Бельмастый елозил по песку ногами, рычал от боли, когда его волокли по оползню крюком, воткнутым в плечо, в рану, рядом с торчащей стрелой арбалета, и вдруг заблажил, узнав под черной маской известную ему личность:
Господин!.. Господин, это же я, ваш верный слуга Губан!.. За что, господин?! Я же верой и правдой
Один из Плащей поднял Бельмастого за шиворот, поставил на ноги, выдернул окровавленный крюк из плеча босяка, вызывая его звериный вой от боли, и милостиво подтолкнул его в спину кулаком в черной перчатке ближе ко входу в пещеру. Бельмастый губан зажал кровоточащую рану рукой, не вынимая стрелы из плеча, послушно заковылял внутрь черного провала на полусогнутых ногах.
Визгливо, по-бабьи взвыл и юный лицеист. В клубах пыли на утесе судорожно задергались его казенные башмаки. Взметнулся по ветру крылом край черного покрывала одного из убийц, не пощадившего юной жизни.
Ученический листочек с частоколом кривых чёрточек и детским рисунком кораблика упорхнул по ветру в сторону грузового порта.
Далеко за маяком, при смене галса11, фелюгу с грузом сильно раскачнуло на пологой стальной волне. Один из горбатых мешков тяжело свалился за борт.
Чернобородый грек яростно заорал на своих подручных. Вся команда сгрудилась у левого борта, в панике из-за утери груза, и еще больше накренила суденышко. Фелюга черпнула притопленным бортом воду, развернулась поперек волны и потеряла ход. Косой парус сник, затрепетал под ветром огромной, безвольной грязной тряпкой.
Второй мешок от качки не удержался в штабеле и повалился в воду. Его мгновенно проглотила сизая волна.
Следом за утонувшим грузом отважно нырнул щуплый паренек.
Между матросами втиснулся худой турок. Сняв красную феску, он перегнулся через борт, сунул голову в воду, пытаясь рассмотреть что-либо под водой.
Первый мешок быстро тонул, растворяясь в сине-зеленой мгле.
Во второй вцепился нырнувший матросик. Но груз оказался слишком тяжелым для юноши. Мешок продолжал тонуть, увлекая на глубину за собой ныряльщика, но погружение в синий мрак внезапно замедлилось. Мешок задергался в конвульсиях, обозначая под мокрой мешковиной предсмертные судороги живого, человеческого тела.
Первый мешок быстро тонул, растворяясь в сине-зеленой мгле.
Во второй вцепился нырнувший матросик. Но груз оказался слишком тяжелым для юноши. Мешок продолжал тонуть, увлекая на глубину за собой ныряльщика, но погружение в синий мрак внезапно замедлилось. Мешок задергался в конвульсиях, обозначая под мокрой мешковиной предсмертные судороги живого, человеческого тела.
Ныряльщик в ужасе разжал пальцы, выпустил углы мешка, судорожно задрыгал лапками, как лягушонок, выдохнул от ужаса пузыри воздуха и, опережая их, устремился вверх, к темно-зеркальной, ломающейся от волн поверхности моря к черному днищу фелюги, что безвольно покачивалась на волнах, как туша мертвого кита.
Паренек вынырнул, зацепился обеими руками за борт, отплевался от соленой воды и заблажил от дикого ужаса. Могучий, невозмутимый грек, хозяин судна легко втащил юнца за шиворот обратно на палубу, отвесил подзатыльник и взмахнул платком в сторону османской кочермы, отвечая заодно и на беспокойный, требовательный сигнал с «торговца» под кровавым флагом. Рулевой положил фелюгу в нужный галс. Ветер заполнил поникший парус.
Мокрый турок визгливо прокричал что-то по-турецки хозяину фелюги, тыча пальцем в волны под бушпритом. Грек мрачно отмахнулся, в ответ яростно прорычал смачное восточное ругательство. Турок сник и благоразумно удалился на корму.
Второй, выпавший за борт мешок, продолжал конвульсивно дергаться, стремительно погружался в чернильную пучину моря. Мокрая, плотная мешковина растопыривалась в стороны, обозначала руки и ноги, тонущего, зашитого в мешок человека. К поверхности моря просачивались сквозь плотное грубое полотно, устремлялись к поверхности моря последние гроздья пузырьков воздуха, словно разодранная в клочья человеческая душа покидала бренное тело.
Агния и Агнесса
Осеннее, лиственное разноцветие укрывало аллеи Николаевского12 бульвара плотным великолепным ковром. На одной из парковых скамеек отдыхал пожилой, болезненный господин, профессор Введенский с седенькой бородкой, в старомодном сюртуке отставного служащего. Опершись о бронзовый набалдашник трости обеими руками, он задумчиво и мечтательно созерцал спокойный горизонт стального моря, где таяли в голубоватой дымке паруса уходящего торгового судна под кровавым турецким флагом.
Профессор любил побродить, посидеть в одиночестве на краю городского плато, откуда открывался великолепный вид на гавань с кораблями и море. На этом месте еще в середине XVIII века возвышалась турецкая крепость Ени-Дунья13. Ныне бульвар, если сидеть спиной к городу, слева венчал Воронцовский дворец, справа площадь с памятником14 Дюку де Ришелье в обрамлении великолепных зданий и дальше Думская площадь.
Образованный, умудренный жизненным опытом Введенский любил в минуты безмятежного отдыха негромко, чтоб не сочли за сумасшедшего, побеседовать с самим собой пред духом почившего товарища, побрюзжать по-стариковски, проговорить свои будущие возможные мемуары:
Жизнь чудесный дар, господа Она прекрасна всеми своими причудливыми, трагическими переплетениями человеческих судеб. Но вы бы ужаснулись, дорогой мой друг, Афанасий Ильич, если б узнали, как эти несколько лет, без вашего участия, сомкнулись в кольцо невероятных событий.
