Показаний я не давал. Невозмутимый рязанский дядя подшил в ДЕЛО, одну за другой, четыре одинаковые бумажки с четырьмя отказами. За подписью подследственного и его адвоката.
Но вот без протокола в солнечном, пыльном кабинетике Лефортовского замка было сказано много всякого разного. Принцип соблюдался: я размешивал детали, занятные факты и фактики, добавлял анекдот или гэг, а в финале двигал базовую мысль, звучащую как гневный выкрик, адресованный всей Вселенной:
Как же так вышло, господа, что Андрюха умный, порядочный парень, энергичный и активный атом общества, муж и отец, солдат, журналист и банкир, не самый последний гражданин оказался за решеткой? Разве его место здесь?
Чем ближе был конец моего месячного срока, тем громче и мелодраматичнее звучал вопрос. Но никто не давал мне ответа ни одушевленный следователь, ни железный умывальник.
Только во вторник и четверг я общался с живыми людьми полноценно. Наблюдал реакцию собеседников.
Дважды в неделю. Десять минут беседа со следователем, затем столь же краткий разговор с рыжим адвокатом. Полтора часа за пятнадцать дней. В остальное время я имел столько безмолвия и одиночества, сколько мог выдержать, но уже понимал, что выдержу вряд ли.
В дни, свободные от допросов, мое общение с живым внешним миром сводилось к десятку слов, равномерно падающих в окружающую меня тишину, как падала из крана тяжелая капля на эмалированное тело моего бессловесного друга.
Утро начиналось с глухого слова «подъем». Через час доносилось «чай!» и я совал в дверную дыру своего второго приятеля, железный чайник, и забирал его обратно, доверху наполненного горячей, прозрачно-коричневой субстанцией, действительно на вкус и запах сильно напоминающей чай. Вскоре дверь с множественными железными звуками открывалась во всю ширину, и в проем вдвигался передний бампер стальной, на маленьких колесиках, тележки на ней был укреплен жестяной мусорный бачок. За тележкой в дрожащем свете нового дня я, полусонный, различал угрюмую физиономию зека из хозобслуги. Он произносил слово «мусор» или «помойка». Я опрокидывал пластиковую корзинку с отходами моей внутрикамерной жизнедеятельности: несколькими яблочными огрызками и десятком сигаретных окурков.
Потом «завтрак».
В промежуток между восемью и девятью утра дверь снова открывалась, и заходил старший надзиратель от младших его отличал более демократичный, если не откровенно раздолбайский, внешний вид, а также красная нарукавная повязка с буквами ДПНСИ, что расшифровывалось как «дежурный помощник начальника следственного изолятора».
Все нормально?
Все нормально.
И опять я оставался один.
Через час или полтора тишину нарушало слово «прогулка», далее «обед», «ужин», между восемью и девятью вечера снова проверка второй за сутки, и последний, диалог, в виде того же вопроса из четырех звуков и такого же равнодушного ответа. Наконец, в десять следовал финал: «отбой».
Какие-то живые сигналы от живых людей я получал еще в процессе вывода на прогулку («стоим», «лицом к стене», «проходим»), или еженедельного похода в баню, но в общей сложности тюрьма общалась со мной, используя не больше десятка коротких команд.
Радио «Свояк» именно оно должно было, по мысли устроителей каземата, спасать постояльцев от нервных перегрузок, связанных с одиночеством, я не мог воспринимать адекватно. По большей части держал громкость на минимуме. Иногда, чтобы развеяться, я рисковал и прибавлял громкость. Пытался честно прослушать кусок какого-нибудь репортажа. Но через несколько минут в ужасе снова крутил ручку против часовой стрелки. Плоско, неталантливо, удручающе вяло звучали передачи некогда всесоюзной радиостанции. Не прошло и десяти лет, как этот вот «Свояк» монопольно вещал на аудиторию в триста тридцать миллионов человек а теперь обратился в пыльную, до зевоты скучную лавочку
4
Окно моей камеры выходило на запад. С полудня и до самого вечера солнце даже сквозь матовое двухслойное стекло изрядно нагревало стены, предметы, воздух и меня самого. В безветренные дни становилось по-настоящему жарко. Я ложился спать в одних трусах, ничем не укрываясь.
Но на двадцать первое утро я проснулся очень рано, еще до рассвета, дрожа от холода. Поспешно завернувшись в простыню, я задремал, но ненадолго. Вскоре температура вновь понизилась. За окном слышался монотонный шум обильного дождя. Я влез под одеяло, согрелся окончательно и проспал до позднего утра. Встал, только когда услышал слово «прогулка».
Дверь уже открывалась, а я еще натягивал штаны; на выходе успел одним быстрым движением открыть кран, зачерпнуть воды и смочить ею отяжелевшие веки.
И только оказавшись в прогулочном дворике и окончательно придя в себя я увидел и понял, что лето кончилось. Прохладно, свежо было в пространстве. Руки и плечи вмиг озябли. Выщербленный пол покрывали широкие мелкие лужи. Вот и осень. А там и зима, и Новый год!
Если ты молод, здоров, крепок и уверен в себе, то уход очередного веселого лета переживается тобою легко как мимолетная грусть, как безболезненное дуновение отдаленной тревоги. Однако в эту осень, очередную, свою двадцать восьмую, встреченную столь оригинально, в месте страшном и романтическом, я уныло признался себе обхватывая ладонями локти, ежась, перешагивая лужи, отражающие ярко-синее небо, как бы продавливающее себя сверху вниз сквозь прутья верхней решетки, что молодость близится к финалу. Впереди все более и более явно маячит суровая дата, тридцатник. Рубеж! Как я его встречу? Кем? В каком качестве?
