Неисцелённым
Солнце не гнушится поля брани
То закат кровавый в шири пашен?
То души огромные ли раны?
Этих ран размах и ныне страшен.
Ран и вечно свежих, и всесильных
Нет им утоленья и покоя.
Сильных, добрых, тихих рук валькирий
Выпало мне ждать на поле боя.
А глазам, пустым, как будто небо,
Сердцу, опьянённому от боли,
Силу исполинскую взять где бы,
Чтоб бороться с мачехой-судьбою?
Совладать с такою дух бессилен,
Не найти желанного покоя.
Нежных, сердобольных рук валькирий
Выпало мне ждать на поле боя
Но страшны не бой, не оплеухи,
Что стенают верой уязвлённой:
Чёрным ядом для Святого Духа
Пропитали стрелы упоённо!
Небеса! но ключевой водицей
Окропите их, страданью внемля
Чтобы слёзы с глаз самоубийцы
Не стекли на попранную землю!
Солнце зорь, что не гнушалось боем,
Не взойдёт над сломленным веками!
Делать что с расцветшею любовью
В сердце, искорёженном штыками?
В нём, как в развороченной траншее,
Устланной, как жертвенник, цветами,
Юность, и мечты её, лилеи,
В нём живая кровь, живое пламя!..
О душа, не просто поле боя,
И не каждый враг тебя достоин.
Потому я не сведу с собою
Счёты как простой, но сильный воин.
За добро, за жизнь! что ужас боя,
Смерти рык, небес пустая просинь!
И Любви валькирия со мною.
Ведь Любовь страдающих уносит
От полей, от муки ядовитой,
За черту дымящегося ада;
Девы, выбирающей убитых,
Облик, возрождения награда.
Словно мать блаженна; к обречённым
Нам сойдёт и тихо и молельно,
На коне, в крылатом шлеме чёрном,
Всем, так не познавшим исцеленья.
Меч её сильней меча любого,
И чертог земной её сначала,
Но даже в нём, как в прелести живого
Предстоит небесная Вальгалла!..1
«Когда снежит за окнами январь»
«Когда снежит за окнами январь»
Когда снежит за окнами январь,
Я снова раб тоски ненасытимой.
И чёрный вечер так же, как и встарь,
Молчит угрюмо и неумолимо.
Хоть морок слеп, не скрыться никогда.
Надежды парус слит с душой больною.
Метели стоны, тьма и пустота
Пронзают душу жалостной мольбою.
Тень головы в сиреневом дыму,
Ласкаемая дымкой сигаретной
Но ад мой не уходит почему?!
Для всех вокруг, как воздух, незаметный.
И на ветру трепещет полотно
В неодолимой, вечной ночи власти.
Измученный, я жажду одного:
Чтоб парус не изорван был на части.
Пусть в омут его манит за кормой
Жестокий мрак, не знающий покоя.
Дрожащий, мягкий, тонкий парус мой
Он щупает холодною рукою.
Но всё ж внезапно жёсткая ладонь
Смягчилась, отпустила на мгновенье:
Поникший лебедь стих он, парус мой,
Как будто в ожидании паденья.
И медлит мрак Зачем? Чего он ждёт?
Мощь сильного внезапно ослабела?
Иль слышал он, как лебедь мой поёт,2
Пред гибелью паря осиротело?
Боится, что его осилив спесь,
Безбрежная печаль в него вонзится?
Боится он, что Бог услышит песнь?
А может быть, он сам себя боится?
Мой парус лунной медью осиян,
Как будто бы глухим свеченьем рани.
Его хранит зловещий океан,
Бескрайний и больной, как мои раны.
«Угрюмый весельчак, в чьём сердце пули»
Угрюмый весельчак, в чьём сердце пули,
Как шут смеюсь, хранящий свою рану.
Мой жребий так непрост, лукавый шулер
То добрый, то зловещей океана.
Судьба! твой тайный путь нелепый самый,
Как светлый сад в коварности ночной:
То мне совала пиковую даму,
С тоской её больною, роковой,
То, сжалившись, одаривала новой
С огромным сердцем картой на любовь,
И страшных ран вдруг забирала Словом
Всю муку, всю чудовищную боль.
Как дух войны, в пыли меня разила.
И я глядел, поверженный в бою,
Печалью чёрной сломленный, бессильный,
В открытую увечьем грудь мою.
Ни жалости, ни жалобы, ни стона,
Всё поглотила злая тишина.
И сердцу, что мольбы забыло, снова
Ножами множит раны сатана.
Тоске жестокой не было предела,
Безумства не унять уже ничем;
А горечь всё нутро моё разъела:
Зачем я не прогнал её, зачем!
И лишь тогда, когда порвали стяги,
Стирая тень о светлом и былом,
В геенны темень мой спустился ангел,
Укрыл меня в молчании крылом.
Я помню добрый миг той странной дружбы,
И ладаном напоенный эфир,
И я постиг всё то, что было нужно,
И без чего мне был ужасен мир.
Рок, чуть смирённый сказкой колдовскою,
Низринул в сумрак ночи, что заклят,
Меня, откуда нет пути изгою.
Но ангелы любви сильней в стократ.
И вероломней силы урагана
Рок разрушал и плоть мою, и кровь.
Но и в груди моей, в открытой ране,
Где сердце лишь нежней росла любовь.
Угрюмый весельчак, в чьём сердце пули,
Теперь шутник и я, счастливец бедный.
Я снова хохочу печально, шулер,
Мой странный рок, порою милосердный.
Но если ты задумаешь больнее
Ударить, мой безжалостный вампир,
То вспомни: тебя ангелы сильнее.
Без них давно разрушили бы мир.
Артист
От рамп сиянье колыхалось,
Как бабочек белейших рой.
Певец! в нём сердце отдыхало,
Уняв на миг пустыни зной.
И рок дорогой тупиковой
От слёз к погибели ведёт;
Твой голос плеском родниковым
Из недр души глубоких бьёт.
Подземных Счёта ранам нет нам,
И мне б сподобиться хоть раз
Голубизны добра и света
Как птица-жар, горящих глаз.
И пусть сочтён наш каждый волос
Мы пьём все яды сгоряча.
Певец! в аду ночном твой голос
Шум заповедного ключа.
То утешенье не напрасно:
Сквозь муки чары добрых грёз
Ты даришь нам полночной сказкой,
Свой жаркий поцелуй в мороз.
Пусть сердце билось, словно фляга,
От рок-стенанья до крови,
Но сколько в этом было блага,
И сколько искренней любви!
Не удержать в руках мгновенья,
Где есть завещанный Эдем;
Без доброй девы обольщенья,
Глотать отраву дней зачем?
Вуалью дыма ослабелой
Окутает нас голос твой,
Баюкать нежной колыбельной,
Назло печали гробовой.
Пусть ужас боли настоящий,
Всю эту тьму благослови,
Тех родников испив звенящих
Неотчуждаемой любви.
Она одна для нас криница;
И я, оставив боль свою,
Что ядом горечи полнится
Литания любви спою.
«И пускай на горе мне с рождения до тризны»
«И пускай на горе мне с рождения до тризны»
И пускай на горе мне с рождения до тризны