За спиной послышался звонкий детский смех, нервный шепот и девичье хихиканье. Введенский примолк, обернулся, осмотрелся по сторонам. Аллея бульвара оставались безлюдной. Профессор горестно вздохнул, понимая, что его старческие воспоминания о событиях давно минувших дней, сопровождались слуховыми галлюцинациями
Казалось, совсем недавно, какой-нибудь десяток лет назад, по аллейке Нового бульвара бежали две хорошенькие, бойкие нарядные девочки, одна на год на два постарше другой. Младшая, Агния, резвая и верткая, хулиганистая и своенравная, присела на корточки, распуская колокольчик пышного, светлого платьица, собрала букетик осенних листьев и спрятала в нем свое премилое пунцовое от бега личико. Старшая, Агнесса, более сдержанная, благовоспитанная, в белом платье гимназического покроя, остановилась, перевела дух и зашагала дальше медленно, с прямой осанкой, достойной будущей леди. Она бережно несла на руках, прижимая к животу, будто грудного ребенка, тряпичную куклу игрушку младшей сестры.
Агния! Агнесса! Баа-рыыыш-ниии! Извольте вернуться!
Чопорная, худосочная дама, в чалме седых волос, в темных одеждах провинциалки мужиковатая гувернантка безнадежно отстала от своих резвых подопечных, раздраженно звонила издалека в колокольчик, призывала непослушных воспитанниц вернуться обратно.
Старшая сестра обернулась на перезвон.
Младшая, используя момент, метнулась в кустики, спряталась за известняковой тумбой с вазоном.
Старшая с беспокойством оглянулась по сторонам, потеряв из вида сестру, но в последний момент заметила конец голубой, развязавшейся поясной ленты, змейкой ускользнувшей за тумбу. Старшая сестрица строго нахмурилась, обошла тумбу с другой стороны, осторожно заглянула за угол, увидела сидящую на корточках непослушную сестренку.
Малышка Агния увлеченно карябала, выводила острым камешком каракули на податливом известняке тумбы. Агнесса высунула из-за вазона тряпичную куклу с пуговками глаз и проговорила за нее, утрируя голос под кукольного персонажа, как бы предлагая закончить игру в прятки:
Туки-луки, Агня. Мы с Агнешкой тебя нашли! Домой! Пора домой!
С бульвара продолжал нервно трезвонить колокольчик гувернантки.
Младшая сестренка капризно нахмурилась, выходить из укрытия не собиралась. Она докарябала на тумбе забавное лохматое солнышко, в серединке дорисовала переплетенные буквы «Р» и двойное «АА», затем с большим неудовольствием, свойственным подрастающей личности заявила:
Мы не телёнки!.. Пускай звенит себе, корова.
Фу! Как грубо, Агня! Как не культурно! возмутилась старшая Агнесса. Во-первых, не телёнки, а телята. Во-вторых назидательно проговорила старшая сестра и примолкла.
Ниже бульвара по склону, продрались сквозь кусты Греческого парка и принялись гуськом сползать, спускаться к морю трое бродяг в грязных одеждах. Тощий оборвыш приостановился, оглянулся на звонкий девичий голосок, прохаркал нездоровым смехом, прохрипел товарищам:
Губан, ай, Губан! Глянь, каки аппетитныя барыньки-то там наверху, а? Чистянькия! Румяненькия! Так ба и скушал зараз! Хам-хам! Пряма сахарок Хрум-хрум-хрум!
Косолапый низкорослый крепыш, по кличке Губан, в грязном, поношенном сюртуке слуги, оглянулся, ужасая своей желтой, морщинистой, уродливой личиной, бельмастым левым глазом, родимым пятном во всю щеку и оттопыренной слюнявой губой, от которой, видать, и получил свою кличку. При виде белоснежных одеяний девочек, на фоне глубокой солнечной тени, Губан ощерился в жуткой улыбке однозубого рта и просипел, пропитым, простуженным голосом:
Свежааатинка!
Двое грязных сотоварищей ответили харкающим, хриплым смехом пропойц. Забавы ради, ужасный Губан раскинул обрывок рыбацкой сети, что волок за собой. Тощий подхватил другой конец сети, распуская его в короткий невод. Оба шутника поползли обратно, вверх по крутому склону к девочкам, как бы намереваясь их поймать. Старшая Агнесса, хоть и не расслышала слов ужасных босяков, нервно схватила младшую сестру за руку, попыталась вытащить ее из-за тумбы обратно на солнечную аллею бульвара. Но младшая Агния из вредности упиралась, капризничала, мотала головкой, отказываясь подчиняться. Старшая сестра попыталась напугать ее страшным шепотом:
Это же бандиты! Бежим скорей!
Малышка Агния совершенно не испугалась ужасных перекошенных рож шутников, крадущихся на карачках по склону, потрясающих обрывком сети. Наоборот, резвая и бесстрашная до глупости, девочка восприняла это как безобидную игру, предложенную взрослыми, и заверещала весело:
Рыба-рыба-рыбаки! И мы улов! А ну-ка, попробуйте, поймайте! Туки-луки!
Младшая отползла на корточках, спряталась за угол тумбы с вазоном.
Глупая девчонка! возмутилась Агнесса. У них пиратские рожи! Бежим скорее!
Эт-то головорррезы капитана Флинта! задорно и весело закричала безрассудная малышка Агния и запела тоненьким, высоким голосочком: