.
Холмогорская. Михайла Ломоносов, как видно, рядом произрастал. Но не очень-то рядом: до Холмогор, в излучине Северной Двины, здесь километров семьдесят тайги и болот.
Книги
Покупаешь, покупаешь, а кто читать будет? Годами стоят в шкафу, на стеллажах книги по истории, книги по искусству, книги писателей и поэтов. Сотни, даже тысячи. Кто будет читать, если каждый день газеты, газеты, газеты. Но только представишь себе, что книг нет как это? Как будто сорвался с проволоки, уже привычный к балансу. Как будто обнищал вконец. Почему?.. А потому что, покупая книги, собираешь свою семью. Выбираешь родственников и знакомых. Они стоят молча по полкам, наполняя тебя своими неизвестными, но несомненными достоинствами. Разве они не научились ждать, написанные две тысячи лет назад? В прошлом веке? В бездонной тьме тридцатых годов? Они заполняют воздух квартиры распирающими их событиями. Недочитанный «Чевенгур». Тщательный собиратель времени Флобер. Бесконечно читаемый с любой страницы Чехов. Тацит. Кальдерон (до второй страницы). Ивлин Во. Кафка (уже скучный). Варлам Шаламов. Мандельштам, всеми своими словами родной. Наступает пристальный день, осенью, только что гремели трубы отопления и уже тепло, уютно, ветер бестолково носит косяки мокрого снега за синеющим окном, а в руки ложится невзрачный первый том Лермонтова за 1957 год и первое же «Когда волнуется желтеющая нива» наполняет сердце таким уже мало знакомым чувством умиления и покоя, что оно просит печали и горечи. Почему? Как сказано «сила жаждет, и только печаль утоляет сердца». И дальше, по волнам немыслимых русских шедевров, через 1839, 1840, 1841 годы, до смерти: «и смерть пришла: наступило за гробом свиданье Но в мире новом друг друга они не узнали». Неужели и они были так же суетливы, вспыльчивы, поверхностны, как мы? Да, так же. Летит уже нешуточный снег в конце сентября, качается седьмой этаж, торгуют люди. Книги стоят смирно, вовеки веков.
Пермилово.
Мужик босиком и с топором
Это такой мужик, когда лежишь в палатке, сын сумел уснуть, только ухватившись руками за мать и отца одновременно, а жена не спит, трусит. И место хорошее досталось: на высоком мысу, с кострищем, с набитыми тропами. Но вот наступает вечер, вода в озере успокаивается, тянет сыростью из елово-соснового леса, жена притворно веселится, тормошит сына, они наслаждаются закатом, далеким шпилем колокольни в б. Ниловой пустыни, а образ мужика босиком и с топором уже зарождается в сырости леса ли, в темнеющей ли чаще камыша, где чудится неподвижная лодка.
От жены не укрывается то, что ты засовываешь под спальник небольшой топорик так, для нее как бы, для спокойствия. Но ведь мужик с топором! И топор его с широким лезвием, на длинном топорище!
Когда жена представляет себе картину битвы, она забивается в самый угол ловушки иначе она палатку мысленно не называет. Затем перекатывается к сыну, целует его в волосы. Смотрит неподвижными глазами в нейлоновую сетку там, снаружи совершенно темно и тихо. Запрыгает лягушка, ветер прошумит вдали верхушкой сосны, ударит рыба в озере жена, как большое ухо, умножает все это в сотни раз.
Страх в палатке безумствует до рассвета. Сегодня мужик нашел другую жертву.
Обозерская, в 133 км от Архангельска, ветка на восток, на Белозерск. Но мы строго на юг.
Лес здесь главное дело. И на карте это обозначено: «избыточная лесообеспеченность при удовлетворительном использовании расчетной лесосеки». Это значит леспромхозы, лесные дороги, лесопилки, штабеля бревен, горбыль вместо дров, опилки для детей. Дети в летние прохладные вечера (лета в Архангельской области комариные, зябкие по вечерам) в этих опилках валяются, опилки на себе в дом несут. Матери ворчат.
Русский вопрос
1.
Русского человека, как никакого другого, постоянно тянет поговорить на общие темы. И постоянно точит мысль заняться каким-то новым делом. Потому у нас так хорошо жилось немцам, евреям, которые заряжаются на всю жизнь в своей узкой специализации. Соединение русской глобальности с этим профессионализмом давало всегда удивительные результаты.
Когда же власть берет русская стихия начинается 17 год.
Русским ни в коем случае нельзя закисать. Им надо смешиваться, двигаться. Иначе дело плохо. Сами они не приспособлены для движения вперед, даже обладая чудовищной силой. Эта сила, не приводимая в действие, гремучая смесь, безумие, ядерный распад.
Царизм всегда чувствовал (наверху это хорошо различимо) как ему поджаривают пятки. И направлял силу на завоевание, на безумные иногда дела. Например, строительство Петербурга, разведение картошки, что угодно. При Николае Втором, наиболее чутком из царей, возникла полная растерянность власти, шараханье, ужас. Судьба деда его парализовала, не давала сосредоточиться, принять решение.
Действия властей в России всегда напоминали действия обреченных, сидящих на мине с часовым механизмом все тихо, сонно, но где-то что-то тикает. И все громче. Но по-прежнему все сонно. Рвануть может в любой момент.
Только страшный террор или победоносные войны могли остановить часы на время. Две подряд проигранные войны сметали династии и режимы.
19 век был спокойным после великой победы Двенадцатого года. Войны Великой Отечественной хватило на полстолетия. Афганская катастрофа и экономический крах это две проигранных войны. Произошла выбраковка режима.
Но западный вариант в России невозможен. Она не может повторяться, не желает. Не желает и хоть кол на голове теши. Что-то выдумает густое и свое.
И дорог у нас не будет американских. Скорее дирижаблями станут пользоваться. И это не ирония. Так и будет.
Откуда эта чудовищная сила? Сейчас ведь державу трясет так, что искры из глаз, а не рассыпается.
Разрешат богатеть. Может быть, сюда уйдет чудовищность? Этой стране богатеть еще никогда не разрешали. Впервые алчный взор России стал действительно алчным. Богатеть! Вот это цель! Вперед!
Со стоном, со сладострастием начинают богатеть. Надо видеть, как строят дачи из воздуха, из ничего, только дайте клочок болота!
Может быть, главное слово для России сказал японский бизнесмен, когда на вопрос: «Когда, через сколько лет она догонит развитые страны?», ответил коротко: «Никогда». Это слово вонзилось во всех сразу.
Откуда эта чудовищная сила? Сейчас ведь державу трясет так, что искры из глаз, а не рассыпается.
Разрешат богатеть. Может быть, сюда уйдет чудовищность? Этой стране богатеть еще никогда не разрешали. Впервые алчный взор России стал действительно алчным. Богатеть! Вот это цель! Вперед!
Со стоном, со сладострастием начинают богатеть. Надо видеть, как строят дачи из воздуха, из ничего, только дайте клочок болота!
Может быть, главное слово для России сказал японский бизнесмен, когда на вопрос: «Когда, через сколько лет она догонит развитые страны?», ответил коротко: «Никогда». Это слово вонзилось во всех сразу.
Все. Начинается гонка. Это будет так стремительно, что этого не подозревает никто. Сейчас ситуация напоминает бега лошадь, храпящую от нетерпения, из последних сил удерживают конюхи. Запреты вот-вот падут и начнется трудовой запой.