В раздевалке нас навестил руководитель, и первыми его словами были: «Что же ты?! Ну что же ты?! Как ты мог?! Ты же совсем не готов?!»
И тут Балерина спокойным голосом послал его подальше. Врагов у него не было, хотя он был грубоват, а с нами, со статистами, и вообще не церемонился. Но он не был хамом, и ему прощали. Его, может быть, даже любили за эту грубость. Не знаю, как это объяснить. Но никто не обижался, если он, например, на сборах появлялся позже и занимал место, которое ему нравилось, хотя бы там уже кто-то был. В общении с такими людьми есть, видимо, подсознательная вера в то, что они делают всё правильно, что так и надо поступать ему, небывалому, уникальному, суперзвезде. Но руководителей даже и он ещё никуда не посылал. Может, поводов не было.
Когда на человека что-то валится, то валится не в одиночку. Есть какое-то сцепление несчастий, которое до поры до времени ждёт каждого, чтобы рухнуть. Так и с Балериной. Умей он проигрывать, затаился бы, окреп, не стартовал месяц-полтора. А он на каком-то совещании снова вспылил, и извиняться не стал, а, вспылив, заявил, что один приносит очков больше, чем союзная республика, что никогда не был так готов, как сейчас, перед Олимпиадой, и хотя не любит хвастать, а две медали привезёт, и самой высокой пробы. Словом, пришлось руководителю обиду проглотить, а если вспомнить, что было дальше, то неотомщённой она не осталась.
Балерина и не восстановился-то толком, а уже добился того, чтобы попасть в единственном числе на небольшой, но представительный турнир за границу. За границу он ездил часто, и его там любили. Любили то, как он побеждал, из-за спин, вначале ковыряясь где-то в конце цепочки, а потом вдруг начиная обходить одного за другим. Особенно любил он этот трюк на полуторке. Там-то он растягивал удовольствие на весь последний круг. Причём на вираже обходил парочку отставших, а на противоположной прямой, где его было видно всем, разделывался с остальными.
И на этой-то разлюбезной своей полуторке он и решил реабилитироваться. Причём так, как не делал этого никогда прежде. Во всяком случае, с таким составом. Он сразу ушёл в отрыв, и на шестистах метрах имел метров тридцать просвета. Шёл явно на результат, на нокаут. Если бы ему удалось тогда выиграть, то написали бы «неожиданный тактический удар». А это был не удар, а гонор.
Если ты действительно силён, то не задумываешься над тем, как выигрывать. Ты выигрываешь так, как тебе удобно. Если же начинаются поиски каких-то ударов, то твоя песня спета. Так и там. Компания собралась небольшая, но сильная. На предпоследней прямой они его съели. Сойди он в это время, схватись за бок, за ногу и сойди, но нет. Он снова курочил себя и ломал, и был третьим, что в его положении уже был подвиг, но впервые в заметке о нём появился предлог «но».
Здесь уж и он струсил. Нет, конечно, не струсил. Всё он мог стерпеть на дорожке, и тренировался как бешеный (хотя всегда говорил, что тренируется «в удовольствие», трусцой. Всегда давал понять, что всё в нём «от Бога». И многие верили). Нет, не струсил он. А как-то засомневался.
Если раньше он думал, что будет бегать вечно, то теперь вдруг понял придётся повесить шиповки на гвоздь. Это как у испытателей: ходит по краю и только посмеивается, а посмотрит нечаянно за этот край и так его это оглушит, так тянет посмотреть снова, что он уже не думает ни о чём, а только о том, как бы не заглянуть, а не заглянуть невозможно.
Как из этого состояния выйти? Балерина не смог. Далеко он зашёл. Слишком был уверен в себе. Слишком привык быть первым. Он не знал ничего, кроме бега. Бег был его богом, его единственной целью. В жизни он умел и любил только бегать.
Он притих, уехал на полмесяца.
Но тот руководитель не сидел сложа руки. У нас ведь как? Если надо отобрать куда-то сильнейших, то не существует какого-то определённого подхода. Побеждают крайние методы: или «чисто» спортивный, то есть кто сильнее сегодня, тот и едет; или безотборный, то есть только имя гарантирует тебе пропуск в сборную. Первый метод подразделяется на два, так сказать, подметода: соревнования внутри страны и международные турниры.
Не знаю в деталях, как решался вопрос там, наверху, но мнение руководителя оказалось решающим. Остановились на «чисто» спортивном отборе в международных стартах.
Худшего для Балерины придумать было нельзя.
Есть в спорте «домашние» чемпионы. Они побеждают всех дома, а за границей их не узнать. Так называемый комплекс «чужого поля». Так вот у Балерины этот комплекс прогрессировал с лавинной скоростью. Два турнира он проиграл вчистую. Он потерял основное качество средневика вовремя выстрелить. Один раз он начал поздно, другой рано.
На третий турнир мы поехали вдвоём. То есть меня уже готовили на первые роли.
Я не скажу, что я не честолюбив. Мне надоело быть вторым. Но кто виноват в том, что мы бегали в одно время? Если бы я пришёл раньше или позже его, то сумел бы (знаю сумел бы) стать первым. Но такие, как Балерина, появляются редко. Их в спорте, как и в других видах деятельности: в науке, в искусстве единицы. Я понимал это. И понимал свою роль оттенять его славу.
Это был лучший забег в моей жизни.
Он был мрачен перед стартом. Слишком долго он устанавливал стартовые колодки, затем сел в траву, начал массировать икры. Я подошёл к нему.
Ну что, сказал я, побегаем?
Он посмотрел мимо меня и ничего не ответил.
Помнишь, четыре года назад, а? продолжал я идиотски-бодрым голосом. Такая же погодка была! Эх, чувствую, принесу вам, синьор, десяток метров!