Вернувшись с прогулки и посмотрев на членов клуба, ожидающих очередного рассказа о похождениях неуловимого Андрюхи, я понял, что мне надоело развлекать чайники и куски прошитой ваты. Острых сюжетов больше не будет. И настроения тоже.
Что-то идет не так, понял я в первый осенний день. События разворачиваются иначе, нежели я предполагал. Мое молчание на допросах никого не беспокоит. Следователь равнодушно складывает в папку пустые листы. А ведь я просидел уже две трети своего срока. У них есть только девять дней, чтобы изыскать улики, изобличающие меня в казнокрадстве. Но вместо интенсивного, с пристрастием, дознания, вместо ежедневных многочасовых интеллектуальных баталий, вместо давления, уговоров и угроз вежливое равнодушие; четыре раунда по десять минут. И это все?
Что-то не так.
Осень хорошо проясняет разум. В жаркие дни голова работает плохо. Потеря влаги, утомляемость летом мозг не производит хороших идей. Но стоит температуре упасть, давлению повыситься, а небу поголубеть, стоит только грусти разлиться в пространстве, как разум населяют четкие и простые догадки: они все уже решили насчет меня.
Ладно, вздохнул я. Хрен с вами, джентльмены! Вот вам еще один рассказик.
Матрас и умывальник беззвучно обрадовались.
Только чур, не перебивать!
Глава 10
Последний раз я общался с существом другого пола за пять часов до ареста.
Расставшись с дорожным инспектором, чей карман отяготило уплаченное мною по таксе, я прикурил новую сигарету, вновь поднялся по Тверской, напротив памятника Маяковскому лихо развернулся грубо нарушив при этом ПДД и не обращая внимания на ГИБДД и снова подкатил к тротуару, населенному полуголыми женщинами.
Вам девушку, да?
Да, развязно ответил я. Девушку.
Какую желаете? Я выбросил окурок в окно.
В смысле? Бандерша устало поморщилась.
Худенькую? Полненькую? Блондинку? Брюнетку? Постарше? Помоложе?
Я позорно промедлил, не ожидая столь высокого уровня и объема разнообразных предложений от нового для себя рынка нелегальных интимных услуг.
Нормальную, наконец сформулировал я и опять закурил.
Два часа сто пятьдесят долларов! На всю ночь триста! Без
Я небрежно прервал:
Знаю, без анального секса и садомазо.
Деньги вперед.
Как скажешь.
Я вложил в руку «мамки» наличные, мгновенно изученные и прощупанные проворными пальцами. Они канули в полумрак. От большой группы держащихся вместе девочек, после небольшого консилиума, в мою сторону решительной, почти нахальной походкой направилось юное существо в забавных шортиках, туго обтягивающих скудную попку. Шея, впрочем, была хороша, а улыбка обаятельна.
Преодолевая неловкость, я толкнул изнутри дверь.
Добрый вечер, культурно сказала девушка, мгновенно заполнив салон машины сильным запахом приторных духов. Я Нина.
Привет, сказал я. А ты неправильно садишься в автомобиль.
А как правильно? спросила временная подруга.
Вряд ли ей было больше двадцати. Разглядев девчонку внимательнее, я тут же решил, что ни о каком платном совокуплении не может быть и речи. На левом, ближнем ко мне, худеньком бедре жрицы любви хорошо различался обширный синяк, а на шее отчетливо пламенела свежая яркая царапина.
Происхождение этих царапин и других следов насилия всем известно. Так сутенеры, при помощи кулака и ножа, держат в подчинении свой трудовой коллектив.
Надо сначала опустить на сиденье попу, я скабрезно ухмыльнулся, а потом повернуться на ней влево, одновременно занося в проем двери голову и согнутые ноги.
Жуть! А я как сделала?
А ты полезла в машину, как в берлогу. Сначала голова, потом ноги, и только потом остальные части тела.
Интересно. А куда мы едем?
Никуда, ответил я. Покатаемся, поболтаем и все. Больше мне ничего от тебя не надо. Клянусь.
Она не удивилась.
О чем будем говорить?
О чем хочешь.
Ты очень напряженный.
Я всегда такой.
Тебе что, не с кем пообщаться?
Наоборот.
А ты женат?
Да. Пять лет.
Жуть! Не надоела тебе жена?
Как только мне надоест моя жена, я пущу себе пулю в лоб.
Жрица немузыкально расхохоталась.
Извини, конечно, но я это слышала от многих. Все так говорят. Женам. И себе. А потом бегут покупать девочку.
Лично я сделал это в первый раз. Временная подруга недоверчиво посмотрела на меня круглыми, жирно накрашенными глазами.
Жуть! Ты в первый раз купил женщину?
Да.
Не может быть!
Почему это тебя удивляет?
Ну, она пожала плечами. Такой солидный мужчина, и машина крутая
Ты мне явно льстишь, подумал я. А то я себя в зеркале не видел. Там отражается все что угодно, только не солидность. В волшебном стекле последнее время я наблюдаю бледно-сизую, опухшую, в целом малосимпатичную морду. Фиолетовые мешки под мутными глазами. И тонкую, едва не дистрофическую шею, раздраженную торопливым бритьем. И коричневые дряблые веки, под которые дважды в день закапывается визин. И зубы, желтые от кофе и беспрерывного курения. И больные углы маленького кривоватого рта. И длинные глубокие складки вдоль крыльев носа.
Увы, но, несмотря на огромные доходы, внешне я до сих пор похож не на респектабельного яппи, а на того, кем являюсь на самом деле, на дешевого охуятора из провинции.