Ты? спросил он. Мне?
Да всем здесь. И тебе в том числе, сказал я и быстро отошёл.
Чувствовал я себя действительно прекрасно. И после двухсот метров, когда мы выстроились вдоль бровки, был первым.
«Или выиграть?» мелькнула у меня подлая мысль.
Балерина бежал след в след. Теперь уже он смотрел на мои не очень ему знакомые ноги, теперь уже он стерёг меня и только меня. Я видел, оглянувшись, его зверское лицо. Да, заглотил он наживку.
Я знал его силы. Знал, что на длинный спурт его не хватит. Но как сделать, чтобы остальные не рванули раньше?
И я продолжал в том же темпе. Как я чувствовал в том забеге настроение всех восьми! Как будто я угождал им всем выбранным темпом, как будто привёл к общему знаменателю их желания!
Мы выкатились на предпоследнюю прямую. Я бежал по-прежнему первым. Перед выходом на вираж я был уже уверен в его победе
На последнюю прямую мы вышли грудь в грудь. И снова я играл с ним как хотел. Я то делал вид, что теряю силы, и он обходил меня со знакомой усмешкой, то снова прибавлял. И лишь на последних метрах я отпустил его окончательно. Он финишировал с поднятой рукой. Он ликовал.
Ну что, хлестун? подошёл он ко мне.
Ничего, сказал я спокойно. Впервые я говорил с ним как равный. Он внимательно посмотрел на меня, протянул руку, и я коротко шлёпнул его ладонь.
Понял ли он что-нибудь? Я не знаю. Но в его серебре на Олимпиаде полмедали мои.
И всё-таки он сошёл. Он сошёл раньше, и это серебро он получил только потому, что он был он. Никто не смог бы этого сделать, я уверен, кроме него, уже сойдя с дорожки.
Что было потом? Разве это интересно? Настоящая его жизнь окончилась, и началась вторая серия, где уже ничего не будет.
А может быть, я ошибаюсь. Ведь живёт сейчас в неизвестности, плохо живёт, без семьи, но живёт, тренирует в ДЮСШ прыгунов и метателей.
Приглашал я его к себе (не надо было, конечно) в бригаду, в сборную. Усмехнулся, склонил голову и исподлобья посмотрел на меня ласково (да, ласково!), как-то ласково-непонимающе оттуда посмотрел, из прошлого. Там он оставался, и останется там, видимо, до конца.
Февраль
1 февраля
Эпизоды из жизни футбольного тренера
1.
16 ноября 199. года диктор телевидения пообещал на завтра для Москвы низкую облачность, туман, местами мокрый снег.
«Это нас уже не касается», подумал тренер (бывший) команды мастеров Владислав Голомазов, выключая телевизор. Родители были на английском пианисте, жена (бывшая) неизвестно где. Можно подумать в одиночестве. Хотя поздно думать. Полмесяца назад надо было думать, когда называл главного тренера «неваляшкой безголовой», а тот, кому говорил это, полузащитник Коля Басов, тридцатилетний ветеран, сочувственно захохотал, высадил Голомазова у дома, на «Полежаевской», и тут же помчался на своей вишнёвой «девятке» к «неваляшке». Так понял Голомазов ситуацию, когда на следующий день, завидя его, главный тренер сморщился, отвернулся и непередаваемо гнусным голосом заявил начальнику команды:
Слюшш, если увидишь этого как его? которого мы на груди пригрели Ну да Так ты ему передай, что меня от его тошнит, поил? Видеть не могу. А лучше, слышь? вооще чтоб его запаху здесь не было.
Но Владислав ушёл не сразу, а после того как повидал Колю Басова. Коля Басов запираться не стал.
Да чего ты, Слав! сказал он, нагло и весело глядя в глаза Голомазову. Сам же знаешь, жизнь борьба. Выживает сильнейший. Конечно, передал! А ты что, не передал бы на моём месте? Мне же о семье думать надо. Сам знаешь: играю последний сезон, пора устраиваться. А тебе-то какой смысл здесь мучаться, если ты хозяина не уважаешь? Хозяина надо уважать. И даже любить Только ты на меня не смотри так, не надо. Мы же не на киносъёмке.
2 февраля
2.
Текстильный городок на берегу большой реки. Фабричная команда играет на первенство области. Так, ткнул пальцем в карту и попал. А вот когда приехал, то не пожалел для себя последних слов.
От областного центра раз в сутки что-то ходит. Зелёное. Останавливается везде, где захочет. Двести километров идёт шесть часов. Едут грустные старики, невыразительные девушки, бледные дети. Смотрят в окна на продрогший лес, жуют варёную колбасу играют в карты.
Приходит это зелёное в два часа ночи. Все куда-то рассасываются, остаёшься один в бетонном мёрзлом вокзале.
Утро. На привокзальной площади, конечно, сквер, а в сквере памятник с пулемётом. Напротив вокзала, как волнорез, углом стоит трёхэтажный дом, с одной стороны которого расположены «промтовары», а с другой «продтовары». С одной стороны автобус приходит из города, а в другую сторону уходит в город.
Вот по этой, уходящей улице Голомазов и направился на первое свидание с председателем райспорткомитета.
3 февраля
3.
Прошло три дня. Выпал крепкий, скрипящий снег. Всё нехорошее прикрыл, хорошее оттенил, и Владислав из окна комнаты в общежитии мог часами смотреть на волнистый пейзаж с весёлыми дымами, румяными, сопливыми детьми на санках, собаками, активно участвующими в уличной жизни, неожиданно тёмной водой большой реки и тёмно-зелёным, новеньким сосновым бором на её левом берегу. На всё это смотришь сверху вниз, как с самолёта.